Ну вы меня совсем запутали!

а я в этом второй день ковыряюсь разбираюсь.

Поскольку люди давили друг друга, то они точно так же раздавили и собаку. Об этом здесь и сказано. "Они раздавили собаку, как человека". То есть здесь сказано именно то, что между собакой и человеком в данном случае нет разницы.



Если к "были вышиты" понятие канцеляризма еще хоть как-то применимо, ибо это страдательный залог, который очень популярен в официальных бумагах, то к простому "символизировали" понятие канцеляризма неприменимо



Вот это можно подкорректировать, согласен.



Да, славился славный род. Это ирония, понимаете? Это такое ПРЕУВЕЛИЧЕНИЕ



Отнюдь. Я три раз написал "толпа" именно для того, чтобы формулировка была четкой. К сожалению, вы увидели только три слова "толпа", но не увидели того, что говорится в данном предложении. А в данном предложении содержится занятное противоречие. Рекомендую перечитать его



А вот это уже моя опечатка, я забыл убрать это слово при правке.



В этом нет ничего ужасного. То же самое делает Набоков в "Преступлении на казнь". Вот он описывает Цинцинната Ц. от третьего лица, а вот говорит: "Цинциннат, тебя освежило твое преступное упражнение". Это называется "обращение автора в герою".



Спасибо



Дело не в том, чтобы написать гладко. Дело в том, чтобы написать правдиво. Тем не менее, я убрал многие повторы, и за это вам спасибо.



Это довольно странно, потому что лично я привык думать над текстом независимо от того, прямое это описание или непрямое. Видимо, вы считаете иначе



Ничего страшного

а воспринимается именно так, как я сказал. Сравнение. Если бы вы написали, что человека раздавили как собаку, я бы с вами согласился, а так - нет.
Сам кусок текста канцеляризматичный, а не его отдельные слова.
не понимаю. У вас не получается то, что вы в последствии объясняете. Нет, не чувствуется ни иронии, ни сарказма. Чувствуется, что просто плохо написано.
Вы не Набоков. Вы еще Илиаду вспомните, там такое сплошь и рядом. А у вас - единичный случай, который воспринимается так, как будто шел-шел, а тут раз - и тебя доской по голове огрели...
не передергивайте.

Я постараюсь, спасибо



Хотя эта претензия не совсем по существу, она, тем не менее, натолкнула меня на мысль. Здесь есть смысл заменить "присущие мужу и воину" на "присущие настоящим воинам и мужьям". Это сделает мысль более ясной.



Она полулежит на диване, это не равно "валяется". И она говорит УСТАЛО именно потому, что ей предстоит готовить ужин из скудного пайка. Вам никогда не случалось иметь мужа, который мало зарабатывает, но которого вы любите и делаете для него все, что в ваших силах?



Сказать по совести, я думал, что выражение "не поворачиваясь" уже говорит о том, что до этого он на нее не смотрел



Оставляю это на совести вашего воображения. Если она подняла свое худое тело с дивана, это значит, что она встала. Хотя можно написать, что она встала, но куда тогда девать худое тело?





В действительности эти два предложения выглядят так:



Дело в том, что, хотя на портрете отец Глефода остается маршалом и изображен в маршальском мундире, на момент действия романа он уже является предателем, и именно это в портрете не соответствует действительности. На самом деле здесь есть моя небольшая ошибка, вот эти слова "в нем" - они могут вызвать путаницу. Я убрал эти слова

О предательстве же отца говорится выше, в конце второй главы.



Здесь я ничем не могу помочь, поскольку все это важно. Дело в том, что роман - это память героя, на момент, когда этот роман пишет писательница, герой уже мертв. Писательница пытается понять, почему герой сделал то, что сделал, и причина, почему он сделал то, что сделал, скрывается в его отношении к отцу. Таким образом, этот эпизод является очень важным с точки зрения смысла поступка главного героя. Поскольку же роман посвящен именно ПОНИМАНИЮ и СМЫСЛУ этого поступка, то пропускать этот эпизод - глупо.

С портретом же он говорит потому, что портрет является как бы связующим звеном между ним и отцом. Точно так же люди приходят на могилы своих родных и, хотя они разговаривают, по сути, не с родными, а с костями и надгробиями, они считают, что они говорят с родными.

Роб Робинсон
Обратите внимание - как много вам приходится объяснять. Что вы имели ввиду, почему, мотивация героев, даже картину - и ту приходится объяснять. Одно это говорит о том, что вы чего-то не доделали, не дописали, неправильно выражаете свою мысль в целом.

Напомню ваши слова, что и собаку и человека давят одинаково. Соответственно, фраза "человека раздавили как собаку" и "собаку раздавили как человека" с точки зрения смысла совершенно одинакова. Если следовать вашей логике

Напомню также, что в начале абзаца давят друг друга люди. К ним полезла собака - они раздавили ее так же, как до этого - людей.



В чем именно?

Кроме того, правильно говорить не "канцеляризматичный", а канцелярский.

Смотрите, это выглядит так.

Канцелярский (о стиле) - это свойственный канцелярии, делопроизводству.

Канцелярит - так называется сам стиль речи.

Канцеляризм - это выражение, свойственное канцелярскому стилю речи.

Таким образом, если вы хотите сказать, что данный фрагмент написан канцеляритом, то вам следует сказать, что он канцелярский или канцелярный, но никак не канцеляризматичный.



В данном случае, я считаю, что передал иронию достаточно, через излишнее употребление слов "славный" и "славность"



Это будет не единственный случай.



Я и не передергиваю. Я просто сказал, что задумываюсь над текстом всегда, независимо от того, в какой манере этот текст подан. И я не делю приемы подачи на те, которые можно читать, не вчитываясь, и те, которые надо читать пристально и с величайшим вниманием

И это довольно странно, ибо мотивация героя дана в тексте ПРЯМО, в рассказе. Я не знаю, кем нужно быть, чтобы ее не заметить

Посмотрите, пожалуйста, разговор с отцом Я его сюда скопирую:



Более того, о любви Глефода к отцу говорится уже в конце второй главы. И там же четко сказано, почему он взял знамя.

"как собака" - устоявшееся выражение. А вот если вы хотите сделать ссылку на аналогичные события до этого, то так и надо говорить - собаку раздавили как до этого - человека. Еще раз повторюсь - ваше предложение составлено так, что этот оборот воспринимается как КАЧЕСТВЕННОЕ сравнение. Т.е. описан способ. А не то, что с собакой толпа обошлась так же как с человеком только что. Акцента нет.
игра слов. Звучание слова "канцеляризматичный" должно было вас натолкнуть на звучание слова "маразматичный". Не уловили, как я и предполагал. Это был маленький тест, который вы не прошли.


За сим раскланиваюсь. Время на споры с вами терять больше не хочу. Успехов.

Да, это сравнение. Люди давили людей, к ним полезла собака, и они раздавили ее так же, как и человека. Именно это значит предложение "Собаку раздавили как человека".



По-видимому, мы играем в слова по-разному, потому и не понимаем правил игры друг друга.



Это довольно странно: терять время на споры с человеком, который, в общем-то, с вами и не спорил.

Но это было ваше право.

Я взял от ваших слов то, что счел полезным. Это немало. Мне жаль, что вы проигнорировали большую цитату. Увы, но это особенность форумного общения, с которой я ничего поделать не могу.

Удачи!

О! Не споры, обучение! Воспринимайте так.

Однако ж, вы возражали мне практически по всем пунктам, хоть это и выглядело как попытка объяснить и объяснится.

Когда человек не понимает чего-то, а ему это объясняют, это не выглядит как попытка объясняющего оправдаться. Это просто объяснение того, чего другой человек не понял То есть учительница математики в школе, объясняющая сложную теорему, не оправдывается перед учеником, которого пытается этой теореме научить. Она ПРОСТО объясняет ему эту теорему

Тем не менее, я действительно увидел излишнее количество некоторых повторов и благодарен за то, что мне указали на это

Правда, я был бы более признателен, если бы мне сказали, хорошо ли я подал главного героя в тех рамках, которые для него обозначил. Поясню: я не хочу, чтобы мне писали, ПОЧЕМУ ОН ГОВОРИТ С ПОРТРЕТОМ, ПОЧЕМУ ОН НЕ ДЕЙСТВУЕТ, ГДЕ ЭКШЕН - и тому подобное. Это мне не нужно, потому что роман не совсем об этом.

Поразмыслив, я убрал лишнее слово "славный" в "славился славный род". Ирония заметна и без него.

Еще раз спасибо!

Вообще, я удивлен тем, что ВАЖНЕЙШИЙ эпизод романа назван тут пустым и ненужным

Впрочем, таковы особенности форумного чтения.

К слову, я не дождался от NatashaKasher ответа

Начало пятой главы

СОБРАНИЕ. ПОЯВЛЯЕТСЯ ДРОМАНДУС ДРОМАНДУС.

Наутро, после бессонной ночи Глефод позвонил, наконец, своим друзьям, а те в свою очередь позвонили своим. Поскольку все это были люди романтичные, а главное – неплотно примыкающие к жизни, идею вплотную примкнуть к легенде они восприняли с энтузиазмом, который и дал впоследствии название их Когорте.

Если взглянуть на Когорту Энтузиастов непредвзято, сквозь флер отважной гибели в неравном бою, можно увидеть, что все ее воины по складу личности не имели ни малейшего шанса на счастливую жизнь в действительности, созданной Освободительной армией Джамеда и Наездниками Туамот. Новый мир был беспощаден к капризам, требовал прагматизма, деловой хватки, крепких нервов, неиссякаемого жизнелюбия и того, что называется «стержнем личности». Он охотно вознаграждал, но делал это исключительно в обмен на упорный труд. Это был мир, в котором ценилось не слово, а дело, не мысль, а действие, не ум сам по себе, а способность применить этот ум на практике.

Девизом этого мира было: «Если ты такой умный, то чего ты добился в жизни?». Если бы друзья Глефода и друзья его друзей дожили до наступления новой действительности, они не смогли бы ответить на этот вопрос.

Все они, даже те, кто, подобно Глефоду, принадлежал к потомственным воинам, были мечтателями, философами, салонными умниками и острословами — теми, кого новый мир науки, рациональности и прогресса клеймил болтунами, тунеядцами, чудаками, создателями пустоты и просто лишними, бесполезными людьми, не нужными прогрессивному человечеству.

Все они, разумеется, были неудачниками в своих карьерах, семейной жизни, воспитании детей, равно как и в любой другой попытке поставить себя на твердую ногу. Прекраснодушные, они высоко ценили честь, достоинство, верность, стойкость и святость, любили большие и сильные слова, имели хороший вкус и безупречное чувство стиля, проявлявшееся во всем, что не касалось обязанностей, службы и быта.

До самого мозга костей эти люди принадлежали своему старому миру, вобрав в себя все лучшее и худшее, что сумел создать этот старый мир. Сами того не зная, они формировали дух своего времени — старомодный, безалаберный, непрактичный, часто расточительный и безответственный - и в то же время широкий, великодушный, рыцарский, щедрый, куртуазный и высококультурный. Старый мир понимал это, и он умел создать этим людям условия, сглаживающие их практическую бесполезность, примиряющие с мыслью о том, что не они будут воплощать в жизнь те высокие идеи, о которых говорили столь много и красиво.

Старый мир ценил людей слова — новый же, не задумываясь, отправил бы их на свалку. Вот почему они согласились участвовать в авантюре Глефода — согласились, разумеется, на словах, как соглашается покупатель со всеми словами коммивояжера, после чего захлопывает перед ним дверь. Они боялись нового мира и, как должное, принимали тот факт, что совершенно беспомощны перед ним.

Имей капитан возможность выбирать, он выбрал бы для своей Когорты совсем других людей, людей действия — и, вполне возможно, добился бы с ними куда более значительных результатов. Проблема заключалась в том, что с началом мятежа все люди действия перебежали к повстанцам, и единственными, кому могла прийтись по душе идея защиты династии, оставались люди слова, которые защитить ее не умели и не могли. Таким человеком был и сам Глефод — мечтатель, историк, совсем не солдат, несмотря на семнадцать лет службы. И поскольку он был таким человеком, он не мог иметь иных друзей, нежели те люди слова, с которыми его связывало так много.

Как и всякое жизненное решение, выбор соратников Глефода был обусловлен складом личности капитана, так что винить ему было некого. И если он хотел добиться от своих людей чего-то большего, чем словесное одобрение и словесная же поддержка, то должен был совершить чудо — найти такие слова, которые людей слова превратят в людей действия, создать такую иллюзию, которая окажется важнее и значительнее, чем сама жизнь. С этой целью Глефод решил собрать этих людей в одном месте и сказать перед ними речь.

Поскольку он с самого начала бессознательно все делал неправильно, то начал с того, что выбрал для собрания самое скверное место из всех возможных. Во всей столице это место оставалось единственной более или менее свободной площадкой для выступлений. Это был стриптиз-клуб «Мокрые киски», который в перерывах между шоу сдавал свою сцену в аренду всякому, кто мог заплатить.

Глефод арендовал сцену и зал с условием, что половина из его будущей Когорты Энтузиастов останется после выступления смотреть шоу и оставит девочкам хорошие чаевые. Несмотря на то, что клуб назывался «Мокрые киски», сами девочки оставались сухими, ибо возбуждаться на работе у них считалось непрофессиональным. Непрофессионально было также начинать шоу с опозданием, отчего выступление Глефода было крайне сжато во времени: с одной стороны — выступлением девочек из стриптиз-труппы, с другой — наступлением на столицу Освободительной армии.

Кроме того, всех денег Глефода хватило на то, чтобы оплатить только пятнадцать минут пребывания на сцене. За эти пятнадцать минут он должен был убедить 231-го человека в необходимости выступить против 800-тысячной армии и в возможности эту армию победить. Для этого у него была в запасе древняя легенда, которая была ложью, и древний гимн, столь же правдивый, сколь и древняя легенда.

Глефод верил, что справится. Отец, предавший династию, учил его, что на свете нет вещей, которых нельзя достичь при помощи верности идее, стойкости и мужества. Он сказал это Глефоду перед тем, как тот поступил в Двенадцатый пехотный полк, в котором за семнадцать лет не добился ничего, кроме медали "За отсутствие происшествий".

Стены клуба «Мокрые киски» украшали нарисованные силуэты женщин, стоящих в соблазнительных позах. Крышки столов и спинки стульев были в форме стилизованных сердечек. В сумму, уплаченную Глефодом за пятнадцать минут сценического времени, входил 231 коктейль «Тропический фрутини» - по одному на каждого члена Когорты Энтузиастов. До того, как разойтись по всем злачным местам столицы, этот коктейль был эксклюзивным рецептом клуба «Задний выход» и любимым напитком столичных гомосексуалистов.

Совершенно другое дело.
Этот текст читается.
мне видится в этом противоречие. Сквозь флёр = сквозь фильтр, а значит уже не так, как на самом деле.

Этот текст читается ЛЕГЧЕ, только и всего. Меньше усилий - не значит лучше

По поводу флера - тут, вероятно надо написать "игнорируя флер". Спасибо.

уф...

Я ценю ваши старания и не игнорирую дельные моменты из того, что вы говорите

Это что касается замечаний по форме.

Однако я был бы более признателен за замечания по содержанию. Например, по третьей-четвертой главам

не буду
Просто потому, что у меня нет ничего. Ни плана, ни синопсиса, ни дописанного произведения.
После первых глав следить за текстом у меня желания не возникло.
Так что ничего существенного и толкового по содержанию вы от меня не дождётесь.

Это касается меня? Я должен был сразу выложить дописанное произведение и вдобавок к нему - синопсис? Ну, если бы я имел дело с издательством, я бы так и сделал - а пока я имею дело с Человеком-из-Интернета, я ограничусь тем, что есть

А если желания следить за текстом у вас не возникло, что вы тогда все это время делали в моей теме?

Один вопрос: ЗАЧЕМ? Для чего нужно было насиловать себя, а потом выставляться несчастной жертвой "очередного Молодого и Талантливого Автора"?

Впрочем, данный вопрос не входит в мою компетенцию

По поводу же того, о чем роман - роман вот о чем.

Это роман о человеке, который в атмосфере всеобщего предательства защищал старый мир, которому принадлежал по духу. Он был верен этому старому миру потому, что быть верным его учил отец, который сам был предателем. Хотя герой проиграл свою битву, он все же сражался до последнего и погиб, как герой И хотя историю пишут победители, эта книга - об этом проигравшем герое и о том, почему и во имя чего он проиграл.

Удачи!

*** Анек в тему:

Самолет идет на посадку.
Стюардесса объявляет:
- Уважаемые пассажиры, мы подлетаем к городу Баден-Баден!
Один пассажир другому:
- Она, похоже, дураками нас считает! Два раза название города повторила...

нет, меня.
желание помочь вам совершенствоваться.
насиловать? Не преувеличивайте.

Это его имя и фамилия.

И он очень обижается, если их путают

Он вообще очень обидчивый человек. И злопамятный. И мнительный. Недаром же он шпион и тайный осведомитель.

Роль его довольно зловещая, цитирую:

Так если вы ставили своей целью помочь мне совершенствоваться, вы этой цели добились. Все в порядке. Я принял ваши замечания на вооружение.

*** С позиции психологии, Вы сейчас перечислили качества, совершенно несовместимые с функцией шпиона и тайного осведомителя.
И броское имя такому персонажу тоже не подходит. Нужно самое обычное и незапоминающееся.

Дело в том, что он - шпион и осведомитель поневоле.

И это глубоко несчастный человек, который запутался в собственном вранье.

Я скажу обо всем этом в пятой главе

UPD: кроме того, все предательство в романе совершается открыто и бесцеремонно, так что злу тут таиться незачем

*** Пытаться донести до Вас свое мнение - себя не уважать...

Я разве спорю с вашим мнением?

Я просто говорю, что в данном случае этот осведомитель и шпион будет шпионить почти явно.

Просто люди, за которыми он будет шпионить, как бы так сказать... Слишком погружены в мир своих иллюзий

Что же касается самого Дромандуса, то шпионит он потому, что проиграл в карты, это отработка его карточного долга. Поэтому он - шпион-непрофессионал

*** К тому Вашего романа нужно будет приложить три тома с авторскими объяснениями и увещеваниями...
И заметьте, я прочитала только комменты, которые Вам тут писали.
Читать сам текст уже не хочется, да и похоже - не стоит.

В данном случае - что касается шпиона и шпионажа - я говорю о том, что ЕЩЕ НЕ НАПИСАНО. Я как бы рассказываю заранее.

И большая часть вопросов здесь возникла потому, что люди НЕВНИМАТЕЛЬНО читали текст.

Видимо, вы собрались повторить их судьбу.

Это дурная привычка - читать только комментарии и не читать сам текст. Представьте себе, что вы хотите узнать вкус яблока, прочитав комментарии в Интернете

Впрочем, это форум, а вы - посетитель форума. От вас нельзя требовать большего, нежели вы способны дать

*** Вкусы постигают в соответствующем возрасте. А мой возраст уже позволяет мне судить о вкусе на основании анализа чужих отзывов,
не таща в рот что попало)

Не обольщайтесь, Вам здесь дали именно то, что и заслуживает Ваш текст. Совершенно объективно в Вашем случае.
У Вас же, просто, банальная и избитая ситуация - глубокая убежденность в том, что Ваш текст не поняли и не оценили.

Апелляция к возрасту - не самый лучший аргумент. Мне случалось видеть очень умных шестнадцатилетних мальчиков и очень глупых стариков

В конкретно ВАШЕМ случае текст не то, чтобы не поняли и не оценили - его НЕ ПРОЧИТАЛИ. То есть вы судите о том, чего не знаете сами. И если вы не знаете текста, как можете вы судить, насколько объективно его оценили другие? Насколько здесь вообще применимо понятие "объективность"?

Если вы посмотрите комментарии, которые вы очень любите смотреть, вы обнаружите, что я неоднократно благодарил людей за помощь и пользовался их советами. Я бы послушал и вас, предложи вы совет, который соответствовал бы логике данной вещи. К сожалению, правом давать советы наделен тот, кто знаком с вещью, вас же это пока не касается

Впрочем, я хорошо знаю, что следует за такими рассуждениями: праведный гнев завсегдатая форума или же равнодушие, которое, согласно замыслу, должно припечатать меня жестоко и неотвратимо

Мне безразличны оба варианта, я работаю с конструктивными предложениями. Сможете дать такое - возвращайтесь.

И вы ведь вернетесь - правда, не за тем, чтобы дать мне конструктивное предложение.

*** Если Вы не поняли, то я говорила о литературном возрасте. А он у меня по любому больше Вашего)

Цитат из Вашего текста было достаточно и в репликах. Пользуясь Вашим примером, скажу - о вкусе яблока можно судить и по кусочку.
Не обязательно есть все.
И знаете, просмотр Вашего общения с другими участниками форума отбил всякое желание общаться непосредственно по тексту.
Почему? Думайте сами...)

Если бы вы сказали, что имеете в виду литературный возраст, я понял бы, что вы имеете в виду литературный возраст. Когда же человек говорит просто о возрасте, не упоминая, что он - литературный, он, вероятно, имеет в виду обычный возраст. И я, к сожалению, не могу заглянуть вам в голову и сказать о каком именно возрасте вы говорите



В данном случае вы не съели яблоко, а прочли о нем в газете "Яблочные сплетни". Это не со всем одно и то же. Рекомендую начать прямо с первой главы, которая называется "Человек, которого никак нельзя назвать героем". К слову, я немало поменял в той же второй главе, что вызвала так много ужасных нареканий. И в этот раз я был бы благодарен за замечания по содержанию



Потому, наверное, что всякие свои слова эти товарищи полагали святой истиной, обязательной к исполнению, и их отчего-то задело, что я принял из замечаний только то, что счел нужным. Кстати, принял я не так уж и мало, особенно, если учесть мое злоупотребление нарочитостью и повторением определенных вещей

А события развивались так.

Первым мне написал человек, который попросил меня как-то поменять даты в романе, ибо вооружение не соответствует технологическому уровню эпохи. На это я ответил, что все это - просто реквизиты, декорации, которые я позаимствовал из фантастического антуража.

Потом пришел товарищ, с которым я имел более продолжительную беседу. Из нее я извлек немало - все-таки это был свежий взгляд на повторения, многие из которых я исправил.

Этот товарищ начал с того, что первая глава неплохая, а вот вторую нужно сделать живее и динамичнее, добавив диалогов и действия. Когда я ему сказал, что диалоги и действия нужны там, где они нужны, он воспринял это как-то странно. Наверное, я оскорбил его в лучших чувствах.

После этого начались придирки в таком, знаете, негативно-пренебрежительном тоне, из которых я, однако, позаимствовал немало полезного.

Потом пришла девочка и в том же тоне выдвинула ряд своих претензий, из которых я тоже кое-что почерпнул, однако преимущественно отверг за надуманностью. Что касается девочки, также меня удивил ее странный подход - пропускать именно те вещи, которые являются ключевыми для текста. Впрочем, как признался мне предыдущий товарищ, он особо не вчитывался - и это довольно странно, ибо если ты берешься делать какие-то замечания по смыслу текста, то вчитаться в него просто обязан

Еще здесь был модератор, который почитал комментарии и сказал, что сам текст не читал и читать не будет. Непонятно, правда, зачем он тогда вообще заходил в тему и писал в ней что-то, потому что, если не хочешь читать текст, то гораздо логичнее было бы просто не заходить в тему и ничего в ней не писать. Допустим, однако, что своим отношением к девочке и придирчивому товарищу, который сам ничего не пишет, я наступил на какую-то коллективную мозоль, отчего модератор почувствовал себя уязвленным. Мне трудно понять такое, ибо я невосприимчив к коллективным мозолям ^)

Затем пришли вы и повели себя точно так же, как модератор - сказали, что не станете читать текст из-за комментариев, что, как по мне, довольно глупо Первый ваш пост был еще ничего, хотя обычно я смеюсь над другими анекдотами. Остальные, однако, были не столь забавны. Сперва вы начали поучать меня относительно моего героя, хотя сам текст о герое еще даже не был написан. Потом, когда я просто высказал свою мысль об этом герое, вы заявили, что с моим отношением к замечаниям других говорить со мной - не уважать себя. Это выглядело так, словно после вашего замечания я должен был бросить все, что задумал об этом герое, и отнестись к вашим словам, словно к откровению, явленному мне свыше.

То, что вы писали потом - это уже какие-то претензии, к которым я просто не имею отношения

К сожалению, я уже не могу обновить первые свои посты с текстом, поэтому просто буду выкладывать продолжение/

продолжение пятой главы СОБРАНИЕ. ПОЯВЛЯЕТСЯ ДРОМАНДУС ДРОМАНДУС

Хотя Глефод пригласил на собрание 231-го человека, на деле их пришло 232. Лишнего человека звали Дромандус Дромандус, и Дромандус было его именем, а Дромандус — фамилией. Всю свою жизнь он обижался, когда люди путали одно с другим, и еще и по тысяче других причин, о которых никто не имел ни малейшего представления.

Хотя Дромандус Дромандус не любил коктейли, нынче он обиделся, что коктейля ему не хватило. Это был повод озлиться на Глефода, и Дромандус воспользовался этим поводом. По природе не злой, он должен был крепко невзлюбить человека, чтобы навредить ему, а именно навредить Глефоду и требовал нынешний властелин Дромандуса, полковник тайной службы Конкидо.

Свою свободу Дромандус проиграл ему в преферанс. Чтобы получить обратно дедовы часы, отцовские сбережения за десять лет и жалкие крупицы самоуважения, он согласился стать шпионом и платным осведомителем. В его задачи входило рыскать по столице, прибиваться к большим компаниям и разнюхивать, не планирует ли кто сражаться с Освободительной армией, которая пришла всех освобождать. Хотя Конкидо знал, что таких дураков нет, он также понимал, что бывают дураки дурее всякой дурости, и вот этих дураков дурость вполне может двинуть в бой.

Когда Дромандус, знакомый с кем-то из друзей Глефода, сообщил, что капитан собирает свою Когорту, полковник вздрогнул. Будучи предателем, он страшно боялся показаться хоть в чем-то верным старой династии и каждое проявление верности в других людях расценивал, как угрозу себе. Ему казалось, что, когда в столицу вступит Освободительная армия, вина за всякий протест верных сил ляжет на плечи предателей, которые при всем своем всемогуществе не смогли его предотвратить.

Полковник Конкидо хотел сорвать поход Когорты Энтузиастов и поручил Дромандусу внести раскол в ее нестройные ряды. И вот Дромандус сидел в «Мокрых кисках» и злился на Глефода, чтобы погубить его надежнее и вернее. Злость закипала в Дромандусе медленнее, чем ему хотелось, и с целью ускорить процесс он принялся думать о своем последнем изобретении — сверхмощном энергетическом щите, способном отразить любой, даже самый страшный удар, если только хватит заряда в батарее.

Да, Дромандус Дромандус был изобретателем, и все его изобретения, помимо неизвестности, отличались и чрезвычайной надежностью. О чрезвычайной надежности новоизобретенного щита свидетельствовали все тесты, кроме практических. Их Дромандус не мог провести потому, что ему нечем было заплатить за электричество, а если бы даже у него были деньги, то электричество в связи с мятежом отключили еще месяц назад. Чтобы разозлиться на Глефода еще сильнее, Дромандус решил считать, что в отсутствии тока виноват именно капитан. Наконец, разжегши в себе нужную злобу, он вспомнил о своем главном оружии — правде.

Приятель Глефода, который разболтал Дромандусу весь замысел капитана, обмолвился о древней легенде, согласно которой 232 воина некогда спасли гурабскую династию от врагов. После недолгих изысканий в архиве Дромандус понял, что эта легенда — вранье, и все, что ему осталось — объявить об этом во всеуслышание.

Правда, считал Дромандус Дромандус, разрушит весь замысел Глефода.

Он знал о легенде, но ничего не знал о любви капитана к отцу и ничего не понимал в великой силе вымысла.

Это был довольно глупый и слабый человек — Дромандус Дромандус. Неудивительно, что он тоже примкнул к Когорте Энтузиастов, на правах 233-го ее члена.

Двести тридцать два человека собралось в стриптиз-клубе «Мокрые киски», чтобы послушать речь Глефода о долге и стойкости, и выступить в бой под его началом, и умереть, как подобает героям. И вот капитан взошел на подиум. Шест для стриптиза маячил там, как одинокое дерево. Призраки бесчисленных девочек извивались на нем, посылая в зал воздушные поцелуи. Среди их мерцающих, порожденных памятью силуэтов, на фоне стройных тел, чьи портреты украшали стены, Глефод выглядел неуместно, жалко и смешно. Место было выбрано неудачно, однако другого места не было. Глефоду оставалось или заметить убожество своего положения и уйти, бросив надежду, или остаться и биться против очевидного, одному против двухсот тридцати двух.

Капитан выбрал остаться. Он поднял руку — одинокую руку усталого человека — и взялся ею за шест для стриптиза -просто чтобы не упасть от нахлынувшей вдруг действительности. Опершись о шест, он выпрямился — и зал моргнул, как один. Все люди слова, люди фантазии, иллюзии, вымысла — все они увидели, как мир меняется у них на глазах. В реальности ничего не происходило, человек взялся за шест, и все — однако в их головах, в этих пустых черепных коробках, где царили легенды и глупость старинной, никогда не существовавшей жизни, появился вдруг образ воина, сжимающего рукой копье. Он словно сошел со средневековой гравюры, этот копьеносец, и был он суров, печален, кроток, величав и красив. Это был собирательный образ из тысяч и тысяч прочитанных книг, копье его вздымалось под купол стрип-клуба, к самому небу, и матери, дочери, жены — всех этот воин укрывал щитом Божественной правды.

Храбрый воин, непобедимый герой! Он только что выдержал тяжкую битву, он устал, но посмотрите на его выдержку, посмотрите, как несет он свой пост в непогоду, в бурю, как он вглядывается во мрак, угадывая будущее в очертаниях замков и гор! Мы будем с тобой, славный солдат прошлого, ибо в тебе живет наша душа, и в тебе бьется наше сердце! Мы будем с тобой, славный солдат прошлого, ибо ты — это связь времен, которая скрепляет и поддерживает нас!

Стриптиз-клуб исчез, исчезли двести тридцать два неудачника в зале и еще один, стоящий на сцене и держащийся за шест. Иллюзия людей слова, людей старого мира — иллюзия эта оплодотворила действительность. Перед легендарными воинами стоял легендарный Аарван Глефод, и все вольное дружество внимало ему, как своему предводителю.

- Солдаты! - сказал капитан, чья голова достигала звезд. - Самые разумные вещи — всегда самые бессмысленные, а самые нужные — никогда никому не нужны. Что может быть достойнее, чем обратить ничтожество в величие, предательство — в верность, трусость — в мужество, слабость — в силу? Мы все презираем династию, но именно поэтому не имеем права ее покинуть. Вдумайтесь — кто защитит ее, кроме нас? Сильные мира покинули этот дом — ныне мы должны возвыситься до их силы. Ибо Царство Божие берется мечом, и меч этот — дух, закаленный в пучине тягот.

Я прочел несколько глав.
Понравилось:
в целом язык и стиль. Заметно, что текст непростой, умный, со смыслом и идеей.
Не понравилось:
начало... особенно - "мы видим..." Кто мы? Я вроде бы один читаю, никого в комнате нет... Тем более, что далее в тексте такого не заметил, значит, и не нужно, а? Портит впечатление. Вы ведь не учить нас вздумали, верно? Пишите просто: леди ... вышла из ландо и т.д. Почему нет?
Сюжет показался затянутым, много разговоров, отчего текст провисает и быстро начинает наскучивать. Действия мало. Одни воспоминания и самокопания.
Не понравились пространные рассуждение героя о своих мотивах. Мое личное мнение таково: люди, совершающие такие героические и безбашенные поступки, осознанно идущие на смерть - обычно много и пространно не говорят. Они просто делают. Я понимаю, что вам надо было объяснить его мотивы... И все же.
Еще не понравилась тема с летоисчислением. Зачем выдумывать названия месяцам, если ниже у вас идут эшелоны с маслом, творогом и сметаной? Понимаете, о чем я? Если уж взялись описывать нечто неземное или параллельное, потрудитесь давать названия всему - или не давать их вовсе!
Вот, на первый взгляд всё.

Монк, приветствую.

Рефлексия и воспоминание в романе присутствуют в больших объемах потому, что это, по сути, одно большое воспоминание, ведь герой на момент начала романа уже мертв.

По остальному попозже, голова не варит

Продолжаю пятую главу, немножко изменил и дописал речь капитана.

-------------------------------------------------------------------------------------

Стриптиз-клуб исчез, исчезли двести тридцать два неудачника в зале и еще один, стоящий на сцене и держащийся за шест. Иллюзия людей слова, людей старого мира — иллюзия эта оплодотворила действительность. Перед легендарными воинами стоял легендарный Аарван Глефод, и все вольное дружество внимало ему, как своему предводителю.

- Друзья мои! - сказал капитан, чья голова достигала звезд. - Самые разумные вещи — всегда самые бессмысленные, а самые нужные — никогда никому не нужны. Что может быть достойнее, чем обратить ничтожество в величие, предательство — в верность, трусость — в мужество, слабость — в силу? Мы все презираем династию, но именно поэтому не имеем права ее покинуть. Вдумайтесь — кто защитит ее, кроме нас? Сильные мира покинули этот дом — ныне мы должны возвыситься до их силы. Ибо Царство Божие берется мечом, и меч этот — дух, закаленный в горниле тягот. Пускай вся правда, и справедливость, и величие — на стороне наших врагов, а нам остались лишь злоба, предательство и низость — что ж, мы примем это дурное наследие и силою духа преобразим его в нечто великое. Мир повис в воздухе, друзья — утвердим же его на нашей точке опоры! Да, шансов почти нет, я вижу это ясно: нас мало, у нас нет оружия, и нам не поможет никто, кроме нас самих. Но разве помогал кто-то двумстам тридцати двум героям древности? Разве были у них в резерве могучая армия, надежный флот, поддержка властей и благоволение народа? Нет, ничего подобного!

И с этими словами копьеносец Глефод поведал собранию легенду, которую до этого рассказывал портрету отца.

- Вы видите, друзья мои, - заговорил он уже мягче и приглушеннее, едва товарищи, овеянные обаянием легенды, освежились «Тропическим Фрутини». - Чтобы одолеть врага, этим двумстам тридцати двум храбрецам, среди которых был мой предок, понадобились только храбрость, мужество, отвага, благородство и немного упрямства — чтобы не разбежаться в первые же минуты после того, как они решили идти в бой. Я говорю «только», - сделал он ремарку, - хотя на самом деле это очень много, и я не вправе требовать от вас этого, все, что мне остается — уповать лишь на вашу добрую волю. Мы с вами — совсем не герои, я знаю это, и мы совсем не великие люди, как бы нам ни хотелось считать иначе. Однако если прав мой отец, то даже в самых ничтожных существах вроде меня дремлет великая доблесть, которая пробуждается лишь в миг самого жестокого, самого беспощадного столкновению с жизнью. Может быть, если мы встанем на бой против непобедимого врага, она пробудится и в нас. Да, позор в случае поражения обещает быть страшным, но разве не противоположна страшному позору самая блистательная победа, и разве не зажаты мы именно между двумя этими крайностями — либо одна, либо другая? Победа так победа, а коли смерть… - Глефод побледнел, сделал вдох и, медленно выдохнув, заговорил совсем тихо. - Так ведь если даже мужество, доблесть и благородство ничего не могут изменить, стоит ли тогда жить в таком мире? Я заканчиваю, друзья, мои пятнадцать минут подходят к концу. Не стану вас больше уговаривать, просто спою боевой гимн героев, и вы сами решите, как будет правильно.

Он отпустил шест, набрал в грудь воздуху, и в стенах стриптиз-клуба поплыли древние слова, удивительно соответствующие ему по смыслу. Но собравшиеся не знали этого, а Дромандус Дромандус, знавший настоящий текст, отчего-то не чувствовал никакой иронии. Да, на самом деле Глефод пел про шлюх, которым мечтали впендюрить воители древности, однако интонации его были интонациями героя, и то, что он вкладывал в эти грубые чужие слова, преображало текст песни. Из древне-похабного он становился древне-благородным, при звуках его, наивных, неуклюже-старомодных, представлялись замшелые стены, флаги, рыцарские шлемы, и хотелось носить на поясе меч, засыпать под стук копыт, шум сосен и водопадов…

-------------------------------------------------------------

Плюс, написал сразу и последнюю главу романа, называется "Закон любви". Это обобщающая глава, подводящая итог всему повествованию.

ЗАКОН ЛЮБВИ

Память Глефода иссякает, и теперь дело за леди Томлейей: с высоты своего писательского опыта и знания человеческой природы она должна вычленить из его короткой и бессмысленной жизни нечто такое, что объясняет и проясняет ее краткость и бессмысленность. Поразмыслив над этим, леди Томлейя с удивлением понимает: как и все остальные ее книги, этот четвертый роман тоже будет о любви. Что ж, думает она - по-видимому, есть в мире вещи, от которых нам не деться, как бы мы ни старались.

Подобно Зумму, рыцарю Терновой Дамы, запутавшемуся в сетях верности своему сюзерену и влечения к его жене, подобно разбойнику Бжумбару, которого страсть к знатной даме привела на виселицу, и Гурабу Третьему, чья неспособность выбрать между любовницей и законной супругой вызвала, в конце концов, гражданскую войну, всеми действиями Аарвана Глефода руководила слепая, бессмысленная, граничащая порой с безумием любовь. Гораздо большей трагичности в судьбу капитана добавляет тот факт, что в отличие от объектов любви Зумма, Бжумбара и Гураба отец капитана, маршал Аргост Глефод был существом, любви не слишком-то и достойным. Настолько, насколько что-то можно сказать о еще живом человеке, леди Томлейя может назвать его жестоким, бесчувственным, черствым, озабоченным лишь собственной карьерой и собственным именем.

Все свое безграничное влияние на сына маршал употребил на то, чтобы заставить его словом и делом соответствовать славному роду Глефодов — солдат, верных гурабской династии до последней капли крови. Когда же сын в совершенстве исполнил волю отца и сложил голову в битве за династию, к которой был равнодушен, Аргост Глефод не нашел для него похвального слова.

«Я так и знал, что из этого мальчишки не выйдет ничего путного», - вот что сказал маршал, узнав о гибели своего сына в бою с Освободительной армией. - «Как был дураком, так и остался. А ты не будь дураком и не давай себя убивать. Вот и вся история». Так сказал маршал Аргост Глефод — и, тем не менее, капитан, в глубине души заранее знавший, что именно это отец и скажет, все равно любил его.

Почему?

За что?

Леди Томлейя не может ответить на этот вопрос, ибо понимает, что ответа не существует. Как автор любовных романов, она знает, что трагично и безответно люди любят не за что-то и не потому-то, а словно бы невольно, неизвестно почему. Любовь в этих обстоятельствах выступает некоей внешней силой, совершенно независимой от героя, который волен только переживать ее капризы и терпеть последствия вызванных ею безрассудств. Известно леди Томлейе и то, что правильным и достойным человек, одержимый такой любовью, считает лишь поступки, направленные на удовлетворение своего чувства, в то время, как разумная осторожность и самосохранение, напротив, кажутся ему позорными и, причиняя боль, заставляют героя осуждать себя и собственную трусость. Таким образом любовь выступает для данного человека неким законом, преступить который он не вправе и не в силах, а если все же каким-то чудом преступит, внутренние терзания опустошат и погубят его скорее врагов из плоти и крови.

К чему же обязывает героя такой закон любви, чего желает эта внешняя неодолимая сила, чье могущество промеж людьми сравнимо с гравитацией, управляющей звездами и планетами?

Хотя леди Томлейя — автор любовных романов, ее понимание любви далеко от карамельно-приторных адских мук и райских блаженств, на которые так тороваты современные многокнижные и туманноречивые авторессы. Любовь представляется леди Томлейе разлитой по миру волей, сталкивающей людей друг с другом ради неведомой конечной цели. Одни эти столкновения кончаются трагически, другие ведут к счастливому исходу, общую же картину неразрывно и диалектично составляют и те, и другие.

Несмотря на то, что закон любви явно действует с определенной целью, сила эта не обладает ни разумом, ни личностью, ее нельзя винить и к ней не обратиться в беде за помощью. В то же время безличность и неразумность не меняют того, что для человечества в целом действия этой силы являются благом и, не взирая на промежуточный результат, направлены на созидание.

На примере Глефода логика леди Томлейи выглядит так. Смерть капитана Глефода, трагическая, но неизбежная, была частью победы Освободительной армии, установившей в Гурабе новый порядок, значительно более справедливый и демократичный, нежели тот, что существовал при старой династии. Смерть эта была неотвратима, ибо, воспитанный так, как он был воспитан, капитан Глефод не мог поступать иначе, нежели поступал. Рано или поздно любовь к отцу должна была толкнуть его на путь доказательства своей преданности, и обстоятельства, определенные законом любви, сложились так, что путь этот он увидел в противостоянии с Освободительной армией. Говоря же об остальных членах Когорты Энтузиастов, для них альтернативой героической смерти в неравном бою было унылое, словно посмертное прозябание в новом мире, где они могли существовать лишь на правах неудачников, шутов и приживал.

Далее: хотя Аарван Глефод погиб, причислен историей к проигравшим, а его выступление оказалось, по сути, бессмысленным и заранее обреченным на поражение, во время его он проявил себя человеком стойким, благородным, отважным, верным и неустрашимым. Если вспомнить, что таким Глефод себя не считал, а только мечтал быть — мечтал потому, что эти качества, якобы, хотел в нем видеть отец — можно считать, что свою цель капитан выполнил. Более того — силой своего мужества он в какой-то мере сумел превратить движущую им ложь (легенду и гимн) в правду. Хотя воскрешение никогда не существовавшей доблести прошлого не могло длиться долго и обратилось в дым после первого же выстрела «Меча Возмездия», леди Томлейя не может не отдать Глефоду должного. Именно поэтому она отказывается считать его гибель бессмысленной и находит в ней отзвук закона любви, его созидающей силы.

Хотя этот отзвук слаб, леди Томлейя старается не потерять его, пока работает над своей книгой. Она вспоминает о нем всякий раз, как мир видится ей средоточием механических частей, бездушно и безумно стирающихся во мраке. Наверное, мы тоже должны, подобно леди Томлейе, верить в эту благую творящую силу, которую она зовет законом любви. Мы должны верить в нее потому, что иначе придется признать наш мир несуществующим. Ведь если закон любви действует, и этот закон велик и всесилен, значит, сообразно своему величию и всесилию он мог создать только такой мир, что прекрасен, бесконечен, славен и величав. Творением этой силы не может быть железный ящик, в котором безмозглые механические куклы механически мучают друг друга.

Так думает леди Томлейя. Вот она в последний раз макает в фотонную чернильницу лазерное перо, выводит на голографической рукописи последнюю завитушку — и точка в конце всего и вся возникает сама, порожденная замыслом, технологией и собственной волей к существованию.

Так, продолжу, раз вернулся.

Насчет летоисчисления соглашусь, однако пока что все эти "рукчи", "риммы" - это просто для чуждости, чтобы было понятно: действие происходит не у нас Потом, возможно, я заменю

Свои мотивы главный герой поясняет так именно потому, что он - человек вовсе не героический, не безбашенный, он рефлексирующий, человек слова, не солдат вот вообще никак. Более того, его соратники - тоже. Фактически, они руководствуются не реальностью, а иллюзией, которую сами себе создают. Другое дело, что эта иллюзия - в силу того, что они - люди слова, люди старого мира - оказывается для них важнее действительности. В какой-то момент - это будет дальше по тексту - она окажется настолько сильной, что благодаря ей они почти победят

Но - последнее столкновение с реальностью все разрушит

Таким образом, это роман не авантюрный, он как бы исторический, просто основан на совершенно вымышленных фактах. Здесь все рассматривается и анализируется постфактум.

В целом, пока что все получается неплохо. Буду благодарен за любые замечания. Не все приму на вооружение, но благодарен буду

Сделаю удивительную вещь: выложу исправленный вариант второй главы.

-----------------------------------------------------------------------------------------

ПРИЧИНЫ И СЛЕДСТВИЯ. ГЛЕФОД ЗАБИРАЕТ ЗНАМЯ.

Это было в столице земли Гураб, перед самым концом старого мира. На смену увядшему утру влачился бледный, словно бы вываренный, день.

Когда-то здесь шли парады, гремела музыка, струился дождь из маковых лепестков. Когда-то здесь блестящим словам рукоплескали бессчетные толпы. Теперь все иначе, словно кто-то безжалостный пришел и вывернул пеструю столицу наизнанку. Куда девались все краски? Кто разорил витрины, сбил вывески, притушил неоновые огни? Казалось, среди серых спин, серых домов, серых земли и неба цветной остается только грязная тряпка, выброшенная на Главную мостовую, под ноги толпе, в слякоть и месиво очереди за пайкой.

Когда-то эта тряпка реяла на плацу Двенадцатого пехотного полка, ныне же по ней взад-вперед ходили люди и таскали в кульках крупу, соль и сахар. Одни ходили по знамени просто так, другие наступали на него сознательно, из ненависти к тому, о чем оно им напоминало. Знамя напоминало о гурабской династии, из-за которой люди, толпящиеся на мостовой, не могли получить достаточно соли, сахара и крупы.

Этих продуктов не хватало, ибо Освободительная армия, сражающаяся против династии, перекрыла дороги, ведущие в столицу, и в ее руки попадало все, что слали в помощь верные короне города. Жители столицы знали это, однако в своих несчастьях винили не повстанцев, а династию, которая довела свой народ до восстания.

Они помнили, что триста лет назад основатель династии был точно таким же мятежником, как и те, что ныне составляли Освободительную армию - однако считали, что власть и богатство развратили правителей и испортили их здоровую кровь.

Конечно, они были правы - насчет разврата, крови и всего остального. И все же, если бы династия с нездоровой кровью дала им хоть немного больше крупы, сахара и соли, чем могла дать, они смирились бы и забыли на какое-то время про разврат и порчу. Этой передышки правителям хватило бы, чтобы собраться с силами, разбить повстанцев и обеспечить свой народ пищей.

Но у гурабской династии было слишком мало запасов, и, следовательно, купить себе время она уже не могла. Ее сроки вышли, дух поник, и всякий, кто хотел, мог топтать ее знамя и думать, что тем самым причиняет ей вред. Поскольку в столице давно уже свирепствовал голод, думали об этом лишь более-менее сытые.

И ненавистники династии, и равнодушные к ней - все они толпились и давили друг друга, стараясь пробиться к грузовикам с едой. Кто мог — хватал свой кусок, однако он был так мал, что многие из тех, кто получил свою долю, все равно потом умерли с голоду. Но пока они были живы и думали, что будут жить дальше, поэтому по-прежнему давили других людей и рвали у них из рук кульки с пищей.

Капитана Глефода не беспокоили кульки. Он стоял в стороне и смотрел, как за них бьются другие. Он видел, как толпа раздавила собаку, которая пыталась достать небольшой кусок для своей небольшой жизни. Толпа раздавила собаку как человека. От собаки остались клочья шкуры и кровавое пятно.

Один человек, который вместе с остальными давил собаку, вытер кровавую ногу о знамя, напоминающее о гурабской династии. Очевидно, он ненавидел старый мир и хотел испачкать знамя кровью, однако не смог этого сделать, ибо оно уже было испачкано и, кроме того, само по себе было красным.

Скорее всего, человек ненавидел красное полотно потому, что на нем были вышиты три белых копья - большое между двумя маленькими. Эти копья символизировали основателя династии и двух его сподвижников, и такое изображение правящая династия даровала Двенадцатому пехотному полку за верность.

Один из сподвижников основателя династии был предком капитана Глефода. Если бы люди, таскающие кульки, узнали, что капитан Глефод — потомок этого сподвижника, они бы бросили свою ношу и, словно безумцы, убили его. Они бы убили Глефода просто за то, что в жилах у него течет кровь человека, из-за которого они нынче вынуждены вести себя, словно безумцы.

Не исключено также, что текущее их настроение просто требовало кого-нибудь убить.

Если бы на месте капитана стоял его отец, маршал Аргост Глефод, с ним бы расправились еще вероятнее, ибо на своего предка он походил больше, нежели его сын Аарван. В последнем из славного рода Глефодов не было почти ничего, чем славился этот род, поэтому в лице Аарвана Глефода род его мог существовать даже теперь, в тяжелые времена для родов и славности.

Хотя капитан стоял в стороне от давки, его положение было опаснее, чем если бы он находился в ее центре. С минуты на минуту его могли заподозрить в том, что он пришел не за крупой, солью и сахаром, а за чем-то другим, что не имеет к пище никакого отношения.

По логике толпы, если Глефода не интересовала еда, он явно имел ее источник на стороне, был одним из тех, кто знал, предвидел, а, следовательно, устроил этот голод. Логика толпы работала безупречно: до сих пор, несмотря на отсутствие поставок, Глефод получал от казны скудный, но стабильный паек. Знай люди об этом, они убили бы Глефода, даром, что паек его нисколько бы их не насытил.

Можно даже предположить, что радость от убийства человека, которого ненавистная династия снабжала пайком, затмила бы на время голод, вызванный отсутствием пищи. Капитан понимал это, но, как человек, получающий подачку, не мог судить тех, кто этой подачки не получал.

Глефод удостоился казенного пайка потому, что до сих пор числился капитаном Двенадцатого пехотного полка, чье знамя люди с кульками топтали и рвали на части. Хотя полк, получивший знамя за верность династии, перешел на сторону повстанцев, которые желали эту династию свергнуть, толпа все же не могла простить ему, что он не остался защищать толпу и династию, которая номинально сохраняла власть над толпой.

Вероятно, будь полк по-прежнему верным, его бы ненавидели еще больше. Такое случается, этому не нужно искать рационального объяснения. Тот, кто обстряпал предательство полка и переход его на сторону Освободительной армии, знал психологию толпы и не особенно рассчитывал на ее милость. Спасая от гнева народа своих солдат, он потащил за собою всех, кроме Аарвана Глефода. Его благодетель забыл за неприметностью, как забывают в суматохе пыльный сервиз или любую другую бесполезную мелочь. Ныне, за вычетом Глефода, от Двенадцатого пехотного полка в столице оставалось лишь знамя с гербом династии, которое из старого мира в новый тащить было просто неприлично.

И вот капитан решил найти это знамя - неизвестно как и непонятно зачем. Возможно, то была тяга одной брошенной вещи к другой; так или иначе, на Главную улицу, где раздавали пищу, Глефод забрел бесцельно, утомленный своим напрасным поиском. До этого он упорно гонялся за знаменем по всему городу, и можно представить его досаду, когда, растерзанное, оно вдруг всплыло именно здесь, куда он, подхваченный мощным течением толпы, угодил совершенно случайно. Что ж, теперь Глефод был в двух шагах от цели, и цель эта была от него бесконечно далека. Проблема заключалась в том, что забрать знамя означало выказать к нему неравнодушие, которое иные ненавистники династии вполне могли принять за любовь. И если капитан хотел избежать таких обвинений, то должен был притвориться, что ненавидит полк. Проблема заключалась еще и в том, что он действительно его ненавидел. Таким образом, чтобы спасти знамя, Глефод должен был сперва полюбить полк, затем его возненавидеть, после чего ему следовало распутать этот клубок ненависти и любви.

И капитан Глефод крикнул:

- Эй, вам не жалко марать ботинки об эту погань? Династия сгинет, а обувь останется - зачем вам таскать клочки династии на подошвах? Если вы хотите избавиться от старого мира, лучше сжечь его. Давайте я сожгу эту тряпку!

С этими словами он подошел к знамени, нагнулся и взял его за грязный размахрившийся угол.

- Дайте, дайте сюда, - толкнул Глефод плечом человека, стоящего на полотнище. - Не все здесь думают о желудке, кое-кому надо свести счеты. Меня унижали триста лет лет, а мне всего тридцать четыре. Когда спасители придут, они сожгут династию, но мне этого мало, я хочу, чтобы она горела сейчас. Я хочу видеть пожарище! Я хочу свой маленький мятеж, я хочу разрушить то, что мне по силам. Ну, кто пойдет со мной? Кто? А если никто, тогда расступитесь, не путайтесь под ногами! Не нужна мне ваша крупа, я пришел мстить, а не обедать!

Так кричал капитан Глефод, и пальцы его шарили под ногами в поисках древка. Наконец, он нашел его, и знамя Двенадцатого пехотного полка поднялось над толпой, словно над отступающей армией. Никто не мешал Глефоду, он знал, что никто не пойдет жечь знамя вместе с ним. Растоптанное, оно останется символом, а сожженное — перестанет быть им и превратится в пепел. Унижая знамя, люди, однако, сохраняли его. Сжечь его означало стать мятежником вроде тех, что наступали на столицу. Хотя все жители столицы ненавидели династию и не препятствовали мятежу, сами они хотели быть не повстанцами, а просто людьми, забирающими свое. Поэтому никто не поддержал желание Глефода сжечь знамя, и оно тем самым было спасено.

Он стряхнул с полотна грязь, ибо грязь горит плохо, стер плевки, ибо плевки — это вода, и водрузил древко себе на плечо, ибо на плечах дрова носить сподручнее. Он пошел прочь от толпы, без кулька с пищей, и никто не удивлялся его виду, ибо все думали, что он проглотил свою порцию на месте и теперь, напитанный силой, несет знамя на свалку истории.

Возможно, услышь Глефод это объяснение, он принял бы его, как вполне соответствующее действительности, ибо сам не знал, для чего ему поруганный штандарт, и зачем он должен куда-то его тащить. Но руки подняли, ноги понесли, и голове пришлось с этим смириться. Фактически,Глефод спас это знамя не потому, что оно было знаменем вообще, то есть воплощало собой какие-то реальные ценности, вроде мужества, долга и воинской чести, которые следовало бы сохранить в назидание потомкам или для иной благородной цели. Он спас его потому, что оно принадлежало Двенадцатому полку, куда Глефод поступил по воле отца и которому против воли посвятил семнадцать лет бесполезной, решительно ничем не отмеченной жизни.

Такие противоречия тоже случаются. Кажется, они называются диалектикой жизни, и это довольно красивое название для подобной дряни.

Глефод рос в семье военного, происходил из рода военных, однако не обладал и толикой воинского духа, обращающего казарму в дом родной, командира — в отца, а солдата — в сына. В сущности, он годился для службы не больше, чем поломойка, приходившая к ним убираться два раза в неделю. Глефод не умел стрелять, маршировать, убивать и отдавать честь. Взамен он любил историю, неплохо пел и посещал библиотеки чаще, чем офицерские клубы. Во многом, это и определило тот разлад в семье, который для отца Глефода, маршала Аргоста, был жалкой, постыдной тайной, а самого Аарвана мучил всю жизнь и в конце концов привел его к преждевременной гибели.

Добавим диалектики в этот раствор. Так вышло, что младший Глефод любил старшего, и тем больше любил, чем больше тот презирал его слабость и мягкотелость. Любовь к отцу делала Глефода мечтателем; грезя прошлым своего славного рода, он упускал из виду настоящее, требовавшее от него забыть о мечтательности и мыслить трезво и жестко, как подобает солдату. Стараясь добиться отцовской любви, Глефод совершал ошибку за ошибкой, отчего отец в конце концов удалился от него на расстояние, с которого и менее значительные люди видятся божествами.

У бога, созданного воображением Глефода, не было слабостей. Он не совершал ошибок и был безупречен со всех точек зрения. Уже год отец Глефода сражался на стороне мятежников, стоял плечом к плечу с Наездницей Туамот, которую некогда порол плетьми, и Освободителем Джамедом, которому давным-давно чуть не отрезал уши. Хотя с точки зрения правящей династии, выдающей Глефоду паек, маршал Аргост был предателем, сам Глефод оставался верным династии именно потому, что верности его некогда научил предатель-отец.

Это было абсурдом, ибо династия не заслуживала верности, и все разумное и светлое, что мог родить этот век, заключалось в Освободительной армии - однако единственным, бессознательным, по сути, способом, которым Глефод мог выразить свою сыновнюю любовь, была эта собачья верность, толкнувшая его на то, чтобы вытащить из-под ног у голодной толпы замызганное знамя и тащить его домой, к портрету отца в золоченой раме.

Ты должен быть доволен, Глефод. Ты рисковал жизнью — ради того, что твое божество давно считало дурацкой тряпкой.

Я бы использовал выражения из скобок. Но автору виднее.



Видимо вам нравится Хармс. Других объяснений у меня нет.

2Роб
Ваше снисходительное отношение к чужим «кислым смайлам, не вяжется с изобилием смайлов в ваших комментариях. (Предвижу ответ - у вас они задорно-веселые и «смысловые»)

p.s. На редкость глупая позиция, обвинять в чем-то других, когда у самого «рыльце в пушку».
p.p.s. Рекомендую ознакомиться с творчеством Стивена Эриксона (если вдруг не читали)
цикл «Малазанская башня».
Может быть, после этого пересмотрите отношение к своему .