Эпитафия
Два дня до дедлайна – а ни строчки. Пусто, пусто в голове.
Мозги, вроде, на месте. Я специально проверял: сунул руку в ухо, пересчитал извилины. Они есть. Почему тогда? Где мысли, где? Что-то там шуршит, шевелится, но это не мысли – шуга. Какая-то дрянь, холодная и скользкая, как слипшиеся пельмени.
Пытаюсь преодолеть, жру горстями семантическую дурь – свинцовые облатки. Без них никак, надо расширить. Сознание, оно ведь в голове, так? Вот его и надо расширить, выйти за пределы, вырваться из клетки черепа. И не подсесть, да. Вернуться в ум.
Тяжко мне, вот что я вам скажу. Вам – это таким же хроникам, сидящим на веществах и невменяемо кропающим: бегом, скачками, ослиным галопом к черной мертвой линии, за которой – что? Сковырнул текст, как болячку, и всё, аминь.
Хожу по узким сводчатым коридорам из кельи в келью. Гулкий камень, ладан метафор, схимники в синтетических рясах. Словоделы.
Я пуст внутри, но расширен и полон вовне. Я осязаю чужие образы: серые, с отвислым брюхом и чрезмерными ушами.
– Понимаешь, оно ведь на поверхности! – говорит восторженный неофит, скаля блестящие зубы. – Вивисекция, понимаешь? Есть лошадь, есть заяц, почему бы их не почикать ножиком, вот так – чик-чик! (он чикает воздух мягкими пальцами, выглядит это жутко, невыносимо это выглядит…) А потом собрать в осла. Юмор такой своеобразный. Прикол, понимаешь?
Я кротко киваю: да, да, все мы немножко.
– Искусство ради искусства, биологический постмодерн. Конечно, было бы неплохо снабдить сей акт творения политкорректным дисклеймером «В процессе эволюции ни одно животное не пострадало!», но мы же реалисты? Аккуратненько так, нежно, теплым ножиком – чик-чик!
Глаза его расходятся к вискам и заворачиваются. Катарсис.
Своевременная доза настраивает нас на одну волну, и мы весело ловим расползающиеся слова, стараясь не повредить их хрупкую орфографию. Ползаем по холодному полу, слова снуют между пальцами. Неофит дышит в замерзшие ладони и радуется: нам еще повезло, вот в подвальных кельях климат вообще аховый, и слова не то что ползают, а летают, как мухи, понимаешь?..
Но я его уже не слышу, ибо расширяюсь дальше.
Фантомный мир, нарисованный прозрачной кровью на разбитом стекле. Есть только две константы, безусловные и неотвратимые: дедлайн и тема. Я пробую слово «дедлайн», давлюсь, выплевываю вместе с гландами. Вкус смерти. Такие правила игры: пиши или умри. Такой финал: напиши и умри. А как иначе? Во всем до самой сути.
Тема – это тема. Она как судьба, можно клясть, но нельзя изменить. Мой обет и мой диагноз.
Тем более глупо искать в ней смысл. Тему нельзя просчитать на калькуляторе, измерить и взвесить. В нее можно только верить.
Эй, на минуточку! Никаких гипербол: поймали, вкололи и заставили. Пиши
или сдохни.
Кто, зачем? А кто и зачем заставляет нас дышать?
Я пускаю вдохновение по вене и плыву, разводя руки вязкий воздух.
О, тут всё непросто!.. Самая пакость – лампы, люминесцентные водовороты реальности. Чуть
спрямишь – всосут и не выплюнут. Плыву осторожно, лавирую между.
Уже свершилось таинство приема пищи, отзвонил электрический колокол, пациенты вливаются в режим дня. Трогают лица, убеждаясь в их наличии, и, запахнув байковые балахоны, рассаживаются по точкам групповой трудотерапии.
Вот стол, совсем обычный. Пластиковый и безнадежно стерильный. Группа скорбных словоделов собирает пазл темы – тессеракт Рубика. За их спинами стоят немые санитары с баянами наперевес.
– Из точек А и Б вышли навстречу друг другу два осла. И пропали. С какой скоростью они вышли, когда и зачем – неизвестно.
– Более того – непринципиально.
– Стоит заметить, что любые прочие парнокопытные, вышедшие из фиксированных точек, встречаются с коэффициентом неотвратимости равным ста.
– Упростим: всегда.
– То есть принципиален именно сам осёл, как базовая категория сюжета. Осёл первичен.
– Тайна сего мистического парадокса уходит корнями… ну, допустим, в глубину веков: «осёл акбар» у древних арабов, «путь осла» у древних японцев. Современные же ученые обозначили его термином «О-постулат». Обозначили, но не доказали и даже не объяснили.
– Тайное имя осла – Ia – неизъяснимо. Хотя бы потому, что означает совсем не то, чем кажется. Римская цифра «I» в сочетании с буквой «а» образуют матлингву Бытия, систему координат с качественно противоположными осями. Осёл – единственное живое существо, которому доступна истинная топология вселенной.
Щелкают тропы, проворачиваясь на осях, модель то дробится мутными квадратами, как половой орган в цензурированном порно, то обретает пронзительную яркость, но вот один из пациентов ошибается: ложная мысль взрывает тессеракт – и он беззвучно обрушивается внутрь себя. И бездна распахивает зияющую пасть, и встают слова, обрастая жестокой плотью, и начинают ломать словоделов, втискивать их в прокрустово ложе темы, подгонять под фабулу. Слова злы и голодны, они откусывают лишнее и сплевывают невкусное. Чик, чик, хрусть, пополам. Это нога никуда не ходит, плохая нога, неправильная – хрусть её. Этот член ничего не может, плохой член, негодный – чик его. Отразить зеркально и вставить с тылу – хвост! Срезать с рук никчемные ладони, пришить вместо ушей. Чуткий слух врастопырку – прикольно.
Шприцы жалят подкорку, обезболивая. Пациенты воют в экстазе. Слова рвут и режут. Кровь, крик и восторг – чистое искусство.
Увы мне, теку мимо, непричастный.
Скоро я умру, не оставив ничего. Не успев понять и проникнуть. Я выстраиваю своего осла, как Вавилонскую башню, но башня разваливается, осыпается прахом и тленом. Я перестаю быть, раздавленный безысходным "и/или".
И/а находится вне плоскости моего делирия.
Кричу. Сейчас я вам объясню, как, сейчас...
Я кричу – ВОТ ТАК. Крик выбрасывает меня из наркотического безумия, голова детонирует.
Лечу вниз, падаю.
Ну что, тюрьма. Закономерный финал: какой ж текст без приговора?
Снова коридор, ржавые заплаты дверей, сонный вертухай шаркает вдоль. Узники в камерах: обнаженные тела, расписанные цветными татуировками – банальными, похабными, романтическими, многозначительными. Ослы с клешнями и щупальцами. Церкви с ослиными головами вместо куполов. Кинжал, увитый хвостом. И копыта на пятках с пижонским диагнозом "Они устали..."
Ровно в полночь в камеры входят музы: все, как на подбор, мужского пола, небритые, потные, с инструментами в камуфляжных разгрузках. Музы деловито проверяют пульс у своих подследственных, подключают их к генератору, нательные картинки оживают – и узники начинают петь.
Мой муз сидит напротив, смотрит. Я трепещу, чувствуя каждый миллиметр вольфрамовой проволоки под ногтями.
– Здравствуй, постмодернист, – ласково говорит муз. – Сейчас мы прогуляемся по музею боли.
И включает ток.
... Детство, синее небо, горячее солнце. Сверкающие звуки и объемные запахи.
Отец возвращается на ранчо, пикирует сверху, осаживая грифона у самого края верхних стойл. Душераздирающий визг сверлит дырку в воздухе – это грифон нервничает, выражает свою точку зрения... Они мерзкие твари, грифоны, хотя и выгодные. Мы их разводим, объезжаем и продаем эльфам. Получая за этих сволочей хорошие деньги. Впрочем, кто из них сволочней – грифоны или эльфы – ещё вопрос.
По двору важно прогуливается ослик Ослик. Его так зовут – Ослик. Это имя у него такое.
Еще была собака по кличке Собака, но ее убили эльфийские подростки из мегаполиса. Просто так убили, мимоходом. Какой-то своей эльфийской нано-магической хренью: взззз – и только брызги.
Отец распускает ремешок под подбородком, неуловимым движением головы сбрасывает шляпу за спину. Я вчера полдня тренировался, пытаясь повторить этот шикарный ковбойский финт, но то ли голова у меня кривая, то ли шляпа неправильная – не получилось. Вдобавок еще и затылком в бревно приложился. Аж памороки отшибло.
Грифон долбит клювом привязь, клекочет и плюется, а отец, пыльный и усталый, идет ко мне, снимая пушки. Их у него целых две: штуцер Любезный и кольт Сукин Кот. Дальние родственники, возможно, двоюродные братья. Сегодня они что-то не в духе – фыркают, дымятся, втягивают стволы.
Отец идет ко мне, и постепенно лицо его оттаивает, начинает улыбаться. Звякает джинглбоб на правом сапоге, хлюпает кровь в левом…
– Не отвлекайся,– напоминает муз. – Вспомни классику: вороне бог на вход подал четыре вольта...
Двойная доза кайфа. Тату ускоряются, я выгибаюсь дугой и плачу от счастья.
... Мы ненавидим эльфов. Потому что они – эльфы.
Их нельзя убить, и за это мы ненавидим их еще больше. Отщипываем крохи, шарим по помойкам, дышим в сторону, живем в тени. Смотрим с гор на их углеводородные зиккураты, сияющие огнями и богатством. Мы не завидуем, мы просто ненавидим.
Зато нас можно убить, очень легко и сотней разных способов. Например, как собаку Собаку – взззз, мокрое место. А не виляй хвостом поперек дороги. Или как мою маму – скормить цветам в хрустальной оранжерее. Арт-флористика, красота требует пищи.
Но эльфы ленивы и равнодушны. Они посылают модифицированных полукровок, а вот их можно убить. Можно и нужно.
И пока отец идет ко мне, я успеваю представить, как все это было; звон колокольчика отбивает каждый такт летальной джиги.
Динь – почтовый дилижанс в Гроб-каньоне, гудит монорельс, свистит разорванное пространство. Навозно жужжат штурмовые жуки сопровождения.
Дон – ковбои нападают одновременно, двум группами со скал: фланговый маневр – молитесь, суки!.. И вскипает кровавая каша, хищные лассо вперехлест, вой и скрежет, носок-пяточка, дым и пламя, разворот! и Сукин Кот плюется пулями и матом, и Любезный голодно выцеливает пилотов-ублюдков – темп! темп!
Динь – дилижанс на форсаже уходит в отрыв, бросив конвой. Горят грифоны, падают, задыхаясь и раздирая лапами горло. Люди умирают молча, отдав последний вздох своим верным стволам: когда-нибудь они выползут из каменного крошева, клацая затворами, и найдут себе новых хозяев-братьев.
Дон – зеркальная мнимость поперек курса, фрагмент эльфийских строительных технологий, тайно выпиленный и скрытно вывезенный. Дилижанс с разгона влипает в прозрачный парадокс – динь, дон, взрыв, финиш.
Отец идет ко мне, игнорируя сломанную ногу, и улыбается. Мы победили.
– Хватит пафоса,– муз накручивает проволоку на ферритовые стержни. – Темп! Темп! Тема! Тема!
Здесь все наши, а кто не наши, те просто люди. Дети в рваных джинсах с еще молочными щенками-наганами в карманах. Женщины, умеющие рожать живых детей и влюблять в себя настоящих мужчин. Старики, привыкшие к смерти и презирающие ее. Просто люди. Нелюдей и эльфов тут нет.
Мы смотрим на моего отца. Мы смотрим за спину моего отца.
И понимаем, что уже не успеем ни рассказать, ни поделиться, ни обнять друг друга, не спеть за здравие, ни выпить за упокой. Потому что наше время истекло.
За спиной отца стоят эльфийские солдаты.
Не выродки из генетических мастерских, не механические убийцы с чипованым мозгом. Натуральные стопроцентные эльфы, три твари. То есть обеспокоили мы их, достали до самых нутряных потрохов, что полторы сотни человеко-мусора явились карать аж три эльфийских бойца.
Так что – да, мы действительно победили. Осталось только умереть, но это уже дело третье.
Эльфы молчат. Тянут паузу, зачем? Они же не чувствуют к нам ничего, на мгновение мне даже становится жаль их: убивать без ненависти – что может быть скучнее?
И тут вперед выходит Ослик. Он хороший ослик, умный. Последний ослик на земле, он умнее Собаки, которая тоже была последней собакой, но чересчур доверчивой. Ослик ходит сам по себе, как мифическое животное «кошка», только в отличие от нее (а я не верю в ее существование, если честно), он ходит со смыслом и с пользой. Он никогда не ходит поперек и демонстративно. Он всегда находится в нужном месте и в нужное время.
Эльфы обращают свое божественное внимание на Ослика. И хотя это звучит невероятно, абсурдно звучит, но кажется, что воины высшей расы слегка удивлены. Они никогда не видели осликов. Это забавно. Или прикольно, в переводе с эльфийского.
Эльфы расслабляются и начинают шутить. Бросают Ослика в колодец, чтобы посмотреть, как он смешно булькает. Ослик проваливается почти до самого дна, упирается копытами в сруб и не булькает. И говорит оттуда всякие энергичные слова на своем ослином языке.
Тогда эльфы организовывают закапывание Ослика заживо, сопротивляться бесполезно, горячие слезы текут у меня по лицу, я бросаю в колодец землю большой деревянной лопатой, бедный, бедный Ослик, лучше б они меня размазали, скормили и закопали, горят ладони, ненависть стучит в висках, а Ослик не бедный, он хороший ослик, умный, стряхивает с себя землю вниз, вниз, в воду, и вот уже небольшой островок суши образовался на дне, и Ослик топ-топ – примял его до твердой надежности, и снова лопата земли, и опять под копыта, у вас свои шуточки, у нас свои – накося выкусите!
И когда из колодца показались нахальные уши, и когда Ослик обозначил, где, кому и когда следует смеяться в наших горах (встал гордо на земляной куче памятником самому себе, изогнув хвост в неприличную фигуру) , эльфы поняли, что могут нас убить, но победить – никогда.
Так они нас и убили – непобеждённых. Быстро и без шуток.
Повезло нам. Спасибо Ослику.
Я обрываю пульсирующие нити, встаю с пыточного ложа, измененный.
Старая притча просветлила меня, расставила акценты. И перед самым краем, прежде чем шагнуть за черту небытия, я говорю вам, братья по слову: не спрашивайте, что ослик может сделать для вас, сделайте что-то для ослика. Сгорите в огне священного безумия, падите на поле пьянящей брани, взлетите выше звезд за пределы разума и жизни.
У каждого человека свой ослиный колодец. Пройдите его достойно.
И тогда на постаменте памятника Великому Ослу будут написаны и ваши имена.
