Зима наступила внезапно, как беременность у
пионерской вожатой.
Липкий и безвкусный, подобный общепитовскому
гарниру, дождь глубокой ночью сменился сырым
хлопчатобумажным снегом; вся земля покрылась
тонкой, словно силиконовая смазка на
презервативе, пленкой льда, и ее сразу же накрыла
белая начинка из разорванных в небесах
тампаксов. Но люди, хрипло дышавшие и
матерившиеся в тяжелых алкогольных снах
накануне Дня революции, не заметили смены времен
года.
Только под утро, когда они, икая и матерясь,
начали вылазить из своих пахнувших перегаром и
грязной посудой жилищ, в городе началась новая,
зимняя жизнь.
Первой убилась Клавдия Ивановна из квартиры
номер 3. Выйдя из дома и матерясь вполголоса,
чтобы снять с веревок серые сырые простыни в
неотстирывающихся пятнах спермы и портвейна,
которые долгие годы оставлял на них ее сын
Василий, ноги Клавдии Ивановны сами тут же
поехали по обледеневшим ступненькам, коварно
прикрытым тонким слоем снега. Затылок с хрустом
новенькой сторублевки раскрошился о бетонный
порожек. Жидкая кровь брызнула, как портвейн из
разбитой бутылки и моментально застыла блеклой
лужицей. Не прекращающийся ни на минуту густой
снег плотно закутал тело Клавдии Ивановны, и
вскоре никто бы не сказал, что здесь лежит
человек, который еще недавно матерился, рыгал,
испражнялся, жрал пельмени, пил водку – в общем,
радовался жизни, как все.
Следующей жертвой зимы стала сноха Клавдиии
Ивановны, бестолковая железнодорожная кассирша
Нюрка. Сноха только что кончила сношаться,
накинула на рыхлые плечи влажный халат, собрала
окурки и винные пробки из-под продавленной
кровати, на которой сипло храпел с трудом
кончивший Василий, и, матерясь, понесла их в
подоле в мусорные баки, стоявшие под окнами с
жадно разинутыми пастями. Из пастей шел
настойчивый запах, вызывающий в памяти родные
просторы и носки главного инженера передовой
птицефабрики; в них, словно стоматологи, рылись
городские бомжи. Едва ступив на верхнюю
ступеньку, Нюрка неуклюже взмахнула руками,
опрокинулась навзничь и все восемьдесят
килограммов ее костей, кишок и непереваренных
пельменей обрушились на скользкую землю. И Нюрка
умерла - так же неуклюже, как и жила, не успев даже
толком выматериться.
Снегопад продолжался.
Прождав ненавистную жену один час, Василий,
матерясь и ковыряясь в зубах кривым гвоздем,
выпавшим из подошвы сапога, сел на постели,
высморкался в простыню (работа для покойной
Кладии Ивановны) и свесил ноги с края кровати,
продолжая материться и ожесточенно расчесывая
черными пальцами впалую волосатую грудь, по
которой по татуировкам бегали клопы и злобно
кусались.
Отсутствие воняющей чесноком Нюрки вызвало в
промозглом сознании Василия чувство, которое
умные люди из городской администрации назвали бы
задумчивостью. Уйти среди ночи в халате на голое
тело и даже без трусов Нюрка могла только в 5-ю
квартиру, к приехавшему недавно с северов
бывшему зеку Ёблому, отмотавшему срок за
изнасилование кондукторши в туалете общего
вагона местного поезда и вышедшего по амнистии в
честь годовщины первого полета на Марс. Едва лишь
сняв комнату в квартире номер 5, новый жилец сразу
же стал бросать на Нюрку похабные взгляды,
встречая ее у пункта приема стеклотары, а
накануне прошлогоднего Дня работника пивной
промышленности даже попытался схватить ее за
жопу, когда Нюрка выливала с крыльца помои ведро.
И хотя не схватить Нюрку за весившую полцентнера
жопу было невозможно (сам Василий познакомился
со своей будущей женой точно таким же образом),
поведение Ёблого, видевшего последнюю бабу пять
с половиной лет назад, все равно было
непростительной вольностью. Василий, не
переставая чесаться, натянул наизнанку
застиранные кумачевые трусы с прорехой на левой
ягодице, всунул ноги в покрытые глиной сапоги и
потащил себя на них в соседний подъезд, где
находилась квартира №5 .
Умер Василий не столь легко, как жена и мать. В
момент, когда его ноги уже оторвались от земли, но
затылок еще не прикоснулся к ней, он успел
уцепиться рукой за стоявшее за дверью среди
метел полотнище знамени, такое же красное и
полинявшее, как его трусы – потому что и те, и
другие были сшиты в один день из одного куска
кумача на местной фабрике. Революционная ткань
замедлила падение. Василий успел даже
выматериться и услышать треск собственного
затылка сквозь металлический звон задетого им в
полете пустого дырявого ведра, из которого
Клавдия Ивановна кормила поросенка и в котором
перед праздниками мыла посуду. Где-то
протарахтел мотором трактор, волочивший по
асфальту стальную борону… Знамя революции с
сухим шелестом медленно накрыло Василия. И снег
укрыл его тело так же плотно, как тело Нюрки, и
тело Клавдии Ивановны, и тела шоферов,
железнодорожных обходчиков, дворников, слесарей,
ткачих, продавщиц и даже милиционеров – в общем,
всех жителей города, так и не успевших
отпраздновать очередную годовщину Революции.
Снег все падал и падал. В городе наступила Зима.
