Долина в две мили — редут недалече...
Услышав: «По коням, вперед!»,
Долиною смерти, под шквалом картечи,
Отважные скачут шестьсот.
Преддверием ада гремит канонада,
Под жерла орудий подставлены груди —
Но мчатся и мчатся шестьсот.

Лишь сабельный лязг приказавшему вторил.
Приказа и бровью никто не оспорил.
Где честь, там отвага и долг.
Кто с доблестью дружен, тем довод не нужен.
По первому знаку на пушки в атаку
Уходит неистовый полк.

Метет от редута свинцовой метелью,
Редеет бригада под русской шрапнелью,
Но первый рассеян оплот:
Казаки, солдаты, покинув куртины,
Бегут, обратив к неприятелю спины, —
Они, а не эти шестьсот!

Теперь уж и фланги огнем полыхают.
Чугунные чудища не отдыхают —
Из каждого хлещет жерла.
Никто не замешкался, не обернулся,
Никто из атаки живым не вернулся:
Смерть челюсти сыто свела.

Но вышли из левиафановой пасти
Шестьсот кавалеров возвышенной страсти —
Затем, чтоб остаться в веках.
Утихло сраженье, долина дымится,
Но слава героев вовек не затмится,
Вовек не рассеется в прах.

Почему?

как раз в то время, когда Толстой писал свой гимн трусости и шкурности, под названием "Севастопольские рассказы",

Знаете, Друид, я лучше прекращу с вами бессмысленную дискуссию. Неприятны вы мне с такой скотской русофобией.

А чего-то не понял, какая связь между Теннисоном и Толстым?

Корбeн Даллас мультипаспорт!

Толстой и был тем самым солдатом, который бежал, подставив неприятелю спину, в стихотворении Теннисона

Вот как описывает окончание атаки английский журналист Уильям Рассел в своем репортаже для газеты «Таймс»: «Итак, мы наблюдали, как они ворвались на батарею; затем, к восторгу своему, мы увидели, что они возвращаются, пробившись сквозь колонну русской пехоты, разметав ее как стог сена. И тут их - потерявших строй, рассеявшихся по долине - смел фланговый залп батареи на холме. Раненые и потерявшие коней кавалеристы, бегущие к нашим позициям красноречивее любых слов свидетельствовали об их печальной судьбе - да, они потерпели неудачу, но даже полубоги не смогли бы сделать большего....В 11:35 перед проклятыми московитскими пушками более не осталось британских солдат, кроме мертвых и умирающих…»
Итог атаки для британцев был трагичен: за 20 мин боя из немногим более 600 кавалеристов погибло и попало в плен 365 чел. Британцы потеряли и почти 500 своих лошадей.

Исход атаки настолько испугал и расстроил лорда Реглана, что он попытался скрыть истинный размер потерь, сначала было сообщено о гибели лишь 16 офицеров и 176 нижних чинов кавалеристов.

Druid, вы слишком поспешны

А Толстой довольно правдиво описывал жизнь осажденных. "Севастопальские рассказы" иногда называют очерками за точность и правдивость описаний.

англосаксы, которые рады, что мы распустили сопли по поводу того, что они нам начистили физиономию?

вместо войск и вооружений в Севастополь слали приказы "Ни шагу назад!", "Подохните как герои!"

английская поэзия - депрессуха, сопли, сантименты и "по ком звонит колокол".
А Диккенс с его нытьем?

Ребята! Не Москва ль за нами?
Умрёмте ж под Москвой,
Как наши братья умирали!

при чем здесь численность армии? ничего, что боевые действия одним только Севастополем не ограничивались?

нигде не увидишь обычной солдатской доблести, наоборот, повсюду рассуждения о том, как плохо воевать, какие плохие немцы (тобишь цари), что заставляют русских заниматься этим делом и как бы было хорошо, если бы Россия скукожилась до размеров Тульской губерни

А как еще мог рассуждать граф, проникшийся идеями декабристов и воспитанный в духе, что в России одно дерьмо, а вот за границей!..

так он не просто проникся этими идеями, а вдохновил ими массы, - отрабатывал деньги Ротшильдов

тогда как мог бы пойти в другом направлении и сделать из дерьма конфетку, привив людям в России, посредством своего творчества, такие качества, как - находчивость и умение видеть во всем положительную сторону
но в таком случае его бы проигнорировал Герцен и не отпиарил бы его на средства известно кого

Насчет денег Ротшильда... это пожалуй для меня трудновато.

В июле 1849 года Николай I арестовал все имущество Герцена и его матери. После этого арестованное имущество было заложено банкиру Ротшильду, и тот, ведя переговоры о предоставлении займа России, добился снятия императорского запрещения.

Скопировал из другой темы.

вот англосаксы учат другому, в частности, - как из задницы выбираться, поэтому они живут хорошо, а мы - плохо

В июле 1849 года Николай I арестовал все имущество Герцена и его матери. После этого арестованное имущество было заложено банкиру Ротшильду...

Герои зарубежной литературы ничем не отличаются от наших. Вся классическая литература описывает реальных людей в реальных обстоятельствах.

Жизнь и творчество Герцена отозвались в сознании Толстого еще в самом начале его творческого пути – в 50-е годы. Толстой воспринял Герцена, как «глубокого и блестящего мыслителя». A Герцен был одним из первых, кто угадал в авторе «Детства» крупный талант. 10 апреля 1856 года в одном из его писем мы читаем: «Из новых произведений меня поразила своей пластической искренностью повесть графа Толстого «Мое детство» (название произведения Герцен несколько изменил). В другом письме Александр Иванович сообщал: «Есть новый, очень талантливый автор – граф Толстой». И тогда же, другому адресату: «Получил новые русские журналы – много интересного. Рассказ Толстого – «Метель» – чудо...» (Рассказ был напечатан в журнале «Современник», 1856, № 3.)

Толстой знал о сочувственном отношении Герцена к его произведениям и мечтал познакомиться с ним. В свою очередь, Герцен писал Тургеневу: «Очень, очень рад буду познакомиться с Толстым. Поклонись ему от меня как от искреннего почитателя его таланта. Я читал его «Детство», не зная, кто писал, и читал с восхищением». Герцен просил Тургенева узнать у Толстого, понравились ли тому его «Записки молодого человека», в которых были его впечатления о ссылке в Вятку и глава о замечательном историке Грановском. Вскоре он снова сообщает Тургеневу: «Жду Толстого и тебя». К сожалению, в своей первой поездке за границу в 1858 году Толстой не добрался до Герцена. Он приехал к нему в Лондон только в начале марта 1861 года.

В ту пору, когда они встретились, Герцен уже был представителем «Лондонской вольницы пятидесятых годов» (как он говорил в «Былом и думах», он в ту пору открыл двери своей квартиры всем «блудным сынам» разных «отечеств»). Герцен завоевал расположение и любовь замечательных людей – Гюго, Гарибальди, Мишле, Луи Блана, Прудона и других. Герцен был уже корифеем русской эмиграции, что помогло ему завязать тесные связи с демократическими кругами различных стран. Именно таким воспринял его Толстой, познакомившись с ним.

Лев Толстой уже тогда был полон протеста против «грубой, лживой жизни», которая обступала его со всех сторон (запись в дневнике). Разочарован он и общественным строем Европы и, сменив военный мундир на светский фрак, он мучительно сознает свой «барский» долг перед народом, трудом которого он безбедно жил. Этому способствовало и то, что он испытал во время путешествий по Швейцарии – рассказ «Люцерн» – об отвратительном отношении к бедняку-музыканту, которому после длительной игры никто не бросил даже маленькой монетки, в Париже – тяжелые впечатления от смертной казни, в Германии – не менее приятные впечатления от хождений по казенным школам и тюрьмам, о чем он написал в педагогических статьях и в «Исповеди».

Между обоими завязалась постоянная переписка. Прожив в Лондоне больше месяца, Толстой почти ежедневно бывал у Герцена. Их беседы были посвящены острым социальным вопросам, особенно событиям конца сороковых годов, ведь Россию воспринимали представители европейского освободительного движения как самодержавно-православную.

В воспоминаниях Огаревой-Тучковой содержатся интересные строки о том, где она пишет, что вместе с дочерью Герцена, Наташей, стремилась разглядеть замечательного молодого писателя. Мне стало ясно, – замечает она, – что как писатель «он гораздо симпатичнее, чем как мыслитель». Было много споров меж Герценом, Тургеневым и Толстым. Когда же споры стихали, и Толстой был в хорошем настроении, он пел, аккомпанируя себе на фортепьяно, солдатские песни, сочиненные им в Крыму во время войны.

Толстой интересовался философами и известными деятелями зарубежья, и Герцен даже дал Толстому рекомендательное письмо к Прудону, и на обратном пути в Россию Лев Николаевич заехал в Брюссель, чтобы посетить его. Когда он был в Лондоне и почти ежедневно посещал Герцена, Толстой стремился бывать на литературных вечерах, причем на одном из них он слышал выступление Диккенса и был в восторге от этого. Он посещал также английские школы, побывал в парламенте, где прослушал трехчасовую речь Пальмерстона, смотрел петушиные бои и состязания боксеров, приглядывался к уличной жизни Лондона, к его экипажам.

Уже через много лет Лев Николаевич рассказывал близким друзьям, которые приезжали в Ясную Поляну, о поездке в Лондон и своих впечатлениях о Герцене: «Живой, отзывчивый, умный, интересный». Он подчеркивал, что Герцен сразу же заговорил с ним так, как будто они давно знакомы, и сразу заинтересовал своей личностью. «Я ни у кого уже потом не встречал такого редкого соединения глубины и блеска мыслей...»

Имя Герцена постоянно звучало из уст Льва Николаевича. Небезынтересно, что после обыска в Ясной Поляне 1 июня 1862 года жандармы нашли у одного из студентов-учителей выписки из Герцена, сделанные Львом Николаевичем, причем горничная Толстых сумела спрятать в саду портфель Льва Николаевича с письмами, портретом Герцена и номерами «Колокола». Так как произведения Герцена были запрещены в России, это грозило Льву Николаевичу неприятностями, и он с радостью думал о том, что Герцен мыслит и работает «на том берегу», где он мог чувствовать себя свободным.

Толстой постоянно читал произведения Герцена, его статьи и подчеркивал: «Ширина, ловкость, доброта, изящество – русские». Лев Николаевич любил вспоминать о нелегком пути, пройденном Герценoм. В одном из писем к Черткову в 1888 году он писал: «Читаю Герцена и очень восхищаюсь и соболезную тому, что его сочинения запрещены: во-первых, это писатель – как писатель художественный, если не выше, то уже наверное равный нашим первым писателям. Очень поучительно читать его теперь. И хороший, искренний человек. Человек, выдающийся по силе, уму, искренности...»

Толстой в письме Николаю Ге сожалел о том, что Герцен отторжен от русской жизни: «Все последнее время читал и читаю Герцена, что за удивительный писатель! Наша жизнь русская двадцать лет была бы не та, если бы этот писатель не был скрыт от молодого поколения. А то из организма русского общества вынут насильственно очень важный орган».

В 1893 году, когда Толстой уже жил в Москве и в его доме заговорили о Герцене, Лев Николаевич подчеркивал, что значение Герцена для России огромно: «Ведь ежели бы выразить значение русских писателей процентно, в цифрах, показывая на пальцах, то Пушкину надо было бы отвести 30%, Гоголю – 20%, Тургеневу – 10%, Григоровичу и всем остальным около 20%. Все же остальное принадлежит Герцену. Он изумительный писатель. Он глубок, блестящ и проницателен».

Небезынтересно, что в беседе со своими детьми и посетителями Ясной Поляны Толстой все годы жизни любил ссылаться на деятельность и значение Герцена: «Если бы меня спросили, кого из русских писателей я считаю наиболее значительными, я назвал бы: Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Герцена, которого наши либералы забыли, Достоевского, которого они совсем не считают. Ну а затем: Грибоедова, Островского, Тютчева...» Вспоминая Герцена, Толстой подчеркивал, что Александр Иванович начал с пристрастия к западной философии Гегеля и западноевропейскими революционными теориями, а к концу жизни стал исповедовать общинный уклад жизни русского народа. «Я думаю, говорил он, что для России большое несчастье, что Герцен не жил здесь и что писания его проходили мимо русского общества».

Толстой неоднократно перечитывал произведения Герцена в 1905–1906 годах, что было, очевидно, обусловлено событиями той поры в России. И это нашло отражение в его письмах и статьях («Великий грех», «Единое на потребу», «Конец века», «Неизбежный переворот» и др.).

Осенью 1905 года в одном из писем Толстой называл Александра Ивановича «наш дорогой Герцен», он отзывался необыкновенно тепло о произведениях Герцена. Так, в октябре 1905 года он читал вслух «Поврежденного» Герцена. Особенно его волновали те строки, где Герцен писал «о толпе, что это настоящее человечество». Он был убежден, что Герцен в последней своей деятельности был уже славянофил. Что он закончил нравственным совершенствованием, полным уважения к народу. В ту же пору, в 1905 году, Лев Николаевич записал в своем дневнике, что, читая произведение Герцена «С того берега», он был восхищен и тут же подчеркнул: «Следовало бы написать о нем. Наша интеллигенция так опустилась, что уже не в силах понять его».

Лев Николаевич считал Герцена очень самобытным: Герцен не уступит Пушкину. Где хотите, «везде превосходно»; «Герцен – удивительный в художественном смысле, я другого такого не знаю. Остроумие, небрежность (то есть отрывочен), блеск»; Толстой неоднократно говорил: «Перед Герценом я всегда преклоняюсь». Врач Льва Николаевича Маковицкий, который старался записывать за Толстым каждое его размышление, отметил интереснейшие его высказывания о любимых им писателях: «Виктор Гюго – это серьезная сила, такой и Герцен» (его роман «Кто виноват», «Былое и думы»).

У них есть известная духовная энергия, их особые требования... Они есть у Диккенса, Достоевского, Шиллера. Толстой неоднократно подчеркивал, что он с удовольствием читает Герцена, Диккенса, Канта (письмо от 15 октября 1905 года). Толстой отмечал, что Герцен был несчастным в последние годы своей жизни, он был несчастлив и в личной жизни, это отразилось в его произведении «Доктор Крупов» – «очень сильно, остроумно».

Лев Николаевич внимательно следил за тем, что писалось о Герцене. Так, он был восхищен и радовался книге о Герцене Чешихина-Ветринского, которую автор прислал ему в 1908 году в Ясную Поляну. Он отмечал: «С удовольствием читаю о Герцене». Любил Лев Николаевич читать Герцена вслух (особенно «С того берега», «Письма из Франции и Италии», «Былое и думы», некоторые статьи из «Колокола»), заметим, что также он любил читать вслух стихотворения Пушкина, его «Пиковую даму», Лермонтова, Тютчева, ему очень нравились рассказы и повести Чехова «Душечка», «Мужики», «В овраге».

Лев Николаевич внес в «Круг чтения», куда он вносил самое важное для себя, также мысли Герцена. Так, в одном из чтений содержится особо близкая Толстому мысль Герцена: «Когда бы люди захотели, вместо того, чтобы спасать мир, спасать себя; вместо того, чтобы освобождать человечество, себя освобождать, – как много бы они сделали для спасения мира и для освобождения человечества». В другом чтении Толстой приводит еще одну цитату из Герцена: «Все конституционные хартии ни к чему не ведут, это контракты между господином и рабами: задача не в том, чтобы рабам было лучше, но чтобы не было рабов».

Эти суждения, с одной стороны, раскрывают взгляды Герцена, с другой – Толстого, а в результате объединяют их.

Характерно, что Лев Николаевич делал отметки на полях томов сочинений Герцена, где находил для себя нужное и важное. Он подчеркивал карандашом отдельные предложения, и они нам стали известны благодаря Черткову, который передал их музею Толстого в Москве.

Еще в «Дневнике» (январь 1845 года) Толстой обратил внимание на такие суждения Герцена: «Не понимаю, как такие простые вещи, как ненужность казней, вред их, не бросаются в глаза правительствам┘» Два наказания только могут остановить человека – это угрызение совести и общественное мнение.

Лев Николаевич очень ценил статью Герцена «Роберт Оуэн», причем он подчеркнул слова Герцена о государственном гнете: «Люди отдают долю своего состояния и своей волей подчиняются всякого рода властям и требованиям, вооружают целые толпы, строят суды, тюрьмы и стращают виселицей. Словом, делают все так, чтобы, куда человек ни обернулся, перед его глазами был бы палач с веревкой, готовый на все. Цель всего этого – сохранить общественную безопасность от диких страстей и преступных покушений, как-нибудь удержать в русле общественной жизни необузданные покушения вырваться из него».

В своих письмах под названием «Старый мир и Россия» Толстого интересовали те строки, где Герцен говорил об изменении строя европейских государств: «Мне кажется, – подчеркивал Герцен, – что роль теперешней Европы совершенно окончена; с 1848 года разложение ее растет с каждым шагом...» Многие мысли Герцена, отмеченные Толстым в собрании его сочинений, были дороги Льву Николаевичу, так как совпадали с его раздумьями, которые мы находим в его «Конце века», «Неизбежном перевороте», «Законе насилия» и «Закона любви».

Несмотря на то что общение Герцена и Толстого и встреча в Лондоне вызвали огромный интерес и уважение друг к другу, в последующем каждый из них был привержен своим делам. Герцен считал Россию нуждающейся в западном влиянии, Толстой отрицал это. Герцен благословил союз России и Европы. Толстой не одобрял его. Герцен надеялся на большую пользу европейских властителей дум – Прудона, Мишле, Луи Блана, Гарибальди, Гюго. Толстой же считал, что в Европе, которую он увидел во время своей поездки, не к кому обращаться и незачем.

К сожалению, то, что происходило между ними, и мнения, которые оба высказывали, нам полностью неизвестны, так как до нас дошли только три письма Толстого к Герцену, письма же Герцена нам не известны. Но даже то, что до нас дошло, представляет необыкновенный интерес, ибо Толстой писал Герцену: «Чувствую потребность написать Вам словечко, любезный Александр Иванович. Хочется сказать, что я очень рад, что узнал Вас. Мне весело думать, что Вы такой, какой есть». Лев Николаевич в последнем письме своем к изгнаннику благодарил его за лестный отзыв.

Лев Николаевич делился размышлениями о Герцене и его деятельности с близким ему Чертковым: «Во-первых, это писатель, как писатель художественный, если не выше, то уж наверно равный нашим первым писателям, а во-вторых, если бы он вошел в духовную плоть и кровь молодых поколений с пятидесятых годов, то у нас не было бы революционных нигилистов... Если бы не было запрещения Герцена, не было бы динамита и убийства, и виселиц, и всех расходов, усилий тайной полиции и всего того ужаса правительства и консерваторов и всего того зла. Очень поучительно читать его теперь...»

Несмотря на различия в понимании путей освобождения от экономического и религиозного гнета, в своих стремлениях к счастью людей, Толстой и Герцен всегда были и оставались близкими друг другу.

В найденных нами письмах, хранящихся в Российском государственном архиве литературы и искусства, имеются строки о том, что Лев Толстой читал тех авторов, произведения которых неоднократно обсуждал с Герценом. Это были Платон, Эпиктет (во французском переводе). Уже прошло пятнадцать лет, как Герцена не было в живых, и то, что Толстой находил у этих авторов, вылилось в ряд статей, которые приобрели широкую известность, – «Так что же нам делать», «В чем моя вера». Характерно и другое. Многие журналы 80-х годов мечтали опубликовать новые произведения Льва Николаевича, но Толстой категорически отказывался представлять их прессе, считая, что они еще не выношены в его сознании. Более того, сейчас нужна литература, говорил он, которая годится и «царю, и псарю».

И даже те статьи, которые Лев Николаевич предоставлял печати, нередко запрещались цензурой и распространялись в списках. Так, из газеты «Русская мысль» была вырезана статья «Так что же нам делать?», содержание которой – бедность и общественная благотворительность. Когда поэту Плещееву удалось достать запрещенную статью, он отправил ее общественному деятелю Гацисскому в Нижний Новгород. При этом он писал: «Нового, собственно, в ней нет ничего, и я не знаю, за что запрещать ее, но интересного в ней много. Именно в описательной части разных московских трущоб и ночлежных домов. Здесь Толстой является художником-беллетристом. Интересна статья и по отношению к личности и самого Толстого».

Герои зарубежной литературы ничем не отличаются от наших. Вся классическая литература описывает реальных людей в реальных обстоятельствах.

Более того, сейчас нужна литература, говорил он, которая годится и «царю, и псарю».

чушь

герои абсолютно противоположны

главная разница в том, что герои англосаксонской литературы преодолевают трудности, а наши опускают руки
у них комплекс победителей, у нас комплекс пораженцев

Толстой, когда нас били в морду, говорил о том, что драться нехорошо

вместо того, чтобы стать с товарищем плечом к плечу и дать отпор неприятелю, пришедшему НА ТВОЮ землю, Толстой думал лишь о спасении своей шкуры

главная разница в том, что герои англосаксонской литературы преодолевают трудности, а наши опускают руки
у них комплекс победителей, у нас комплекс пораженцев

Более того, сейчас нужна литература, говорил он, которая годится и «царю, и псарю».

Интересно, что на его месте сделали бы вы? Пошли один в штыковую на сотню неприятелей? Ну-ну... "Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны."

Вы думаете, что во времена Толстого в России не было писателей, писавших в стиле Жюль Верна, Джека Лондона, еще там кого-нибудь? Были

Вот кстати тоже да. Толстой прославился не только дуэлями. И ордена носил по заслугам.

так он не просто проникся этими идеями, а вдохновил ими массы, - отрабатывал деньги Ротшильдов

у них комплекс победителей, у нас комплекс пораженцев

хоть пару имен назвать сможете?

Мало того, ваши хваленые англосаксы всегда ссали связываться с Россией, действуя чужими руками. Победители хреновы. Кого они побеждали-то? Отсиживались на своих островах во все войны, а не будь островов, их бы давно изнасиловали все, кому не лень.

а в каких дуэлях Толстой участвовал?

ваши хваленые англосаксы

Это в севастопольских-то рассказах? Дайте-ка цитатку. Сдается мне, ваши фантазии далеко зашли.

Налево красивый дом с римскими цифрами на фронтоне, под которым стоят солдаты и окровавленные носилки, — везде вы видите неприятные следы военного лагеря. Первое впечатление ваше непременно самое неприятное: странное смешение лагерной и городской жизни, красивого города и грязного бивуака не только не красиво, но кажется отвратительным беспорядком;

вы видите будничных людей, спокойно занятых будничным делом, так что, может быть, вы упрекнете себя в излишней восторженности, усомнитесь немного в справедливости понятия о геройстве защитников Севастополя, которое составилось в вас по рассказам, описаниям и вида и звуков с Северной стороны

Но прежде чем сомневаться, сходите на бастионы, посмотрите защитников Севастополя на самом месте защиты или, лучше, зайдите прямо напротив в этот дом, бывший прежде Севастопольским собранием и на крыльце которого стоят солдаты с носилками, — вы увидите там защитников Севастополя, увидите там ужасные и грустные, великие и забавные, но изумительные, возвышающие душу зрелища.

не стыдитесь того, что вы как будто пришли смотреть на страдальцев, не стыдитесь подойти и поговорить с ними: несчастные любят видеть человеческое сочувствующее лицо, любят рассказать про свои страдания и услышать слова любви и участия

Вы проходите посредине постелей и ищете лицо менее строгое и страдающее, к которому вы решитесь подойти, чтобы побеседовать.

— Ты куда ранен? — спрашиваете вы нерешительно и робко у одного старого исхудалого солдата, который, сидя на койке, следит за вами добродушным взглядом и как будто приглашает подойти к себе. Я говорю: «робко спрашиваете», потому что страдания, кроме глубокого сочувствия, внушают почему-то страх оскорбить и высокое уважение к тому, кто перенесет их.

— На пятом баксионе, ваше благородие, как первая бандировка была: навел пушку, стал отходить, этаким манером, к другой амбразуре, как он ударит меня по ноге, ровно как в яму оступился. Глядь, а ноги нет.
— Неужели больно не было в эту первую минуту?
— Ничего; только как горячим чем меня пхнули в ногу.

Вы начинаете понимать защитников Севастополя; вам становится почему-то совестно за самого себя перед этим человеком.

Это белокурый, с пухлым и бледным лицом человек. Он лежит навзничь, закинув назад левую руку, в положении, выражающем жестокое страдание. Сухой открытый рот с трудом выпускает хрипящее дыхание; голубые оловянные глаза закачены кверху, и из-под сбившегося одеяла высунут остаток правой руки, обвернутый бинтами. Тяжелый запах мертвого тела сильнее поражает вас, и пожирающий внутренний жар, проникающий все члены страдальца, проникает как будто и вас.

Вы увидите, как острый кривой нож входит в белое здоровое тело; увидите, как с ужасным, раздирающим криком и проклятиями раненый вдруг приходит в чувство; увидите, как фельдшер бросит в угол отрезанную руку; увидите, как на носилках лежит, в той же комнате, другой раненый и, глядя на операцию товарища, корчится и стонет не столько от физической боли, сколько от моральных страданий ожидания, — увидите ужасные, потрясающие душу зрелища; увидите войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а увидите войну в настоящем её выражении — в крови, в страданиях, в смерти…

«Что значат смерть и страдания такого ничтожного червяка, как я, в сравнении с столькими смертями и столькими страданиями?»

похороны покажутся вам весьма красивым воинственным зрелищем, звуки — весьма красивыми воинственными звуками, и вы не соедините ни с этим зрелищем, ни с этими звуками мысли ясной, перенесенной на себя, о страданиях и смерти, как вы это сделали на перевязочном пункте

Купцы, женщины в шляпках и платочках, щеголеватые офицеры — все говорит вам о твердости духа, самоуверенности, безопасности жителей.

Строения кажутся старыми, испытавшими всякое горе и нужду ветеранами и как будто гордо и несколько презрительно смотрят на вас.

Ежели вы спросите: «Куда ранен?» — носильщики сердито, не поворачиваясь к вам, скажут: в ногу или в руку, ежели он ранен легко; или сурово промолчат, ежели из-за носилок не видно головы и он уже умер или тяжело ранен.

какое-то неприятное чувство нерешимости вдруг овладеет вами

Несмотря на этот подленький голос при виде опасности, вдруг заговоривший внутри вас, вы, особенно взглянув на солдата, который, размахивая руками и осклизаясь под гору, по жидкой грязи, рысью, со смехом бежит мимо вас, — вы заставляете молчать этот голос, невольно выпрямляете грудь, поднимаете выше голову и карабкаетесь вверх на скользкую глинистую гору.

Даже очень может быть, что морской офицер, из тщеславия или просто так, чтобы доставить себе удовольствие, захочет при вас пострелять немного. «Послать комендора и прислугу к пушке»

По случаю этого нашего выстрела вы услышите различные толки матросов и увидите их одушевление и проявление чувства, которого вы не ожидали видеть, может быть, — это чувство злобы, мщения врагу, которое таится в душе каждого.

В ту минуту, как снаряд, вы знаете, летит на вас, вам непременно придет в голову, что снаряд этот убьет вас; но чувство самолюбия поддерживает вас, и никто не замечает ножа, который режет вам сердце. Но зато, когда снаряд пролетел, не задев вас, вы оживаете, и какое-то отрадное, невыразимо приятное чувство, но только на мгновение, овладевает вами, так что вы находите какую-то особенную прелесть в опасности, в этой игре жизнью и смертью; вам хочется, чтобы ещё и ещё поближе упали около вас ядро или бомба.

но вместе с этим звуком вас поражает стон человека. Вы подходите к раненому, который, в крови и грязи, имеет какой-то странный нечеловеческий вид, в одно время с носилками. У матроса вырвана часть груди. В первые минуты на набрызганном грязью лице его видны один испуг и какое-то притворное преждевременное выражение страдания, свойственное человеку в таком положении;

«Это вот каждый день этак человек семь или восемь», — говорит вам морской офицер, отвечая на выражение ужаса, выражающегося на вашем лице, зевая и свертывая папиросу из желтой бумаги…

Главное, отрадное убеждение, которое вы вынесли, — это убеждение в невозможности взять Севастополь, и не только взять Севастополь, но поколебать где бы то ни было силу русского народа, — и эту невозможность видели вы не в этом множестве траверсов, брустверов, хитросплетенных траншей, мин и орудий, одних на других, из которых вы ничего не поняли, но видели её в глазах, речах, приемах, в том, что называется духом защитников Севастополя.

Вы понимаете, что чувство, которое заставляет работать их, не есть то чувство мелочности, тщеславия, забывчивости, которое испытывали вы сами, но какое-нибудь другое чувство, более властное, которое сделало из них людей, так же спокойно живущих под ядрами, при ста случайностях смерти вместо одной, которой подвержены все люди, и живущих в этих условиях среди беспрерывного труда, бдения и грязи. Из-за креста, из-за названия, из угрозы не могут принять люди эти ужасные условия: должна быть другая, высокая побудительная причина. И эта причина есть чувство, редко проявляющееся, стыдливое в русском, но лежащее в глубине души каждого, — любовь к родине.

Тысячи людских самолюбий успели оскорбиться, тысячи успели удовлетвориться, надуться, тысячи — успокоиться в объятиях смерти. Сколько звездочек надето, сколько снято, сколько Анн, Владимиров, сколько розовых гробов и полотняных покровов!

А вопрос, не решенный дипломатами, еще меньше решается порохом и кровью.

Мне часто приходила странная мысль: что, ежели бы одна воюющая сторона предложила другой — выслать из каждой армии по одному солдату? Желание могло бы показаться странным, но отчего не исполнить его? Потом выслать другого, с каждой стороны, потом 3-го, 4-го и т. д., до тех пор, пока осталось бы по одному солдату в каждой армии (предполагая, что армии равносильны и что количество было бы заменяемо качеством). И тогда, ежели уже действительно сложные политические вопросы между разумными представителями разумных созданий должны решаться дракой, пускай бы подрались эти два солдата — один бы осаждал город, другой бы защищал его.

Это рассуждение кажется только парадоксом, но оно верно. Действительно, какая бы была разница между одним русским, воюющим против одного представителя союзников, и между 80 тысячами воюющих против 80 тысяч? Отчего не 135 тысяч против 135 тысяч? Отчего не 20 тысяч против 20 тысяч? Отчего не 20 против 20-ти? Отчего не один против одного?

Одно из двух: или война есть сумасшествие, или ежели люди делают это сумасшествие, то они совсем не разумные создания, как у нас почему-то принято думать.

Тщеславие, тщеславие и тщеславие везде — даже на краю гроба и между людьми, готовыми к смерти из-за высокого убеждения. Тщеславие! Должно быть, оно есть характеристическая черта и особенная болезнь нашего века.

Наверное, мне быть убитым нынче, — думал штабс-капитан, — я чувствую. И главное, что не мне надо было идти, а я сам вызвался. И уж это всегда убьют того, кто напрашивается

Штабс-капитан забывал, что это предчувствие, в более или менее сильной степени, приходило ему каждый раз, как нужно было идти на бастион, и не знал, что тоже, в более или менее сильной степени, предчувствие испытывает всякий, кто идет в дело.

— О! это ужасный народ! Вы их не изволите знать, — подхватил поручик Непшитшетский, — я вам скажу, от этих людей ни гордости, ни патриотизма, ни чувства лучше не спрашивайте. Вы вот посмотрите, эти толпы идут, ведь тут десятой доли нет раненых, а то всё асистенты, только бы уйти с дела. Подлый народ! Срам так поступать, ребята, срам! Отдать нашу траншею! — добавил он, обращаясь к солдатам.

— А в самом деле, кажется, много лишнего народа идет, — сказал Гальцин, останавливая опять того же высокого солдата с двумя ружьями. — Ты зачем идешь? Эй ты, остановись!
Солдат остановился и левой рукой снял шапку.
— Куда ты идешь и зачем? — закричал он на него строго. — Него…
Но в это время, совсем вплоть подойдя к солдату, он наметил, что правая рука его была за обшлагом и в крови выше локтя.
— Ранен, ваше благородие!
— Чем ранен?
— Сюда-то, должно, пулей, — сказал солдат, указывая на руку, — а уж здесь не могу знать, чем голову-то прошибло, — и, нагнув ее, показал окровавленные и слипшиеся волоса на затылке.

— А ты где идешь, мерзавец! — крикнул поручик Непшитшетский на другого солдата, который попался ему навстречу, желая своим рвением прислужиться важному князю. Солдат тоже был ранен.

Уже раз проникнув в душу, страх не скоро уступает место другому чувству;

Уже несколько шагов только оставалось Калугину перейти через площадку до блиндажа командира бастиона, как опять на него нашло затмение и этот глупый страх; сердце забилось сильнее, кровь хлынула в голову, и ему нужно было усилие над собою, чтобы пробежать до блиндажа.

право, лучше побегу вперед, ведь я передал приказанье… Впрочем, нет, ведь эта скотина может рассказывать потом, что я трус, почти так же, как я вчера про него рассказывал

Основания этого рассказа, что ротный командир был убит и что Пест убил француза, были справедливы; но, передавая подробности, юнкер выдумывал и хвастал.

Пест был в таком страхе, что он решительно не помнил, долго ли? куда? и кто, на что? Он шел как пьяный.

Потом, когда он вырвал ногу и приподнялся, на него в темноте спиной наскочил какой-то человек и чуть опять не сбил с ног, другой человек кричал: «Коли его! что смотришь?» Кто-то взял ружье и воткнул штык во что-то мягкое. «A moi, camarades! Ah, sacré b….. Ah! Dieu!» — закричал кто-то страшным, пронзительным голосом, и тут только Пест понял, что он заколол француза.

Он схватил ружье и вместе с толпой, крича «ура», побежал прочь от убитого француза, с которого тут же солдат стал снимать сапоги.

Ужас — холодный, исключающий все другие мысли и чувства ужас — объял все существо его; он закрыл лицо руками и упал на колена.
Прошла еще секунда — секунда, в которую целый мир чувств, мыслей, надежд, воспоминаний промелькнул в его соображении.
«Кого убьет — меня или Михайлова? Или обоих вместе? А коли меня, то куда? в голову, так все кончено; а ежели в ногу, то отрежут, и я попрошу, чтобы непременно с хлороформом, — и я могу еще жив остаться. А может быть, одного Михайлова убьет, тогда я буду рассказывать, как мы рядом шли, и его убило и меня кровью забрызгало. Нет, ко мне ближе — меня».

Он мысленно молился Богу и все твердил: «Да будет воля твоя! И зачем я пошел в военную службу, — вместе с тем думал он, — и еще перешел в пехоту, чтобы участвовать в кампании; не лучше ли было мне оставаться в уланском полку в городе Т., проводить время с моим другом Наташей… а теперь вот что!»

Он был камнем легко ранен в голову. Самое первое впечатление его было как будто сожаление: он так было хорошо и спокойно приготовился к переходу туда, что на него неприятно подействовало возвращение к действительности, с бомбами, траншеями, солдатами и кровью; второе впечатление его была бессознательная радость, что он жив, и третье — страх и желание уйти скорей с бастиона.

Мой долг оставаться с ротой, а не уходить вперед, тем более что и рота скоро выйдет из-под огня, — шепнул ему какой-то голос, — а с раной остаться в деле — непременно награда

Однако надо будет завтра сходить на перевязочный пункт записаться, — подумал штабс-капитан, в то время как пришедший фельдшер перевязывал его, — это поможет к представленью

Лица и звук голосов их имели серьезное, почти печальное выражение, как будто потери вчерашнего дня сильно трогали и огорчали каждого, но, сказать по правде, так как никто из них не потерял очень близкого человека (да и бывают ли в военном быту очень близкие люди?), это выражение печали было выражение официальное, которое они только считали обязанностью выказывать.

Я люблю, когда называют извергом какого-нибудь завоевателя, для своего честолюбия губящего миллионы. Да спросите по совести прапорщика Петрушова и подпоручика Антонова и т. д., всякий из них маленький Наполеон, маленький изверг и сейчас готов затеять сражение, убить человек сотню для того только, чтоб получить лишнюю звездочку или треть жалованья.

— Non pas encore [19], — отвечал Михайлов, которому хотелось показать, что он знает и поговорить по-французски.
— Неужели продолжается еще перемирие? — сказал Гальцин, учтиво обращаясь к нему по-русски и тем говоря, — как это показалось штабс-капитану, — что вам, должно быть, тяжело будет говорить по-французски, так не лучше ли уж просто?

В сущности же, хотя и был на перемирии, он не успел сказать там ничего очень умного, хотя ему и ужасно хотелось поговорить с французами (ведь это ужасно весело говорить с французами).

Когда же он зашел слишком далеко за линию, то французский часовой, не подозревая, что этот солдат знает по-французски, в третьем лице выругал его. «Il vient regarder nos travaux ce sacré c…» [23], — сказал он. Вследствие чего, не находя больше интереса на перемирии, юнкер барон Пест поехал домой и уже дорогой придумал те французские фразы, которые теперь рассказывал.

все те же вчерашние лица и вес с теме же вечными побуждениями лжи, тщеславия и легкомыслия

— Э сеси пуркуа се уазо иси? — говорит он.
— Parce que c’est une giberne d’un régiment de la garde, monsieur, qui porte l’aigle impérial.
— Э ву де ла гард?
— Pardon, monsieur, du 6-ème de ligne.
— Э сеси у аште? [24] — спрашивает офицер, указывая на деревянную желтую сигарочницу, в которой француз курит папиросу.

— Табак бун, — говорит солдат в розовой рубашке, и зрители улыбаются.
— Oui, bon tabac, tabac turc, — говорит француз, — et chez vous tabac russe? bon? [27]
— Рус бун, — говорит солдат в розовой рубашке, причем присутствующие покатываются со смеху. — Франсе нет бун, бонжур, мусье, — говорит солдат в розовой рубашке, сразу уж выпуская весь свой заряд знаний языка, и треплет француза по животу и смеется. Французы тоже смеются.

Вот я и сказал, что хотел сказать на этот раз. Но тяжелое раздумье одолевает меня. Может, не надо было говорить этого. Может быть, то, что я сказал, принадлежит к одной из тех злых истин, которые, бессознательно таясь в душе каждого, не должны быть высказываемы, чтобы не сделаться вредными, как осадок вина, который не надо взбалтывать, чтобы не испортить его.

Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, — правда.

Druid, я что, литературовед? Вы думаете я вот так на вскидку все сразу вспомню и в гугле найду? Мне раз попалось упоминание о писателе, современнике Пушкина, который тогда был более популярен, чем Пушкин, и занимал ту же нишу, как бы его конкурент. Уж и не помню его фамилию. Так я несколько дней потратил. А в пушкинские времена его издавали и читали куда больше чем Пушкина.

Булгарин, Сенковский, Лажечников, Бестужев-Марлинский. В более поздние времена второсортные и третьесортные писатели грешили тем, что под псевдонимами километрами шпарили приключения Ника Картера, Пинкертона и сыщика Ивана Путилина, примерно как Чехов ради заработка начинал в юмористических журналах, где писателю с именем печататься было моветоном. Пример - некто Роман Антропов, писал под псевдонимом Роман Добрый, без труда можете найти в интернете.

МЕГА-ТРОЛЛЬ!

Druid
Вы - МЕГА-ТРОЛЛЬ!

а может просто у меня есть совесть, в отличие от некоторых?

Но, мне так кажется, идейный Ибо за ради чего такие простыни писать.