Глава 1
– Дракон не прощает измены. Дракон ничего не прощает. – Слова завораживают, мурашки по коже – страх и восторг. – Повторите!
– Дракон не прощает измены…
Почти в один голос… почти.
– Повторите!
– Дракон ничего не прощает… ничего… ничего не прощает… – предательская разноголосица.
– Что за дурацкое блеяние? Вы овцы или потомки Дракона? Повторите!
Когда твой голос сливается с другими голосами, тебе ничего не страшно. Если все дети Дракона заодно, они смогут воскресить его – и воскреснет былая слава. Так говорит учитель.
…Пахнет сыростью. Шевелиться больно – пол что терка… нет, было больно, а сейчас тело окаменело, и нет уже ни холода, ни боли. И не страх уже – оторопь. Темно и тихо, так тихо, будто бы его не заперли, а замуровали. Хорошо. Хорошо, если все закончится до того, как…
Не закончится. Иначе жажда так не мучила бы. Он неуклюже переваливается на живот, выдыхает со стоном, тянется губами к полу… но пол словно песком посыпан. Возвращается боль – цепи впиваются в тело. Толстенные, тяжеленные цепи – раньше он такие видел только в исторических книгах – не просто сковывают. Он стянут ими так, что руки не движутся и дышать трудно, свободны только ноги. Надо заставить их шевелиться, чтобы перевернуться на спину, – будет немножко легче.
Удается не с первой попытки – и снова со стоном… или?
Он вдруг понимает, что стонет кто-то еще. И понимает, что за прошедшие три дня у него не до конца отбили способность бояться.
– Кто здесь? – хрипит он.
Из темноты слышится сдавленный кашель, глухо брякают цепи.
– Ты кто? – он крикнул бы, останься у него голос, а так – еле выдавил.
– Я… – голосишко ломкий, срывающийся… дурацкое блеяние.
– Да говори ж ты уже!
Злость – это плохо. Пока злишься – цепляешься за жизнь. Тоже вроде в какой-то книжке было… В книжках главные герои всегда спасаются… А если не спасаются – это книжки для слезливых девиц.
– Мне нельзя называть свое имя… Я… – вздох или всхлип? – Меня… – Невидимка замолкает, поперхнувшись словами.
– Объясни толком… – начинает он – и осекается.
Резко – до спазма в животе – вспоминается услышанное краем уха в голой комнате с окнами под потолком. «Два идиота малолетних. Они что, сговорились?» – «Самое невероятное, что – нет. Они вообще знать друг о друге не знают. Да и где бы они могли встретиться – кто один и кто другой! А теперь…»
Что «теперь», он уже понимал, но боялся поверить. Хотя признание подписал, не читая, еще по своей воле. Его не принуждали, лишь сказали: «Так надо». И это была правда. Лучше – сам. Как только он поставил подпись, своей воли у него не стало. Потому что его – жутко представить – больше не было. Он мог заговорить… да что там заговорить! мог зарыдать, завыть, кинуться им в ноги, но это ничего не изменило бы. Едва он вывел последнюю закорючку подписи, как перестал существовать. Ни имени, ни семьи, ни прошлого, ни будущего. В наказание за то, что он поступал так, как его учили поступать. Так кто же предал – он или они? Взрослые люди в военных мундирах – почему они не сражаются до последнего вздоха, как клялись? Враг разгуливает по столице, а они смотрят и ждут невесть чего. Готовятся подписать капитуляцию кровью таких, как он.
«Этого не может быть… этого не может быть…» – ему казалось, что он сходит с ума. Или уже сошел. И любые его действия – всего лишь конвульсии бьющегося в припадке безумца.
И потому не проронил ни звука и почти не шевелился, пока с него срывали одежду – всю, до последнего клочка, – и заковывали в цепи.
А потом привели отца – осунувшегося, сгорбленного, еле узнаваемого – и подали ему какую-то бумагу. Отец колебался… наверное, долго, можно было бы до полусотни в уме досчитать, если бы удалось не сбиться на первом десятке. Ясно – отец ничем не поможет, ни от чего не защитит. Но все-таки… Двое в мундирах не торопили, один и вовсе принялся насвистывать уличную песенку. «Приходи ко мне в полночь, красотка…»
На прошлой неделе учитель так тростью поколотил за эту самую «красотку», плечо до сих пор болит!.. или при аресте обо что-то приложили?..
…Он во все глаза смотрел на отца. А тот, избегая глядеть куда бы то ни было, кроме как в бумагу, наконец чиркнул по ней пером. Его вывели. Сразу же. Он не оглянулся.
– Ты нигде и никогда не назовешь имени, которое носил. Иначе будешь проклят Драконом и станешь предателем, – тоном усталого, но настойчивого учителя проговорил свистун, совсем молодой, только-только, видать, получил первые погоны. – Завтра тебя отправят к ним. И ты должен вести себя достойно, что бы ни случилось.
Кто «они» – понятно без пояснений. А вот достойно – как это понимать? Когда те, кто должен оберегать таких, как он, сложили оружие?
Он ничего не спросил. И так ясно, что его приносят в жертву, чтобы принести извинения… нет, «выразить благодарность» захватчикам, этим по-свински воняющим нелюдям с запада… первобытная дикость! Настолько дикая, что все это кажется игрой для испытания воли и храбрости. Но не игра. И кем бы ты ни оказался – храбрецом или трусом – тебе все равно не жить. Ни здесь, ни там.
А благодарность-то за что? Он знает. Точно должен знать. Но почему-то не может вспомнить. Похоже, башкой тоже приложили. Или это из-за двух бессонных ночей? А, чтоб им всем демоны кишки выпустили и сожрать заставили! За какие-то Алые острова благодарность, будто бы нелюди уступили их Империи по мирному договору. Где они, острова-то эти? А вот Прибережье, которое нелюдям отдали вроде как в обмен, – изрядный такой кусок земли на западе, туда все, кто позажиточней, на отдых ездят… ездили, отец тоже мечтал, а вот теперь… Говорят – «благодарность», а на самом деле – капитуляция и все, что к ней обычно прилагается. Теперь и землю – этим, и тебя, башкой скорбного, – им же. И демоны знают, что еще.
Но люди-то – не идиоты. Когда его уже тащили по коридору, чтобы бросить в каменный мешок, он услышал то ли случайно оброненное, то ли намеренно произнесенное так, чтобы дошло до его ушей:
– Какая же подлость таких мальчишек отдавать. Самим себе прокладываем путь в рабство.
Был бы он героем одной из тех книг, которыми зачитывался еще три дня назад, – несомненно, почувствовал, что готов принять свою судьбу с бесстрашием, гордостью и… как там было?.. «великолепным презрением к врагам». Но он – самый обыкновенный, и нет в нем ни гордости, ни бесстрашия. Презрение – да, и еще неизвестно, к кому большее – к тем или к этим, которые только болтать и горазды… или к себе. Если бы в тот день, когда было объявлено о начале мирных переговоров, не подвернулась ему под руку одна старая повесть о юном полководце, который то ли и вправду существовал, то ли был выдуман много веков назад, вряд ли сыну мелкого чиновника вздумалось примерять на себя плащ героя из легенд.
Но ведь он не один такой. И, может быть… Но теперь он никогда не узнает, что будет дальше…
То ли кашель, то ли рыдания.
Ну да, он не один такой. Их аж двое! Очередная безумная мысль, настолько безумная, что губы сами собой кривятся в усмешке – и лицо сводит судорогой.
Все-таки рыдания?
– Заткнись!
Он не чувствует ни малейшей жалости к тому, другому. Ему кажется: не были бы руки скованы, сам пошел бы и придавил этого слизняка, чтобы не лишиться последних остатков самообладания… они скоро понадобятся. Как скоро? Интересно, когда за ними придут?
Он вслушивается: неужто шаги?.. Напряжение немного спадает только тогда, когда возвращается понимание: каменный мешок не пропускает никаких звуков. Но в следующую минуту нервы и мышцы снова скручиваются жгутом от тихого:
– Что с нами будет?
Эй, полудурошный, ты, никак, решил, что рядом с тобой полный дурак, готовый отвечать на такие вопросы?! Тебе ж, скорей всего, тоже все объяснили – и сразу. Надежды захотелось? Получай… слабак!
– С кем – с нами? Со мной – выведут к стаду, охочему до веселья, отрубят руки – я ж на стене дворцового сада краской написал, чтобы они катились… а наши пинка б им дали, как раньше умели. А потом – или бросят кровью истекать, или башку свернут, у них такие казни в ходу. – Выдал все это единым духом, чтобы не сорваться, – и все равно услышал в своем голосе истерические нотки.
– А со мной?
А твоя кровь что, ценнее? Или без няньки-утешительницы никак? Обойдешься!
На этот раз молчание настолько долгое, что он, кажется, успевает задремать или снова обессиленно застыть. Как вдруг слышит требовательное, твердое:
– Скажи. Мне надо знать.
Ненависть к хлюпику не уменьшается – растет. Таких надо бить. И, случалось, бил. До крови. Но не думал, что с одним из них придется идти на смерть… вдвойне тошно!
– А что ты сделал?
– Тоже написал… только песню. – Он кашляет, но как-то иначе, будто смеется. – И когда признали поражение… Ты не понимаешь…
Это он-то не понимает?!
– Я знал, что все так и останется, но я не мог молчать, понимаешь?
Заладил – «понимаешь, не понимаешь»! Судя по голосу, взрослый парень, а ведет себя так, как будто на самом деле впервые из-под крылышка няньки вылез и теперь до слез хочет обратно.
«А ты – не хочешь?» – «Заткнись!»
Хлюпик-сочинитель все-таки может молчать – понятливый. Ну что ж, заслужил, слушай…
– Думаю так: тебе вырвут язык. А потом наверняка обезглавят. И это тебе еще повезет.
Тишина.
– Ты меня понял?! Что молчишь?! Давай рыдай! Пока сил хватит! Но чтоб потом – ни слезинки, и чтоб молчал, будто тебе уже язык вырвали!
– Они то же самое говорили. Значит, правда.
Голос спокойный-преспокойный, даже вялый… как будто бы они обсуждают старый философский трактат, силясь не уснуть со скуки.
Ему становится не по себе: если кто и не выдержит, то не этот хлюпик. И это плохо, потому что…
Додумать не успел: стремительно и как будто бы беззвучно распахнулась дверь. Хотел увидеть, кто пришел за ними, – когда видишь, не так страшно, – но ослеп.
Поднять его на ноги никто не потрудился: подхватили с обеих сторон под руки, молча, грубо, как если бы он уже ничего не понимал и не чувствовал… как будто бы был просто куском мяса, и поволокли волоком. Цепи жгли тело, пол сдирал кожу с коленей. Попытался открыть глаза – и пожалел: свет вышиб слезы. Только этого не хватало! Они же подумают…
Через мгновение его швырнули с грохотом… куда? Он поклялся себе не смотреть, зажмурился покрепче. Но слезы все равно просочились: он не мог выставить вперед руки и приложился носом о камень. Странно, что в нем еще осталась какая-то вода – в последний раз ему дали кружку какой-то кислятины перед тем как запереть в темноте.
Над ним говорили на чужом языке. Двое или трое. Интонации странные… безжизненные какие-то. Хоть бы одно понятное слово!.. Ну да не выпрашивай – не допросишься. Что ж это получается: в самой столице, рядом со Священным Троном, кто-то изучал язык врага?!
Ой, идио-от! Он ведь догадывался… знал, что их предали! И почему не нашел сил сопротивляться… мог же придумать что-нибудь, чтобы их перехитрить! А он покорился… В конце концов, отец мог бы…
– …Постойте! – внушительный басок перекрыл ровный гул голосов, но тон был не повелительный – просящий.
Надежда пробрала до костей, и его затрясло – мелко-мелко, противно. Попробовал унять дрожь… какое там!
– Они недостойны вашей милости, – казалось, говорящего тоже трясет, – однако ничто так не украшает победителей, как великодушие. Позвольте им остаться…
Еще немного – и у него разорвется сердце.
– Остаться в родной земле. Позвольте! Все необходимое для казни готово, одно ваше слово – и… Мы никогда не забудем проявленной вами милости, свидетельствующей о доброте ваших благородных сердец.
И снова – непонятное приглушенное лопотанье. Соглашайтесь же, ну соглашайтесь, уроды! Перед вами и так унизились – хуже некуда, вы что, не почувствуете себя мужчинами, если не будете истязать еще и ожиданием?!
– Нъэт. Ваш отдает их, – с усилием проскрежетал кто-то. – Нъэмъэдлъэнно!
Его снова подхватили под руки. Но прозвучал окрик:
– Нъет! Вас нъэт наш кор-рабл! Ступайт!
И – отрывистые команды на грубом языке инородцев.
Вот и все. Тебя действительно больше нет. Так не все ли равно, заплачешь ты или нет?
«Я буду молчать».
Да. Не ради кого-то или чего-то. А потому, что сам полез незнамо куда – и верил, что так нужно.
И снова его подхватили – на этот раз на руки. Кто?.. Зачем?..
Он все-таки открыл глаза. Исчерна-серое небо закружилось над ним – и затянуло в воронку, где не было никакого света.

Елена Яворская

И не страх это уже – оторопь.

Где-то на этом моменте я устал угадывать, кто все эти "он" "его" "их". Автор, объясните уже, что происходит.

Глава 2
Он очнулся – и почему-то сразу понял, где находится. Каюта корабля. Он никогда не был на корабле, но в книгах картинки разглядывал увлеченно – вот бы и не на картинке посмотреть! И представить себе не мог, что это случится вот так.
Помещение маленькое, взглядом охватить можно. Напротив – небольшое оконце с мутноватыми стеклами. Рядом с изножьем кровати – а он лежит на кровати, настоящей кровати, как в богатых домах! – массивная, но явно не топорно сработанная дверь с тяжелой блестящей ручкой, похожей на сцепившуюся в поединке пару змей. Деревянные панели, красноватые, гладкие, будто бы лаком покрытые. Возникает мальчишеское, глупейшее желание дотронуться и убедиться… но он же скован.
Нет?!
Нет. Просто спеленат подоткнутым одеялом, да и онемело все от неподвижности. Какой несуразный сон!
В углу, под столом, таким же внушительным, как и все остальное, кто-то по-ежиному возится и пыхтит (у него был когда-то ёжик… был, пока не сбежал). А он слушает и ждет. Он слишком устал бояться. Пусть появляется кто угодно – хоть человек, хоть демон…
– А-а-пчхи! – звонко, с душой, чуть ли не с наслаждением возвещает о своем присутствии подстольный некто и добавляет что-то… разумеется, на языке врагов.
Он стискивает зубы. Вот это – хуже всего: рядом с ним – обыкновенная жизнь, а его везут на смерть. Так почему же любопытство щекочет, заставляет не сводить глаз с этого дурацкого стола и ждать, кто из-за него вылезет? И почему он не захлебывается отвращением, услышав ненавистный язык?
Сначала появляется голова… с двумя бантиками невыносимой, жаркой голубизны, вплетенными в растрепанные пепельно-русые косички, а потом и все остальное, в сером платье с сизыми оборочками… голубенок облезлый. Девчонка ойкает, кидается к кровати, верещит по-своему, приплясывает, будто ужаленная, – и внезапно умолкает, шлепается на пол и смиренно кладет руки на колени с таким выражением лица, словно в наказание за неуместные восторги вознамерилась просидеть так целую вечность.
– Ой, – покаянно выдыхает она, – мне велели прикинуться мышкой, сидеть тихонечко и за тобой присматривать.
И тут же снова оживляется:
– А я проморгала. Иголку уронила – вот растяпа неуклюжая, правда? А потом налетела на тебя, нашумела… но я так обрадовалась, так обрадовалась, правда-правда! Ты как? Лучше? Мы тебе водички осторожненько дали, и бульона ложечку, и раны обработали, и дядя Мик, это доктор наш, сказал, что пока тебя лучше не беспокоить… И велел за тобой присматривать.
Тараторит без умолку, взахлеб – минуты ему не дает, чтоб он мог по-настоящему удивиться свободной этой болтовне… но заметно: язык ей неродной. Слишком жесткие, слишком раскатистые «эр-р»… как у тех… Голова раскалывается!
– И велел, как проснешься, еще тебя попоить и за ним бежать. И за дядей Ником… ой, то есть за господином военным министром. Будут, говорят, решать, что дальше с тобой делать…
Что с ним делать – давно решили. Прикидывается, что не знает? Или ей сказать не потрудились? Мик, Ник… собачьи клички! И сама похожа на безмозглого щенка, который пристает ко всем прохожим – поиграйте со мной! – пока хорошего пинка не получит.
Девчонка взметывается – и вот уже держит перед ним кружку, большую, багрово-красную с рисунком безобразной собачьей морды. Собака синяя, и в глазах у нее вполне объяснимая печаль. Кружка тяжела для маленькой руки, вода расплескивается. Он смотрит на эту кружку – и понимает, что у него у самого сейчас глаза как у этой псины.
– Вот! – говорит девчонка с такой важностью, как если бы сама добывала воду и не абы где, а в пустыне. – Давай помогу.
И свободной рукой пытается приподнять его голову. Ей не по силам, но помогать он не собирается, еще чего! Девчонка упертая, но слабая. Заканчивается тем, что она просто подносит кружку к его губам, вода льется ему на подбородок, на одеяло. Как ни старается он не поддаваться соблазну, но все же делает пару судорожных глотков… потом еще пару…
Она глядит виновато, с тревогой.
– Я сбегаю за сухим одеялом. А ты лежи спокойно, обещаешь? Пусть сначала дядя Мик тебя осмотрит. Я его быстренько позову.
И, обеими руками рванув на себя дверь, выскальзывает из каюты.
Ник и Мик являются без промедления. Оба высоченные, широкоплечие, рыжеватые – будто ржавые, у одного – короткие усы, у другого – недлинная бородка. Девчонка за ними едва видна, и то не столько она, сколько скатка одеяла. И хотя оба в сюртуках, сообразить, кто из них кто, несложно: усатый устраивается в уголке, в кресле за столом, а бородатый, ловко пододвинув ногой табурет, подсаживается к кровати и приступает к осмотру, то бормоча, то посвистывая.
Надо же, они потрудились его одеть! Не должны были – это против обычая, древнего, почти забытого – и воскрешенного ради того, чтобы заплатить жизнями пары мальчишек за уродские ошибки взрослых.
Протестовать против самоуправства было бы глупо, ведь в том-то и суть, что это сделано помимо его воли. Вот от воды он должен был отказаться, да. Приговоренный – живой мертвец, он не должен ни есть, ни пить.
Их одежда не слишком отличается от привычной ему, разве что немного великовата. Не хочется себе признаваться, но нет никакого отвращения. И стыда тоже нет. Гораздо хуже было бы, если бы они видели его раздетым.
Бородатый улыбается и, поднимаясь с табурета, что-то говорит девчонке. Она быстро-быстро отвечает – и тоже светится и лучится. Сдергивает пострадавшее одеяло, а новое бросает в изножье кровати.
– Уф-ф, напугал ты меня. А дядя Мик говорит, что все с тобой хорошо. Ну, плечо поранено – так несильно, через пару дней повязку поменяем, а то и вовсе она не понадобится. Ну, царапины, ссадины всякие… я знаешь как один раз поранилась, когда с яблони упала? Ну, ослабел – тебя ж сколько не кормили, а то и не поили. Будешь вставать – голова может закружиться, так что ты осторожно. Обещаешь?
Вот заладила! С чего это он должен ей обещать?
Что-то похожее он слышал… Совсем недавно…
– Через полчасика обед принесут… Ну что ты молчишь? Скажи уже что-нибудь, а? Давай я к тебе обедать приду, чтоб тебе веселее было?
Сидящий за столом приподнимается. Девчонка вопрошающе смотрит на него. Он кивком указывает на дверь. Она корчит мордашку, которую при других обстоятельствах, небось, можно было бы счесть уморительной и, кривляясь, кланяясь с наигранным подобострастием, медленно пятится. А потом вдруг кидается к кровати, наклоняется, шепчет:
– Ничего не бойся. Он притворяется суровым, но детей не обижает, никогда-никогда! – И, хихикая, опрометью вылетает из каюты.
Это он-то ребенок?!
А если не ребенок – почему продолжает трусить? Пока перед ним мельтешила не замолкающая ни на секунду пигалица, он морщился, бесился, но о страхе почти забыл, страх уже не резал – только тяжелил душу, казалось, еще чуть-чуть и можно будет сбросить... А теперь снова в холодный пот кидает. Почему этот громила ничего не говорит, только глядит из своего угла пристально, неприятно? Хочет увидеть, что его боятся? Не увидит.
Дверь тихо отворилась и, мягко ступая, вошел высокий человек, тоже в сюртуке, как и те двое. Под мышкой папка коричневой кожи. Молодой, всего-то лет на пять старше него. Типичный белый дикарь, как на картинке в учебнике, – волосы того же оттенка, что и у девчонки, глаза светлые-пресветлые. Выражение лица – как у наемного плакальщика. Но почему-то подумалось: он похож на офицера больше, чем зыркающий по-сычиному военный министр. Перед сычом легли бумаги, извлеченные молодым индюком из папки. Он начал читать, мрачнея буквально на глазах… Видать, вести ему принесли малоприятные. Позлорадствовать, что ли? Хоть какое-то удовольствие.
Сыч встал и быстро прошагал к табурету. А вот сел неуверенно, осторожно, будто бы боясь, что тот не выдержит его тяжести. Индюк встал за его плечом. Начинается… еще бы понять, что именно.
И голос у сыча оказался сычиный – ухающий.
– Господин военный министр просит тебя рассказать о себе, – произношение у индюка почти такое же, как у девчонки, только без акцента и вообще слишком правильное… слушать тошно! – Говори все, что сочтешь нужным. Или, может быть, у тебя есть просьбы? В свете сложившейся ситуации мы, как ты понимаешь, не сможем сделать для тебя многого, но все, что в наших силах…
Пару лет назад он читал книгу об обычаях их страны – и содрогался от омерзения. Спрашивать у приговоренного о последнем желании – дикарская жестокость! У человека, для которого не осталось шансов на спасение, может быть одно-единственное желание – чтобы весь этот ужас поскорее закончился.
Его враги ждут ответа. А чего бы и не подождать? – для них-то время течет как обычно, а не встает комом в горле. Поглядывают на него, переговариваются. С палубы доносятся резкие звуки боцманского свистка и выкрики команд.
Он лежит и слушает шум моря. Единственный звук, который не режет уши.
Из-под полусомкнутых век он смотрит на своих врагов. «Господин военный министр» качает головой, будто сокрушаясь, а выражение лица «плакальщика» становится все печальнее. А чего вы ожидаете?..
А действительно – чего?
– Тебя никто не принуждает говорить, – тон мягок, так мягок, что сразу чуется подвох. – Нам важнее, чтобы ты понял и запомнил все, что сейчас услышишь. Мы уверены, у тебя достаточно сил, чтобы это преодолеть…
Да ничего они не ожидают! Просто получают удовольствие – ведь понимают же, каково ему сейчас… одно слово – нелюди!
– Наверное, ты лучше нас сознаешь, что для своих соотечественников перестал существовать, – голос индюка утрачивает интонации, приходится делать усилие, чтобы не упустить смысл. – Мы охотно оставили бы тебя в родной семье, но нам однозначно дали понять, что ты будешь казнен, и разъяснили, каким именно образом. Надо признаться, в нашем понимании проступок и наказание несоразмеримы… господин военный министр выразился несколько иначе, но я позволю себе смягчить формулировку, хотя и безоговорочно согласен с ней.
И все-таки упустил – смысл распался, рассыпался… что, ну что пытается сказать эта дрессированная обезьяна со скорбной мордой?!
– Мы вынуждены были забрать тебя, чтобы спасти тебе жизнь…
Снова заколотило, сильней, чем прежде. Они видят… Ну и все демоны с ними! Они его не убьют! Они сказали, что не убьют! Пускай придется ползать за ними на пузе, жрать их объедки – он будет жить!.. Они не передумают, точно не передумают? Может, они дают надежду, чтобы потом… чтобы пытка стала нестерпимой и он начал вымаливать помилование?.. Какое же он все-таки ничтожество! От таких, как он, надо избавляться, все верно.
К горлу подкатывает тошнота, все вокруг становится какого-то болотного оттенка. Он закрывает глаза.
– Тебе не о чем беспокоиться. Мы о тебе позаботимся. Нам известно, что ты из достаточно обеспеченной семьи, и мы сумеем…
Правильно сделал отец, что отрекся.
– Мы понимаем, что ты пережил, и…
Тудух! – дверь всей тяжестью впечатывается в стену.
– Вы его напугали! – визжит девчонка, будто ее кипятком ошпарили. – Это у вас называется «поговорить»?! Если бы я знала! Ему и так плохо, а вы, вы, вы!
Он глядит на нее во все глаза – и не знает, чего ему хочется больше, сгореть со стыда за себя, вот такого, или… расхохотаться. Взъерошенный серый птенец налетает на сыча и индюка!
– Вам бы так, бегемоты толстокожие! Достаточно наговорили? Уходите!
Сыч смотрит на нее тяжелым взглядом. По-прежнему маячащий за его плечом прихлебатель что-то спрашивает, негромко, но строго.
– Конечно, подслушивала! И правильно делала! – с вызовом отвечает девчонка, отбрасывая за спину косу.
Министр соизволяет обронить несколько слов… какой все-таки отвратительный у них язык!
– Да, сама разберусь! И получше вашего!
Сыч медленно поднимается, берет ее за плечи. Вышвырнет за дверь или ударит? Зачем она влезла не в свое дело? И что вообще могут с ней сделать за оскорбление чиновника такого ранга? Девчонка ведет себя потешно… но это ведь не шутки.
А высокая персона одобрительно ухает – и улыбается. И знаком показывает своему подручному – пойдем, мол.
Девчонка с видом победительницы усаживается на табурет, будто на отвоеванный трон.
– Тоже мне… взрослые, – с неодобрением косится на дверь, – объяснить ничего толком не могут. Да еще дядя Ник… «Этот мальчик – бессмысленная жертва войны», – нарочито басит, смешно выпячивая губы. – Как будто все жертвы войны всегда осмысленные! «У меня двое сыновей, я умею разговаривать с мальчишками»… а у самого такой вид, словно он приговор тебе зачитывать собирается. И Рик хорош – ходит вокруг да около, лоб морщит, а толком ничего растолковать не может. А давай я тебе по-простому объясню, без всяких этих дипломатий? Тебе сейчас очень плохо и одиноко…
Говорит так, как будто бы действительно знает… Откуда бы? Хочется ответить оскорблением, чтобы поняла, насколько он ее презирает. Но сил нет совсем. Пусть болтает, что на ум взбредет. А он будет молчать. Молчание – красноречивей. Надо бы закрыть глаза – но любопытно за ней наблюдать.
Она перехватывает его взгляд – и, мгновенно отбросив ужимки, жестко чеканит:
– Для тебя все здесь чужие. Но так будет не всегда. Вернуться ты не можешь. Значит, должен учиться жить с нами. Перебороть себя, ты ведь нас ненавидишь. Перестать считать нас врагами. Ты сумеешь. Обещаю не оставлять тебя. И если думаешь, что я бесполезна, ошибаешься… И свою полезность я намерена доказать прямо сейчас – пойду распоряжусь, чтоб обед подогрели. Из-за этих… переговорщиков все два раза остыть успело. – И смеется, превращаясь из серьезной маленькой женщины в прежнюю взбалмошную девчонку. – Я быстро.
И вправду – вернулась быстро. В сопровождении двоих с полными подносами. Похоже, не намерена отступаться от своего слова и преисполнена глупейшей решимости составить ему компанию. Однако времени ее отсутствия хватило, чтобы он опомнился – и решил не прикасаться к еде.
Пока накрывали на стол, девчонка снова подсела к кровати и заявила с требовательностью домашнего тирана, привыкшего, что все ему подчиняются и поклоняются:
– Не вздумай себя голодом морить. Ваши тебя приговорили, наших ты терпеть не можешь – вот и выживи назло всем.
И он понял, что она права.
Доковылять до стола оказалось не так-то легко – ноги плохо слушались, голова кружилась, да и качка, должно быть, усилилась. Он старался держаться прямо. И когда девчонка – действительно маленькая, на две головы ниже него – сунулась подставить плечо, он ее оттолкнул. Слегка. Сумел сдержаться.
– В кресло садись, – как ни в чем не бывало скомандовала она, подтаскивая к столу табурет и пристраиваясь на нем чуть ли не по-птичьи – на краешке, ноги – на резной перекладинке. – И потихонечку, тебе сейчас много нельзя.
Кто бы указывал!
Он оглядел все это изобилие – и украдкой выдохнул, подавляя очередной приступ тошноты. Жрать хотелось, как, наверное, никогда, но заставить желудок повиноваться удалось не сразу. Благо девчонка притихла, будто и вправду что-то понимает.
– Сколько дней голодал-то, а? – Жалостливо сомкнула тонкие белые лапки у подбородка.
Демоны ее раздери, а ведь понимает!
Сервировка была непривычная, что уж говорить о пище. И все же мясо всегда остается мясом, даже если подливка пресная, а хлеб – хлебом, даже если он темнее, чем привычный, и пахнет иначе. Всякое-разное овощное он попробовать не рискнул, да и наелся как-то подозрительно быстро – казалось, быка проглотил бы, и вот…
Девчонка, хоть и занятая собственным насыщением, старательно следила за ним: как только он перестал жевать, пододвинула к нему вазочку с печеньем и чайную чашку. Чай оказался безвкусным, а печенье… ну хоть что-то у них есть хорошего! И вроде больше не тошнит.
– Что ж, после трапезы самое время для необременительной беседы, – с видом любезной хозяйки изрекла мелкая. – Не возражаете, господин… э-э-э… Опасаюсь, мы пренебрегли этикетом и забыли представиться друг другу… – Она слегка поклонилась ему. Он молчал, и она, силясь не выйти из роли, полуприкрыв ладонью рот, по-суфлерски зашептала: – Мне сказали, что у вас свои закавыки и тебе нельзя носить свое имя… ну так придумай себе другое. Если бы я могла сменить имя, меня звали бы Клео. Красиво? А? – Она попыталась заглянуть ему в глаза. Он отвернулся. – Ладно, тогда будем считать, что вас, господин, зовут Лео.
Поздравь себя – теперь и у тебя есть собачья кличка. Но возмущаться не хочется – видать, сытость так действует.
– Ну люблю я такие имена! И должна же я как-то к тебе обращаться, а то совсем неприлично. Позвольте представиться, господин Лео, – Хлоя. Рада путешествовать вместе с вами…
Рада? Или комедию ломает? От нее всего можно ожидать.

Несмотря на мелкие недочёты в стилистике (в духе "чо докопался", типа "башка", "первые погоны") и на обилие непонятных "он"ов, в общем текст симпатичный, картинка рисуется, интерес к прочитанному имеется и даже хочется узнать, что там далее. Особенно это касается второй главки, там хоть какое-то действие, и более - менее непонятки рассеиваются. А введение девочки и вовсе, я щитаю, находка, которая, по крайней мере, с моей стороны, позволяет проявить интерес к происходящему.
Словом, автор - жги дальше, жду продолжения. Своего читателя, благородного и благодарного, сия рассказка непременно отыщет.

Дальше непонятки и должны рассеиваться, сразу-то все обо всем рассказать невозможно, в первом томе (дописанном) без малого 15 авторских листов, но... новые непонятки к его финалу только появятся. Не знаю, понравится ли Вам дальнейшее, но много всего могу обещать

Последующие дни убедили: да, всего-всего-всего – и немножко большего.
Она забегала сто раз на дню просто поболтать (как будто бы ничуть не смущаясь тем, что ей по-прежнему не отвечают) и чинно являлась к завтраку, обеду и ужину. Неизменно сопровождала министра, доктора и Рика, который, как она вскользь упомянула, приходился ей какой-то там родней. При этих посещениях мордашка у нее всегда была презабавная – точь-в-точь щенок, который недавно выучил команду «охраняй» и теперь готов выполнять ее со старанием, доходящим до фанатизма. Он надеялся, что не стал относиться к ней лучше, но она его развлекала – не девчонка, а плавучий зоопарк: то обезьянка-кривляка, то нахохленный, силящийся быть смирным птенец, то трудолюбивый ежик, то и дело колющий лапки иголками, – за неделю она продвинулась в вышиванье, однако ж не настолько, чтобы можно было угадать, зверюшка это, цветок или какой-то узор.
Появились и новые персоны.
Полноватый седеющий мужчина («Познакомься, Лео, этой мой дядюшка Тео, между прочим, министр иностранных дел… Тео – тоже красивое имя, ага? Хотя на самом деле он Теодор. Не имя, а будто бы большой государственной печатью по темени приложили, а?»). Тео-Теодор говорил мало, хотя и знал язык в совершенстве, ни о чем не пытался спрашивать, но явно присматривался к нему.
Беловолосая круглолицая дама с тихим голосом, властными манерами и громадным черно-бурым кошаком на руках («Тетя Ханна, самая добрая тетушка в мире… Тетенька, ну не сердитесь, я же не виновата, что старпом оказался такой впечатлительный! Я буду паинькой. Ну идите, я вас поцелую», «Котика зовут Оникс, он наглый, трусливый, но, если об этом забыть, миленький»).
Пару раз попытались заглянуть офицеры, но то-то и оно, что попытались – не прошли дальше двери, остановленные бдительной охранницей.
Единожды – матросы, которым она выдала речитативом что-то такое, чего они, судя по физиономиям, никак не ожидали. Надо было бы запомнить: слова-то наверняка из тех, за которые однажды его выпорол отец… и, пожалуй, единственные, которые ему стоит знать из всего этого собачьего языка.
Слов он, к сожалению, не выучил… ну не просить же у девчонки бумагу и карандаш? Зато за неделю плавания узнал много другого… в ее понимании, пожалуй, не менее ценного. Путешествует он в ее каюте, а сама она переселилась к тетушке и коту. Ей с ними веселее, а вот тетя, кажется, иногда готова прыгнуть за борт, и котика юнга позавчера вытаскивал из какого-то угла кочегарки («А матросы смотрели и хохотали… ну никакой жалости к бедному животному! Хотя на месте Ала я бы потом утопила неблагодарную скотину – его спасают, а он царапается! Но, согласись, злопыхателей это ничуточки не извиняет»). К кошкам она равнодушна, зато дома у нее есть собаки, а еще ей обещают подарить настоящего тропического попугая («Но пришлось поклясться, что ноги моей не будет на капитанском мостике. Как думаешь, ради попугая стоит упускать кучу развлечений?»). Она прочитала все книги, которые нашлись на корабле, флотский устав – и тот, и всяческие наставления – тоже, не осилила только медицинскую энциклопедию, обнаруженную в каюте дяди Мика («Больно тяжелая… в руках не удержишь!»). А вот дома у нее, кроме собак, – настоящая библиотека («Увидишь – обалдеешь! На всех языках книги… ну, почти на всех… Я до верхних полок еще не добралась. Маленькая я»). Ей тринадцать лет, но скоро будет четырнадцать («А ты догадался, что почти четырнадцать? А то все, кто меня видит, говорят – лет десять. А все, кому я досаждаю своим трепом, считают, что я взрослая карлица»). Воспитывают ее дядя Тео и тетя Ханна («Им не всегда удается, но они не теряют надежды»). Она с удовольствием обедала бы в кают-компании («Там такое замечательное общество, просто ах!»), но при условии, что он, Лео, тоже сел бы за общий стол, а ему, как ей думается, здесь все-таки спокойнее. Они вошли в свои территориальные воды, и офицерам теперь можно вечером и в картишки перекинуться («А меня в игру не берут, вообрази себе! Обидно, я же не жульничаю почти никогда! Но я им мщу: подглядываю в карты и подсказываю. Всем попеременно, я же за справедливость»).
Вошли в их территориальные воды. Значит, день-другой – и он окажется во вражьей стране. Но он на удивление спокоен. И, к собственному удивлению, перестал напрягаться, когда она окликает его: «Лео!» Никто другой, к счастью, так его не зовет. Он бы в глотку вцепился тому, кто… А с мелкой дурочки что возьмешь?
Хотя она отнюдь не дурочка. В первый же день перестала выклянчивать у него ответы, хотя вопросы по-прежнему сыпались, как горох из прохудившегося мешка. И в первый же вечер напомнила о самом главном, о том, что должно было бы неотступно его тревожить, если бы за собственными страхами – а как это еще назвать, если по-честному? – он напрочь не позабыл бы обо всем на свете.
– Ты ведь хочешь знать, как твой… соотечественник… товарищ? Мне велели сказать, что все с ним в порядке, совсем-совсем. Чтобы тебя не тревожить. А я скажу как есть – ты же мне потом верить не сможешь, если поймаешь на лжи.
До этой секунды он едва вспоминал о том, втором. Настолько перетрусил, что память отшибло? Ничего себе оправданьице, лучше уж никаких.
– Так-то он в норме, ну, почти. – Девчонка вздохнула, будто тяжесть рывком подняла. – У него сотрясение мозга и плечо сильно обожжено, да и простудился…
Это называется – почти в норме?!
– Дядя Мик говорит, что все будет хорошо, и присматривает за ним, и тетушка при нем сиделкой, они позаботятся. Попросили тебя пока не ходить, как будет можно, обязательно отведут.
Не отвели. И Хлоя до самого конца плавания ни разу не напомнила. Ему бы насторожиться – так нет. Он даже радовался втайне, что все молчат: трудно смотреть в глаза тому, кого ты поучал перед лицом, как тогда думалось, неминуемой смерти и о ком мигом забыл, заботясь о себе, о себе одном? Если бы он знал, какой будет встреча. Знал бы – лучше бы утопился!

Последующие дни убедили: да, всего-всего-всего – и немножко большего.
Она забегала сто раз на дню просто поболтать (как будто бы ничуть не смущаясь тем, что ей по-прежнему не отвечают) и чинно являлась к завтраку, обеду и ужину. Неизменно сопровождала министра, доктора и Рика, который, как она вскользь упомянула, приходился ей какой-то там родней. При этих посещениях мордашка у нее всегда была презабавная – точь-в-точь щенок, который недавно выучил команду «охраняй» и теперь готов выполнять ее со старанием, доходящим до фанатизма. Он надеялся, что не стал относиться к ней лучше, но она его развлекала – не девчонка, а плавучий зоопарк: то обезьянка-кривляка, то нахохленный, силящийся быть смирным птенец, то трудолюбивый ежик, то и дело колющий лапки иголками, – за неделю она продвинулась в вышиванье, однако ж не настолько, чтобы можно было угадать, зверюшка это, цветок или какой-то узор.
Появились и новые персоны.
Полноватый седеющий мужчина («Познакомься, Лео, этой мой дядюшка Тео, между прочим, министр иностранных дел… Тео – тоже красивое имя, ага? Хотя на самом деле он Теодор. Не имя, а будто бы большой государственной печатью по темени приложили, а?»). Тео-Теодор говорил мало, хотя и знал язык в совершенстве, ни о чем не пытался спрашивать, но явно присматривался к нему.
Беловолосая круглолицая дама с тихим голосом, властными манерами и громадным черно-бурым кошаком на руках («Тетя Ханна, самая добрая тетушка в мире… Тетенька, ну не сердитесь, я же не виновата, что старпом оказался такой впечатлительный! Я буду паинькой. Ну идите, я вас поцелую», «Котика зовут Оникс, он наглый, трусливый, но, если об этом забыть, миленький»).
Пару раз попытались заглянуть офицеры, но то-то и оно, что попытались – не прошли дальше двери, остановленные бдительной охранницей.
Единожды – матросы, которым она выдала речитативом что-то такое, чего они, судя по физиономиям, никак не ожидали. Надо было бы запомнить: слова-то наверняка из тех, за которые однажды его выпорол отец… и, пожалуй, единственные, которые ему стоит знать из всего этого собачьего языка.
Слов он, к сожалению, не выучил… ну не просить же у девчонки бумагу и карандаш? Зато за неделю плавания узнал много другого… в ее понимании, пожалуй, не менее ценного. Путешествует он в ее каюте, а сама она переселилась к тетушке и коту. Ей с ними веселее, а вот тетя, кажется, иногда готова прыгнуть за борт, и котика юнга позавчера вытаскивал из какого-то угла кочегарки («А матросы смотрели и хохотали… ну никакой жалости к бедному животному! Хотя на месте Ала я бы потом утопила неблагодарную скотину – его спасают, а он царапается! Но, согласись, злопыхателей это ничуточки не извиняет»). К кошкам она равнодушна, зато дома у нее есть собаки, а еще ей обещают подарить настоящего тропического попугая («Но пришлось поклясться, что ноги моей не будет на капитанском мостике. Как думаешь, ради попугая стоит упускать кучу развлечений?»). Она прочитала все книги, которые нашлись на корабле, флотский устав – и тот, и всяческие наставления – тоже, не осилила только медицинскую энциклопедию, обнаруженную в каюте дяди Мика («Больно тяжелая… в руках не удержишь!»). А вот дома у нее, кроме собак, – настоящая библиотека («Увидишь – обалдеешь! На всех языках книги… ну, почти на всех… Я до верхних полок еще не добралась. Маленькая я»). Ей тринадцать лет, но скоро будет четырнадцать («А ты догадался, что почти четырнадцать? А то все, кто меня видит, говорят – лет десять. А все, кому я досаждаю своим трепом, считают, что я взрослая карлица»). Воспитывают ее дядя Тео и тетя Ханна («Им не всегда удается, но они не теряют надежды»). Она с удовольствием обедала бы в кают-компании («Там такое замечательное общество, просто ах!»), но при условии, что он, Лео, тоже сел бы за общий стол, а ему, как ей думается, здесь все-таки спокойнее. Они вошли в свои территориальные воды, и офицерам теперь можно вечером и в картишки перекинуться («А меня в игру не берут, вообрази себе! Обидно, я же не жульничаю почти никогда! Но я им мщу: подглядываю в карты и подсказываю. Всем попеременно, я же за справедливость»).
Вошли в их территориальные воды. Значит, день-другой – и он окажется во вражьей стране. Но он на удивление спокоен. И, к собственному удивлению, перестал напрягаться, когда она окликает его: «Лео!» Никто другой, к счастью, так его не зовет. Он бы в глотку вцепился тому, кто… А с мелкой дурочки что возьмешь?
Хотя она отнюдь не дурочка. В первый же день перестала выклянчивать у него ответы, хотя вопросы по-прежнему сыпались, как горох из прохудившегося мешка. И в первый же вечер напомнила о самом главном, о том, что должно было бы неотступно его тревожить, если бы за собственными страхами – а как это еще назвать, если по-честному? – он напрочь не позабыл бы обо всем на свете.
– Ты ведь хочешь знать, как твой… соотечественник… товарищ? Мне велели сказать, что все с ним в порядке, совсем-совсем. Чтобы тебя не тревожить. А я скажу как есть – ты же мне потом верить не сможешь, если поймаешь на лжи.
До этой секунды он едва вспоминал о том, втором. Настолько перетрусил, что память отшибло? Ничего себе оправданьице, лучше уж никаких.
– Так-то он в норме, ну, почти. – Девчонка вздохнула, будто тяжесть рывком подняла. – У него сотрясение мозга и плечо сильно обожжено, да и простудился…
Это называется – почти в норме?!
– Дядя Мик говорит, что все будет хорошо, и присматривает за ним, и тетушка при нем сиделкой, они позаботятся. Попросили тебя пока не ходить, как будет можно, обязательно отведут.
Не отвели. И Хлоя до самого конца плавания ни разу не напомнила. Ему бы насторожиться – так нет. Он даже радовался втайне, что все молчат: трудно смотреть в глаза тому, кого ты поучал перед лицом, как тогда думалось, неминуемой смерти и о ком мигом забыл, заботясь о себе, о себе одном? Если бы он знал, какой будет встреча. Знал бы – лучше бы утопился!

Глава 3
– Нынче вечером причаливаем! – пискляво пропела Хлоя, врываясь в каюту без стука – подобными мелочами она себя не утруждала. – Стоит тебя приодеть, дядюшка кое-кого этим уже озадачил.
Он стоял у окна и смотрел, как перекатываются волны. Раньше он не любил долго сидеть без дела, раздражался, а сейчас, оставаясь в одиночестве, впадал в апатию и находил в ней успокоение. Сколько его ни тянула девчонка погулять по палубе, он упрямо цеплялся за свое затворничество. К ее разочарованию. И новости его не порадовали, она не может этого не понимать.
– Но все это меркнет в сравнении с главным! – и все-таки ее воодушевление искреннее. – Садись, мне нужно видеть твое лицо.
Сегодня она глупо навязчива – неужто не видит, что лучше не приставать? Он уселся в кресло, по обыкновению оставив ей табурет. Пусть обрушивает на его бедную голову поток ценных сведений – и выметается к демонам. У него осталось совсем немного времени, чтобы собраться с мыслями и силами.
Девчонка уперлась локтями в столешницу, ткнулась подбородком в сцепленные руки и вперила в него взгляд. Глазищи серо-голубые, но все равно какие-то кошачьи, с золотистой искрой.
– Только сегодня окончательно решили, в третий раз согласовали, пять раз поругались, десять – помирились и наконец сошлись на том, что будет правильнее и лучше, если ты поселишься в нашем доме! И Тим тоже. Я его Тимом назвала. Нельзя вас разделять. У нас с дядюшкой достаточно денег и влияния, чтобы защитить вас и дать вам хорошее образование. А потом сами придумаете, как дальше жить. Я – рада, а вы… а вам все равно деваться некуда, вот! – и высунула кончик языка.
Но, видать, все-таки заметила, насколько он тяготится ее присутствием: сразу подхватила юбки, нелепо широкие, сплошь в серебре, и скользнула к двери.
– Ты держись. Пожалуйста. Я рядом.
Почему, ну почему она всегда находит правильные слова?!
…В новой одежде он – ряженый туземец, которого подготовили к встрече с истосковавшейся по зрелищам толпой.
Но нет никакой толпы. Эскадру – только теперь он понимает, что корабль шел в составе эскадры, а как бы иначе? при двух-то министрах? – встречает десятка полтора офицеров, в здешних званиях он не разбирается, но интуитивно понимает: на причале собрались надутые индюки и придворные шаркуны высшей пробы.
Хлоя где-то прячется. Выделила в сопровождающие своего братца, или кто он ей там. Но проводник из него отменный. Они минуют стороной сборище радостно бурчащих индюков, не привлекая к себе внимания, как будто бы превратились в невидимок. Поодаль ждет пароконный экипаж – как он успел понять, по здешним меркам скромный: у пристани с полдюжины куда более роскошных и пара безлошадных повозок – что-то подобное он раньше видел только единожды, да и то мельком.
Девчонка поджидает их внутри, пышные юбки занимают все сиденье. Он и молодой индюк садятся напротив нее – и вдвоем занимают меньше места. Она подается вперед, шепчет (почему шепчет? что и от кого здесь можно скрыть?)
– Они хотели согнать газетчиков и поднять шумиху – дескать, поглядите, что безумные фанатики с детьми делают, – но дядюшка их надул. Тима забрал дядя Мик, точно раньше нас приедут.
Затянутой в перчатку лапкой стучит в стенку – и экипаж трогается с места. Всю дорогу молчит – непохоже на нее. Или как раз таки похоже.
«Что стряслось?» – взглядом спрашивает он. Она опускает глаза.
Стряслось. Нет, сейчас не время трусить. Достаточно того, что бесстрашной мелкой не по себе. Ей всяко труднее, она девчонка.
Шторы опущены, и это его вполне устраивает – нет никакой охоты смотреть на город. Экипаж долго петляет и наконец останавливается.
– Лео, выходи, – командует Хлоя.
И, увлекая его в какую-то калиточку, ведет сквозь густой сад, окруженный забором, одолеть который ему точно было бы не под силу, к дому – светлой громадине. Бога-атые. А вот лето, не без удовольствия думает он, у них блеклое, скучненькое – и ни за какие деньги его не купишь.
– Рик пошел через парадный подъезд, а мы в обход, – комментирует она. – Если кто-нибудь что-нибудь пронюхал, мой великолепный кузен сумеет задурить ему голову, все-таки он дядюшкин племянник.
В таких доминах он не бывал никогда. Отцовский всегда представлялся ему просторным, школа – чуть ли не дворцом. Все потому, что до сих пор ему не доводилось побывать во дворце. Широченная лестница, мраморные ступени, вызолоченные перила, а по сторонам – настоящая оранжерея. И все – бело-золотое и еще какого-то оттенка, не розового, а и не знаешь, как назвать. Больше он ничего толком рассмотреть не успевает – Хлоя не дает ему времени оглядеться.
Второй этаж скромнее и уютнее, хотя везде ковры, картины в широких рамах и все то же обилие цветов.
– Твоя комната, – Хлоя распахивает одну из дверей в конце коридора и надолго замолкает, на этот раз дает время.
Все здесь в любимых ею серо-голубых тонах. Надо понимать, успела послать кого-то домой с четкой инструкцией, что и как следует подготовить для… гостя? Он кривится, чтобы не улыбнуться. Конечно, комнату готовили быстро, но следов поспешности он не находит, как ни старается.
– Тебе нравится? – с небывалой робостью спрашивает Хлоя. – Ну хоть немножечко? Ты можешь переделать все по своему вкусу…
И все-таки случилось что-то плохое. Она должна радоваться встрече с домом, шуметь, тормошить его, настойчиво требовать восторгов, а не мямлить и не… заискивать? Да что, демоны их всех побери, происходит?!
– Немедленно рассказывай, что натворила, – говорит он. И едва узнает свой голос. И дело тут не только в долгом молчании. Младший из пятерых братьев и самый, по мнению отца, бестолковый, он никогда и ни к кому не обращался тоном старшего… разве что к мальчишке, которого Хлоя зовет Тимом.
– Ти-им… – она закрывает лицо руками.
– Ты реветь будешь или говорить?
Она вздрагивает от окрика, и он чувствует себя виноватым, но каяться не торопится – пусть сперва расскажет.
– Я обещала, что не буду тебе врать, – сбивчиво бормочет она в ладони. – И я не хотела, честно-честно, не хотела.
– Говори нормально! Я еле понимаю, чего ты там скулишь!
Хлоя поднимает голову, но отворачивается. Она старается, очень старается говорить внятно, но всхлипывает и всхлипывает.
– Все м-мы тогда думали… что Тим ск-коро выздоровеет… Дядя Мик – очень хороший врач, и тетушка так старалась. А ему… становилось все хуже… и хуже. Он продолжал отказываться от еды… слабел, начал задыхаться, кашлял жутко… все чаще в б-беспамятство впадал. Д-дяде Мику иногда удавалось водички ему дать… да и то только когда он не очень соображал, что п-происходит. Я уж думала… п-позвать тебя к нему… может, тебе удалось бы… его убедить. И вот захожу… а он б-бредит… и говорит что-то… кошмарное… Я сначала п-подумала – ему просто видится что-то… И все ж потихоньку порасспросила матросов… Тим видел такое… после чего не хочет жить… Понимаешь?
– Нет, – сквозь зубы выдыхает он. – Продолжай.
– Это я уговорила дядю Мика, чтоб он т-тебя не звал. Я испугалась, что Тим тебе расскажет и с тобой случится то же, что с ним. Я ведь видела, к-какой ты был… Я старалась что-нибудь п-придумать… А сегодня подслушала разговор дяди Мика с дядюшкой – д-дядя Мик сказал: хорошо, что хотя бы одного спасли. Мы ведь не можем сдаться, правда, Лео? – крутанувшись на каблуках, смотрит ему прямо в лицо, взгляд шальной. – Ты мне поможешь?
– Что он увидел? – вопрос – как удар наотмашь.
Хлоя снова вздрагивает, сжимает в руках свою серебристую пелеринку, но глаза не прячет.
– Я боюсь, что ты меня возненавидишь.
– Нашла чего бояться, – он скрещивает руки на груди. – Я тебя и так ненавижу.
– Но ты поможешь спасти Тима?
Он молчит. Снова молчит. Потому что снова в смятении, хоть и старается виду не подавать.
– Пойдем, – просит она. – Мне кажется, он начинает думать, что мы… что тебя уже нет.
Идти совсем недалеко – девчонка отворяет соседнюю дверь.
В комнате сумеречно – на окнах плотные гардины. Едкий лекарственный запах. Бородатый доктор покачивается в кресле-качалке, но не умиротворенно, а будто бы в тяжелых раздумьях. Встает им навстречу, что-то шепчет Хлое.
– Он плохо перенес дорогу, – тоже шепотом переводит она – Но сейчас в сознании. Подойди к нему, Лео.
Он впервые видит того, с кем говорил, прежде чем надолго замолчать. Мальчишка – его ровесник – темноволос, как и полагается Сыну Дракона. А глаза светлые и кожа не такая смуглая, как у него самого. И дело не только в болезненной бледности: наверняка полукровка, сын знатного человека от наложницы. Не каждый, далеко не каждый может позволить себе белую рабыню, это роскошь.
– Я знаю, кто ты, – говорит мальчишка. Видно, что каждое слово дается ему с немалым усилием, дышит тяжело, на лбу испарина, губы пересохли до кровавых трещин. – Слушай меня. Слушай внимательно и запоминай. Тогда я боялся, что мы одни, что поражение окончательное. – Взгляд лихорадочный, чуть ли не безумный. – Нет! Дети Дракона будут сражаться. Уже сражаются. Зря я сомневался… Ты не должен был умереть, не узнав… – Замолкает, жадно глотает воздух. Надо бы дать ему воды… но он ведь не поймет… точнее, поймет, что его предали. – Я был на палубе, когда они уходили. Они долго решали, где меня разместить… заботу выказывали, – он криво усмехается. – Я достаточно знаю их язык.
Ага! Нетрудно догадаться, в кого ты такой светлоглазый.
– На выходе из бухты их атаковал наш корабль. Один! Один против целой эскадры!
Теперь дыхание перехватывает не у одного – у обоих.
– Дальше! Что дальше?!
– Он и сделать-то успел пару залпов. Его тут же потопили. Но кто-то ведь не сдался, не признал позорного мира! Вот это настоящая воля Дракона. Мы тоже должны…
Мальчишка приподнимается, хватает его за руку – ладонь такая, что обжечься можно.
Между ними вклинивается бородач, склоняется над больным.
– Лео, постарайся его успокоить, – Хлоя тоже пытается дотронуться до его руки, но он брезгливо отшатывается.
– Да подавись ты этой кличкой, тупая тварь!
Выходит, не оборачиваясь. И успевает захлопнуть дверь отведенной ему комнаты перед ее носом. Он больше не позволит им играть в милосердие и сопереживание. Его приговорили люди одной с ним крови – и если у этих какие-то свои резоны или попросту отваги не хватает – он сам. Сам исполнит волю Дракона.

Под руку попадается медный письменный прибор. Оконное стекло вдребезги, он инстинктивно отстраняется, защищаясь от осколков, – и едва не спотыкается: за его спиной стоит Хлоя.
– Там, за шкафом, – дверь в комнату Тима, – поясняет она – наверное, вид у него ошарашенный.
Переводит взгляд на окно, выдыхает:
– Если бы я думала, что ты собираешься сбежать, я была бы счастлива. Это была бы твоя воля. Не убился бы, здесь не так уж высоко. Но ты ведь пытаешься исполнить волю этого вашего Дракона? – как ни тих голос, злость слышится отчетливо. – Руки себе отрубить не можешь, значит вены вскроешь? Во имя Дракона? Слышала я эти ваши сказки, что мы людям руки рубим…
Он изо всех сил стискивает пальцами подставку прибора.
– Что, хочешь ударить? – с удивительным – непритворным! – хладнокровием спрашивает девчонка. – Молодец. А я уж испугалась, что слабоумие передается, как корь, только намного быстрее.
Оттирает его от окна. Смотрит снизу вверх, а кажется, что – наоборот.
– Вы что, действительно не понимаете, что они погибли в бою? Как по мне, тоже дурость учинили, пошли на верную смерть без шанса прихватить с собой хотя бы одного врага. Я думала, Тим напуган тем, что видел… этой бессмысленностью. Так нет же ж – они для него пример! – шумно выдыхает сквозь зубы. И до него вдруг доходит: она не боится потому, что в ярости. – Ладно, пускай они герои. А вы кто? Вас отдали в наши руки, вот и все, – и не как часть контрибуции, а как что-то не имеющее ни малейшей ценности. Чтобы мы не гневались, не думали, что это была осознанная провокация, дабы сорвать подписание мирного договора. Ну что ты на меня таращишься? Я еще и не такое знаю. Я племянница министра иностранных дел. А он – младший брат царствующего монарха. Соображаешь, кто я? Что, принцессы такими не бывают? И тем не менее мой отец был принцем крови и престолонаследником. Даю тебе пару минут, чтобы осознал и проникся.
Она смотрит на него долгим-долгим испытующим взглядом – и ему почему-то трудно вынести этот взгляд. Но удается.
– Не можешь ударить? – Он и представить себе не мог, что она может так улыбаться… лучше бы он не видел этой улыбки. – Не готов убивать? Ну так и оставайся жертвой, а не героем.
Поворачивается к окну, дотрагивается пальцами до едва держащегося в раме осколка – он летит вниз и со звоном разбивается о землю. Странно, что до сих пор никто не примчался, не устроил переполох. Даже доктор, а ведь он вряд ли ушел, сидит себе посиживает за стенкой и не торопится никого спасать. Может, они ему осточертели – и упрямый пленник, и чокнутая девчонка, и он спит и видит, как бы избавиться от обоих? – он ухмыляется.
Чокнутая глядит на него, как на помешанного.
– Мне вас жалко. Но Тима я все-таки немножечко уважаю – у него уже нет сил сопротивляться, совсем нет, но он не унижает себя истерическими выходками. А тебя – просто жалко. Тебе, конечно, плевать, что о тебе думает тупая тварь, но она обещала быть полезной. А потому у тебя есть шанс умереть героем. Пойдем… если не трусишь.
Он шагает за ней по длиннющему коридору, спускается по лестнице – не той, парадной, а узкой, едва освещенной – оконце под потолком, как в тюремной камере. И ему кажется, что он готов ко всему, теперь уж точно готов.
Еще одна лестница, не иначе как в подвал. Решетчатые воротца с навесным замком (разумеется, у девчонки есть ключ). Металлическая дверца – девчонка наощупь находит замочную скважину, ругаясь вполголоса. Входит первой, зажигает один за другим газовые рожки – не меньше дюжины.
Мрачное подземелье? Ничуть не бывало! Ни дать ни взять – зал для торжественных приемов: с нарядной – именно нарядной! – каменной кладкой, камень – не серый, а тоже розоватый. С большим камином, понизу забранным решеткой – вроде как игрушечные копья на стойке, с часами – циферблат поддерживают, ну надо же, два дракона. С гобеленами, мягкими креслами… и оружием, оружием, оружием. Арбалеты, ружья, револьверы – сказочное богатство в глазах мальчишки. В этот момент он чувствует себя мальчишкой, которого привели в сокровищницу. Вдоль другой стены – подставки с кинжалами, короткими мечами, рапирами. Его взгляд невольно останавливается на топоре.
– Извини, топор есть, но ни плахи, ни палача. – Девчонка как всегда наблюдательна. – Могу предложить кое-что получше. – Непринужденным, почти изящным движением вытаскивает из подставки две шпаги. – Забрать с собой врага. В бою. – Сбрасывает туфли и делает шаг к нему. – Может быть, и до твоих весть дойдет. Об этом же в газетах напишут, наверняка напишут, тут есть и кому поплакать, и кому порадоваться, да и вообще событие такое, которое скрывать смысла нет, его ого-го как использовать можно. А наши газеты, будь уверен, читают не только у нас. Станешь символом сопротивления злобным пришельцам с запада.
– Побив тебя? Не смеши.
Готов ко всему? Как бы не так!
– Не побив. Убив особу королевской крови, – невозмутимо уточняет она, – которая к тому же неплохо управляется с этой штукой, – она салютует ему шпагой, на мгновение – только на короткое мгновение – становясь прежней дурашливой Хлоей.
Он демонстративно поворачивается к ней спиной.
– Тим не стал бы колебаться, выпади ему такой шанс. И да, разве справедливо, что все шансы до единого достаются тебе? Он ведь не виноват, что ему повезло меньше. Не пора засунуть куда подальше свою гордыню и побороться за вас обоих? Тебе – почти гарантированная слава, ему – легкая смерть. Ты ведь сегодня сам увидел – он обречен, а мучиться может еще долго.
Она обегает его и снова встает лицом к лицу.
– И не зыркай по сторонам, ничего ты с собой сделать не успеешь. Самоубийца из тебя не очень – практики маловато, наверное, и за порогом с полдюжины крепких слуг, а люди у моего дядюшки отменной выучки. Я крикну – они ворвутся и тебя скрутят. И все начнется сначала. Не знаю, как ты, а я устала.
– Зачем ты это делаешь? – вопреки его воле, вопрос звучит жалобно.
– Я и так сказала больше, чем надо. – Она кладет шпагу к его ногам.
Лет пять назад он лихо рубился с приятелями на палках – до шишек и царапин. Потом почувствовал себя взрослым и забросил детское развлечение. Но настоящего оружия сроду в руках не держал. К тому же сейчас его больше заботит не как половчее атаковать, а как не ранить. И это выматывает. А она… ловкая обезьянка, хоть силенок у нее и маловато. Откровенно потешается над его неуклюжестью, парирует по-шутовски, но – он видит – готова продолжать, пока они оба не упадут замертво… и вдруг его неумелый выпад достигает нежеланной цели. У нее на запястье проступает кровь.
– Делаешь успехи, – смеется она. – Год-другой тренировок – и, пожалуй, действительно сможешь меня укокошить. А пока – следи за рукой! – И проводит острием шпаги по кисти его руки, оставляя неглубокий, но ощутимый порез. – Попробуешь проделать то же самое? Только, предупреждаю, я буду защищаться.
– К демонам! – он швыряет дурацкую железяку в угол. Девчонка неожиданно следует его примеру и идет к ближайшему креслу. И опускается на пол, привалившись спиной к подлокотнику. Он садится рядом.
Тихо, как в каменном мешке, но светло и тепло.
– Не уходи… никуда… – несмело просит Хлоя.
– Да куда мне идти, – он вздыхает. Он понимает, чего она боится. Он больше не попытается сбежать – никаким способом.
– Я хочу, чтобы больше ни с кем никогда не случилось такой беды. Понятия не имею, что мы можем сделать, но ведь вместе что-нибудь придумаем, правда?
– Постараемся.
– И давай пообещаем, что больше никогда не выйдем друг против друга с оружием. Я обещаю – никогда.
– Да разве ж я…
– Лео… – тихо, просительно.
Сейчас не время спорить. Он не хочет спорить.
– Обещаю.
– Вот так сразу? А если кто-то из нас – я, или Рик, или мой дядя – захочет воспользоваться тобой, чтобы ославить твоих сородичей детоубийцами?
– Ты не захочешь. И им не позволишь. Или хотя бы вовремя меня предупредишь. А если и нет – я что, дурак – на девчонке зло срывать? – Он легонько щелкает ее по носу. – Прекрати прикидываться. И да – больше никогда мне не ври. За дверью никого не было и нет.
– Чуток не додумал. – Она улыбается. – Да, дюжины слуг нет. Но здесь ты всегда на виду, даже если сам никого не видишь. Скоро поймешь. Ты же умный. Когда не придуриваешься.
– Еще полслова – и я потребую реванша, – подначивает он. – На тренировочном.
– Подожди. – Она подается вперед и дотрагивается до его руки запястьем. Кровь еще не запеклась, рана у девчонки глубже, чем ему сперва показалось. Рана к ране… что она делает? – Кровью клянусь быть тебе сестрой, пока жива.
– Кровью клянусь быть тебе братом, пока жив, – без колебаний отвечает он. Неожиданно для себя. Но он хочет это сказать… а кто ему запретит?
– Тебе совсем не обязательно… – смутившись, начинает она.
– Испугалась? – Он перехватывает ее руку. – У нас не принято отказываться от клятвы на крови. Короче, раньше надо было думать, а теперь не выйдет так просто от меня отделаться…
– Э-эй! – Она упирается лбом в его плечо, будто бодает. – Я всегда мечтала о таком брате, как ты. В конце концов, в этом доме слишком скучно. Пора перевернуть все вверх дном, поставить на уши, а заодно и привидений здешних повеселить! А мне одной не под силу – дом такой большой, а я такая маленькая. – И добавляет очень серьезно: – Только сначала нужно вытащить Тима. Ты притворялся, что меня ненавидишь, а он – не притворяется. – Всхлипывает.
– И вправду маленькая, – смеется Лео, встает и подает ей руку. – Пойдем вытаскивать.

Глава 4
Эта комната – новая камера смертника. Да, совсем не похожая на прежнюю. Есть свет – тусклый, холодный, едва-едва пробивающийся сквозь шторы болотного цвета. Есть звуки – чужие, невнятные, издалека. Есть кровать с чистым бельем. Подобие жизни. Но отсюда не выйти. Никогда. Так не все ли равно, что тут есть и чего нет?
Сколько ни повторяет он себе это «никогда», желание жить не уходит даже в моменты удушья. Он боится, что однажды совсем не сможет дышать. И не знает, как запретить себе бояться. А ведь не должен цепляться за жизнь – это недостойно и просто глупо. Ясно же, что ему не выжить.
Доктор и сменяющая его женщина терпеливы и добры. Кажется, искренне. Он не уверен, потому что никто прежде так с ним не обращался. Они ни на минуту не оставляют его в одиночестве. Думают, что он не понимает их языка, и день изо дня изобретают способы сообщить: тебе ничего не угрожает. Еще на корабле ему дважды об этом прямо сказали: в первый раз какой-то мужчина, которого он видел как сквозь туман, во второй – вертлявая девчонка, смотреть на которую ужасно не хотелось, все и так кружилось перед глазами, не хватало только ее беготни и суетливости. Дважды сказали – ну и угомонились бы. Но им этого мало. Чего они хотят? Рассчитывают приручить? Опять же – зачем? Если это для них развлечение, игра, то они заигрались. Доктор день за днем пытается «пробиться к его сознанию», гримасничая и жестикулируя, а женщина называет «бедным мальчиком», норовит погладить по волосам (у него нет сил дать отпор, но она что-то чувствует, так и замирает с поднятой рукой) и повторяет: «Все будет хорошо. Все обязательно будет хорошо». Они постоянно хлопочут над ним, доктор приносит все новые и новые порошки и микстуры – и не успокаивается, пока не впихнет их, женщина – все новые и новые кушанья, всякие бульоны, но ей провернуть трюк доктора не удается.
А еще она поет. Мелодии незнакомые, простые и тягучие, но красивые. И голос у нее – будто сам по себе инструмент. Поет для него. И порой он невольно откликается (только мысленно, но откликается!) и поддается соблазну поверить… Значит, им удалось и его втянуть в игру? Приходится напоминать себе: этот заботливый бородач – корабельный врач на вражеском флагмане, а ласковая женщина – жена одного из министров, принимавших капитуляцию. Приходится напоминать: не время и не место проявлять то, что отец называл «бабьей впечатлительностью» и «проклятым мягкосердечием». Напоминать о героях, погибших на его глазах. Напоминать слова товарища по несчастью: «Чтоб молчал, будто тебе язык вырвали» и единственную прощальную фразу отца: «Ты никогда не умел вести себя достойно, так хоть умри, не опозорив мой род». Если бы не все это, ему не удалось бы вытерпеть жажду – она мучительнее страха смерти. Они ухитряются вливать в него воду и лекарства, когда он на грани сознания, а может, и тогда, когда в беспамятстве. Но этого недостаточно, горло будто огнем опалено, и слез тоже давно нет… отец гордился бы им? Вот бы знать, что – да. Может быть, тогда он смог бы не бояться. И умереть как подобает. Забрав с собой хотя бы одного из них.
Пару дней как дышать стало легче, лихорадит меньше, и он почти не кашляет – их снадобья все-таки действуют? «Если они спасут меня помимо моей воли – мне можно будет жить?» В детской сказке, которую много лет назад рассказывала ему мать, мальчик переложил свою ношу на других – и за это его наказала сама судьба. Как наказала? Кто были эти другие – друзья или враги? И чем все закончилось? Он силится вспомнить – но вспоминается только: «Если ты заставил кого-то взять твою ношу, у судьбы найдется для тебя ноша втрое тяжелее».
Он не любил ее сказки. А ее-то саму – любил?
… – Если он продолжит в том же духе, мы не сможем его спасти. Вы же видите, госпожа…
– Доктор, он ведь ребенок, обычный ребенок! Ребенок, которого предали самым чудовищным образом. Неужели мы, все мы, не сумеем помочь ему?
– Скажите мне, госпожа, а вы когда-нибудь сталкивались с таким упрямством и такой силой? И не у детей, а у взрослых? Только в бреду и признается, как ему больно и жутко – когда Хлоя перевела, что он говорит, я был шокирован. Я уж, грешным делом, думал, что у него страх напрочь отбит… что он вообще не в себе. Кхе-кхе… извините, госпожа.
Хлоя. И здесь – она. Девчонка, одно упоминание которой уже доводит его до бешенства. Наглая, громкоголосая маленькая дрянь, позволяющая себе свысока говорить со старшими и лезть в их дела. Похоже, привыкла, что всех это умиляет… что все ей прощается! Верно о них говорят – цивилизованные дикари. И худшая из дикарей – она. Постоянно в сером, кожа бледная до синевы, и глаза… глаза такие же, как у него… уродство! Еще и смотрит, смотрит в упор, так не то что люди – животные не делают. По ее вине эти доброхоты узнали, что ему страшно. Она отняла у него последнее – возможность выполнить приказ отца. Отец… Только отец может давать и отбирать имя, только отец и государь могут распоряжаться жизнью и смертью. Так его учили. А она и это право пытается присвоить… Эти люди привыкли присваивать себе то, что им не принадлежит.
– Гляжу на наших мальчишек и не понимаю, как мы добились заключения мирного договора всего лишь на второй год войны. Храбрость и фанатичная преданность в чести у их народа, я это знал, но мне и в голову не приходило, что они способны на подобное. И если бы их император и его окружение тоже были готовы идти до конца, мы получили бы не договор на выгодных нам условиях, а обезлюдевшую пустыню, потеряв при этом тысячи и тысячи своих людей. Вероятно, кого-нибудь такое развитие событий устроило. Но, льщу себя надеждой, я здравомыслящий человек. И, по моему рассуждению, мальчишки, похожие на этих, гибнуть не должны, в какой бы стране они ни родились. Иначе все мы рискуем однажды проснуться в мире, который будет куда хуже нынешнего. Низко кланяюсь вашему супругу – его таланты поразительны, он в который раз спасает нас от бессмысленного кровопролития… Я не утомил вас своими разглагольствованиями, госпожа?
– Что вы, доктор. Я внимательно слушаю, а вовсе не витаю в облаках, как вам, должно быть, показалось. Слушаю – и думаю, чем помочь нашим мальчикам…
Отец, слышали бы вы! Враг оценил, а вы – оценили бы?
Нет! Думать так – непозволительно, иначе станешь предателем… уже стал, хотя ничего еще не сделал и ни слова не сказал. Нельзя сомневаться в отце. Нельзя сомневаться в государе – как смеет этот человек рассуждать о нем в таком тоне? Разве право победителя – это право на низость?
И взволнованное «наши мальчики», от которого у него дрогнуло сердце – сердце сына рабыни, а не сына воина, – на самом-то деле ничуть не лучше, чем кличка «Тим», придуманная девчонкой.
Помогать собрались?! Ничего у вас не выйдет! Одного вы уже потеряли, он отважный, он не будет медлить. И если второй слабее, это не значит, что вы его получите.
Он собирается с силами и садится в кровати. И, не дав опомниться этим двоим – вон как вытаращились, – отталкивается и встает. На то, чтобы сделать хотя бы шаг, сил уже не хватает. Последнее, что он слышит, – звон бьющегося стекла. Последнее, о чем успевает подумать: жаль, что они не посмели назвать друг другу своих имен.
… – Хватит прикидываться, я ж вижу – ты опамятовался. А мне с тобой поговорить надо, ну просто до зарезу.
Открывать глаза трудно, как никогда. Но нужно убедиться.
– Ты чего? Да не призрак я, не призрак. – Тот, в чьей смерти он был уверен, скалится с видом превосходства. – И да, они убрались. Хотя все равно по-нашему не разумеют, но без них как-то дышится легче, а?
Он пытается заговорить, но не может. Глаза закрываются сами собой. Он ничтожен? – ну и пусть.
– А ну-ка пей, – властная рука рывком заставляет его приподняться. – Знахарь тутошний какое-то пойло оставил и втолковал на пальцах – дескать, надо тебя этой бурдой накачать, а то конец тебе, никакой шаман не воскресит.
Он закусывает губы.
– Ты что, не уразумел: мне надо с тобой поговорить! А как, если ты языком не ворочаешь? Пей, пока они не приперлись, и ладно если они, а вдруг кто похуже, в смысле, по-человечески понимающий?
Он уже колеблется, а следующая фраза окончательно ломает его сопротивление:
– Ты ведь хочешь знать, почему я жив? Или уже записал меня в предатели?
Он пьет, и захлебывается, и кашляет. Но голос действительно возвращается.
– Там… – показывает глазами на дверь, в которую – он видел – юркнула девчонка.
– Никого там нет. Это моя комната. Ну, то есть гостиная, в которую попасть можно только из комнаты, или из твоей, или из моей. И перед тем, как сюда идти, я все проверил и свою дверь запер изнутри, – самодовольная улыбка. – Хотя шуметь нам все равно не резон, так что навостри уши. – И продолжает, понизив голос: – Ты вот крепко запомнил, чего я тебе в тюряге наговорил, так? А мозгов, чтоб оглядеться и подумать, нету, что ли? Тогда мы были смертниками, и кто ж знал, что эти – рохли мягкотелые. Как они, такие вот, наших побили – другой вопрос.
– Предательство?
– Ага, все ж работают мозги-то! Бери, – движением фокусника извлекает откуда-то пирожок. – Ешь, а то опять откажут мозги-то.
– Нет. – Его снова начинает бить озноб. – Ты что, не помнишь: «Тот, кто ест хлеб врага, – враг и раб». Так заповедовал Дракон.
– Тебе сколько лет?
К чему это он?
– Ты говоришь о Драконе как о божестве. А он всего лишь символ.
Возомнил себя знатоком? Смешно.
– Все мы вместе – от государя до самого слабого из тех, кто способен держать оружие, – и есть Дракон. Этому тебя не учили? Да не зыркай ты на меня так, дырку прожжешь… А ладно, зыркай, хоть видно, что ожил чуть. Все я понимаю… а ты, как погляжу, не очень. Тот, кто продается за подачки, – враг и раб. А брать у врага – почему бы и нет? И на войне добычу берут – и не всегда отнимают, много кто сам отдает, чтобы только откупиться. Если бы ты ворвался в чужой город, тоже ко всему прикоснуться боялся бы? А мы с тобой, считай, во вражьем логове. И не абы в каком, а в доме министра иностранных дел, который еще и принц крови. Это мне девчонка ихняя выболтала. И еще много такого, что я уразумел: из этих окошек предателей высмотреть проще, чем с крыши нашей тайной полиции. И услышать можно столько, что у-у-у! Сообразил, как нам повезло?
Повезло? Кто-то из них двоих точно тронулся умом. Ни дома, ни имени – какое «повезло»?
– Думаешь, нет? – догадливо интересуется тот, кого приучают – неужто приучат? – к кличке Лео. – Мы могли сдохнуть да так и не узнать о предательстве. Догадываться и знать – не одно и то же, а? Теперь и вовсе удача в руки лезет, а мы, этакие фанатики-расфанатики, будем довершать расправу над собой? Не валяй дурака, и мы с тобой на пару разнюхаем, что сумеем, ну а там сообразим, как нашим передать.
От такого воодушевления ему становится тошно.
– Ты ведь знаешь, что мы никогда не сможем вернуться, – шепчет он – и равнодушно – другого и не ожидал – встречает брезгливый взгляд.
– Я сразу понял – ты только за свою шкуру и трясешься. А мне, в конце концов, плевать, вернусь я или нет. И на все плевать! Чего я еще не видел? – Переводит дух и шипит: – Ты со мной? Или решил сдохнуть ни за грош в сраном гордом одиночестве? Оно, конечно, проще. Если со мной – уговор: слушаешься меня и делаешь так, как я скажу. – И вдруг с азартом: – А давай на спор? Хочешь, я все о тебе расскажу? Если на полсловечка ошибусь – продолжай дурить, как тебе угодно, пока не сдохнешь. А если все правильно угадаю – признаешь меня командиром. Что, слабо?
– Нет, – отвечает он – и тотчас же спохватывается: зачем? Он ведь давно научился не попадаться на такие уловки – и вот… Но отступать поздно.
– Твой отец – Страж Дракона, – без промедления, уверенно. – И не из простых.
И повелительно:
– Ну?
Или все-таки не отвечать? Пусть презирает, невелика печаль.
– Тебе велели никому и никогда не рассказывать, кем ты был. Так ты ведь и не рассказываешь. Рассказываю я – и все грехи на мне, так ты-то чего дергаешься? От тебя – только «да» или «нет». Что, и этого боишься? Зуб даю – твой отец стыдился сына-слабака.
Он отводит взгляд. И это само по себе ответ, он знает.
– А мать – из тутошних. Об этом, небось, и не думал никто, знали и знали, ты ж все равно законный, раз отец тебя в семью принял, но ты волей-неволей сам всем напоминал. – Каждое слово – удар, точный и безжалостный. – Небось, думаешь, родись ты не от наложницы, все иначе было бы? Как бы не так. Сам себя так поставил. Дома тоже глазки прятал и только изредка взбрыкивал – типа всем докажу, какой я герой, так?
«А ты-то сам – никому и ничего не доказывал?» – мысленно огрызается он. Но гнев не настолько силен, чтобы давать ему волю. Может, и это примета слабака?
– Вляпался ты из-за песенки. И вроде проговорился тогда, в тюряге, что сам написал ее. Если б только спел, где не надо, так и сказал бы. Нотной грамоте обучен? Я не ахти как много знаю про Стражей Дракона, я ж не из Верхнего города, и мой отец, хоть и при каких-никаких чинах, в сравнении с твоим мелкая сошка. Но что это за Страж, который нанимает сыну учителя музыки? По всему выходит, учитель ходил к твоей сестре или еще какой родственнице, а ты поднахватался… посмешище! Ну чего, хватит с тебя?
«Хватит!» – снова накатывает дурнота, и он закрывает глаза.
– Все верно рассказал?
– Да.
Пусть подавится!
– Ага! – Мучитель не скрывает торжества. – Значит, слушай меня. Перво-наперво ты должен на ноги подняться, а то толку с тебя нуль. Усаживайся давай. И жри. Не прикидывайся, что совсем обессилел.
Он не шевелится, дышит в полвздоха. Озноб сменяется жаром. Отец называл его ущербным – так и есть. Он готов был довериться врагам, а сейчас готов возненавидеть единственного союзника.
– Жри, я сказал! – В его лицо впечатывается тот самый пирожок – и в ту же секунду шмякается о стену над головой самозваного командира.
Никогда бы раньше не подумал, что вцепиться в глотку врага – такая сумасшедшая радость. Как будто все черное, что копилось и копилось, выплеснулось разом – и он увидел: утверждать свою власть куда проще, чем сдерживаться. Ни в одной из прежних многочисленных драк он не стремился уничтожить противника. Никого не покалечить и не дать покалечить себя – так было раньше… в конце концов, братья – ну какие они враги? Так положено, для старшего младший – живая игрушка, пока не научится давать отпор, да и отец говорил – без этого никак характер не закалить. Ему очень хотелось стать сильным. Но он никогда не хотел свернуть шею… врагу. Врагу! Если бы для этого достаточно было одной ненависти!
– Ну довольно, прекрати, – беззлобно говорит победитель.
Как будто бы у него есть выбор! Силы ушли так же внезапно, как появились. Он распластан на полу, он чувствует себя раздавленным насекомым… и униженным, как никогда. Протянутая рука – очередная издевка. Он поднимается сам – и с ожесточением двигает недруга локтем в живот. Нефиг маячить за плечом!
Тот смеется.
– А ты молодчага. Я знал, что ты твердолобый, и все ж тебя недооценил.
Он едва разбирает слова: главная цель – добраться до кровати. Садится. И жадно пьет сладковатую, похожую на микстуру воду. Ему действительно нужны силы. Чтобы в следующий раз справиться.
– И теперь я знаю, что на тебя можно положиться, не сдрейфишь. – Презрение? Снисходительность? Их нет как нет. Как будто бы теперь вообще другой человек говорит. – Звать-то тебя как?
– Слабаком. – А вот в нем ненависть ничуть не угасла.
– Нужно ж было как-то в чувство тебя привести.
– Да пошел ты!..
Тирада в полдюжины слов, произнесенных на едином дыхании, – предел его нынешних возможностей… теперь уже точно – предел. Приступ кашля скручивает надолго, на глаза наворачиваются слезы.
– А я думал, дети из благородных семейств так не выражаются. Не умеют. Боятся, что от папочек влетит. Продолжаешь удивлять. – Похоже, провокатор развлекается вовсю. – Только опять не кидайся, выздоровей сначала. Драка не на равных – не по мне. И, хоть воспитание у меня так себе, я ж не из ваших, не из бла-агородных, но обращаться к человеку «эй ты» все ж таки не приучен. Меня можешь звать Лео.
– Жрать у них из рук, да еще и отзываться на придуманные ими клички – это не слишком?
– Нет, не слишком. Если мы хотим чего-то добиться, нам придется привыкнуть, – впервые простецкая болтовня сменяется четкими, рублеными фразами. – Я скорей умру, чем буду стелиться перед ними. Но этого и не требуется – заподозрят еще что-нибудь. Наше дело – обживаться, присматриваться… и не делать глупостей. Как думаешь, у тебя получится? Ладно, не отвечай. И хотя бы не морщись, когда тебя называют Тимом… и жрать не забывай, – Лео сбивается на свою обычную речь, – а то дождешься, что они и вправду с ложечки тебя кормить начнут. Представь – эта маленькая обезьянка с ложкой! Бр-р-р!.. И еще…
Договорить он не успевает: в комнату величаво вплывает хозяйка с неизменным кошаком, следом за ней с притворно смиренным видом семенит та самая «маленькая обезьянка».
– Что такое, мальчики? – беспокоится женщина. – Слуги сказали, что слышали шум. Им запрещено сюда входить, чтобы вас не беспокоить, но они позвали меня…
– Что у вас стряслось? – вольно переводит девчонка, переводя взгляд с одного на другого – и они тоже невольно переглядываются. Лео едва заметно качает головой.
– Вы что, сцепились? – добавляет она уже от себя. – Ну, так и есть. Я многое пропустила, в следующий раз потрудитесь предупреждать заранее. – Заговорщически подмигивает и водворяет на место опрокинутый стул. – Ничего страшного, тетенька, стул упал.
Один понимает слова, но недоумевает: зачем она врет? Другой слов не понимает, но ему и не требуется никаких объяснений.
– Главное, что все в порядке, – говорит хозяйка. Но на ее лице тень сомнения.
А горе-переводчица оборачивается к виновникам происшествия и недовольно хмурит бровки:
– Я сказала тетеньке, что мальчишки всегда дерутся. А она ответила, что придумает вам наказание. Будете знать, как лишать маленькую бедную девочку развлечений…

…Он сидит у окна – рама без стекол, – подставив лицо прохладному ветерку с цветочным ароматом. Хоть что-то радует в этой проклятой стране. Можно всю ночь так вот медитировать на расплывчатые очертания сада – и чувствовать, что живешь. Не счастливый, не несчастный, просто – живой, разве этого мало?
Мало!
Вымотался до потери соображения, а сна ни в одном глазу.
В дверь скребутся.
– Ну и сколько можно тебя ждать? – ворчливо спрашивает он, не сомневаясь, что за дверью Хлоя.
– Извини, у дяди были важные гости, – она опечалена и не хочет этого скрывать. Укладывает на кровать мягкий плед. И голос мягкий, вкрадчивый. – Вот, если замерзнешь. Все-таки у нас холоднее.
– Неприятности?
– Нет. Сейчас никакие гости не ко времени. – Неторопливо зажигает свечи в паре старомодных канделябров, пальцы заметно подрагивают. Почему свечи? По стенам аж три газовых рожка. А ведь и вправду – так уютней. – Как рука?
– Да вроде ничего.
– Дай посмотрю.
Разматывает повязку, заново перебинтовывает.
– Все хорошо. Подразболталось немножко, я поправила. – Вздыхает, будто всхлипывает, но не тяжело, а как успокаивающийся после долгих рыданий ребенок. – Я не верила, что у тебя получится.
– А я до сих пор не верю, что получилось, – с неохотой признается он. – Он боится предать. И боится, что его предадут. И не знает, что я уже предал. И его в том числе.
– Ты его спас… И ты не…
– Замолчи! – приказывает он. – Что ты можешь знать?
– Ничего, – Хлоя опускает голову, она снова не похожа на себя. – Но я очень хотела бы знать. Если захочешь объяснить… а и не захочешь – я все равно в нас верю. Ничего не знаю, а верю. А ты – нет. Ты мне – ну ни капельки.
– Дура мелкая! – вскипает он. – Не верил бы – фиг бы ты из меня хоть слово вытянула. Прекращай реветь, я сопли утирать не умею. Я сказал – ты услышала, и этого достаточно. Все, уматывай… Стоп! Кто с ним остался?
– С Тимом? Доктор. И если все будет так, как сейчас, то завтра и сиделка может подменять, он так сказал, – быстро-быстро просительно лопочет девчонка, – у нас тетя Фло, тетушкина камеристка, все на свете умеет…
– Да не давись ты словами, я особо-то и не злюсь, – ворчливо признается он. – Кстати, это не я его вытянул, а ты. Я повторил с ним тот же трюк, что ты проделала со мной. Разве что, – ухмыляется, – у меня лучше получилось. А ты маленькая еще.

Глава 5
Ночью он – из любопытства и желания сотворить что-нибудь дерзкое – предпринял вылазку из своей… нет, не своей, кое в чем к этому зануде стоит прислушаться: надо думать и говорить – отведенной ему комнаты. Вытащил свечу из канделябра, сбросил башмаки – вдруг нужно будет куда-нибудь прокрасться тихонько – и пошел бродить по дому.
Он любил темноту – темнота щедро сулила неожиданности и обманывала далеко не всегда. Но в многочисленных коридорах не было темно: через каждые десять шагов – бутоны газовых рожков на золоченых стебельках. Свечу он не погасил: наверняка в таком большом доме, то есть во дворце, найдутся неосвещенные уголки.
После пережитого жажда острых ощущений должна была бы если не исчезнуть раз и навсегда, то хотя бы поутихнуть на время (по крайней мере, так говорила девчонка… видать, подслушала и разговор с Тимом!) – так нет. До зуда в кончиках пальцев хотелось показать им – он никого и ничего не боится. Но показывать оказалось некому. Ни на втором этаже, где жили хозяева и где почему-то поселили их с Тимом, ни на третьем, отведенном, как он догадался, наиболее доверенным слугам, которых здесь, понятно, не двое и не трое, не оказалось ни души, разве что из-под двери покоев хозяйки сочился едва заметный… ну, то есть чуть более яркий, чем в коридоре, свет а в одной из комнат челяди вполголоса, но увлеченно беседовали (спорили?) мужчины, трое не то четверо.
Еще днем, когда шел вместе с Хлоей через сад, он успел рассмотреть, что во дворце четыре этажа, но лестницы на четвертый так и не обнаружил. Равно как и той, что вела в подвал, хоть и спускался по ней… трудно поверить, что только сегодня. Нет, уже вчера, время-то к рассвету. Чей-то взгляд холодил спину – но сколько он ни всматривался в сумрак, ничего не разглядел, сколько ни прислушивался – ничего не услышал. Он и верил себе, и не верил – опять почти двое суток без сна, всякое померещиться может. Даже встреча с обещанными Хлоей привидениями была бы вполне объяснима. И вообще, проще поверить в привидения, чем в то, что жилище столь высокопоставленных особ не охраняется снаружи и внутри. Да и его, неведомо на что способного чужака, неужто без присмотра оставили?
Дольше всего блуждал по первому этажу – из парадных покоев по длиннющему переходу проник на кухню, тоже весьма внушительных размеров, стены во мраке теряются, – и перепугал пухлощекую сонную тетку, вяло жующую ломоть хлеба с салом, и пару обалдевших от вынужденного бодрствования у плиты поварят. Поглядел на них, вздохнул – этим-то чего показывать-доказывать? – и не спеша подался восвояси.
На обратном пути его все ж таки ожидала встреча. Не такая, на какую он рассчитывал, – он впечатлился куда больше, чем тот, кто преградил ему дорогу. Хотя преградил – громко сказано: на лестничной площадке второго этажа разлеглась здоровенная темно-серая псина, не то чтобы страхолюдина, но и назвать ее милягой у него язык не повернулся бы.
– Откуда ж тебя демоны принесли?
Псина отдыхала и, похоже, не собиралась прерывать столь приятное занятие ради какого-то там человечка, пускай и чужака. Интересно, за что ее кормят? Думают, она одним своим видом кого угодно напугает и обратит в бегство? Нет, родственничек Хлои явно не слабоумный. Однако преграда нешуточная: проход основательно перегородила, от перил до стены, и приходится выбирать, как лучше ее обойти: остерегаясь задеть передние лапы или рискуя наступить на хвост, какому позавидовала бы иная лисица. Или перешагнуть? Угу, а того лучше – перепрыгнуть. А может, удастся заставить ее посторониться?..
Собаченция приоткрыла глаз – кажется, что-то заподозрила.
Ну ладно, хвост так хвост!
Не успел он занести ногу, как зверюга стремительно вскочила… и улеглась башкой в его сторону. Он ругнулся в полный голос – в этом заколдованном доме собаки – и те чудаканутые! – и шагнул. Скорее всего, обошлось бы, но собака подалась вперед и ткнулась мордой в его коленку. От неожиданности он потерял равновесие и оступился, придавив пяткой лапу псине. Странное собакообразное существо коротко заскулило, поглядело на него с осуждением, пару раз лизнуло пострадавшую конечность и вдохнуло этак со значением – дескать, что ж ты, двуногий, такой неуклюжий.
И он, неожиданно для себя, наклонился и потрепал собаку по загривку.
– Ну прости, чего уж там. Хорошо, что я не в башмаках, а?
«М-да, еще и суток не прошло, а я уже зверью кланяюсь и прощения прошу… Эй, мохнорылая, а ты часом не оборотень? Забавно было бы».
Псина соизволила подняться и потрусить рядом с ним. Так и проводила до дверей комнаты. И – удивительное дело – как улегся, не раздеваясь, на кровать прямо поверх покрывала, думая, что просто поваляется да и пойдет с утра к Тиму, – так и вырубился в минуту, и дрых, покуда служанка, полнотелая рыжеватая тетка, не разбудила. Что она плела, он конечно, не понял, но щеткой на длинной ручке принялась орудовать с таким остервенением, что он решил – надо и ему выметаться.
А утро, похоже, расщедрилось на добрые чудеса – не иначе как для разнообразия. Выспаться за пару часов – ну чем не чудо? И девчонка прибежала очень кстати – рябая мигом ретировалась. Все не так уж плохо, а? И почему бы не выйти к завтраку, если жрать хочется, да еще и зовут так настойчиво… или тут не зовут, а приглашают?
Хлоя трижды обошла его по кругу, оглядела со всех сторон и после этого заключила:
– Годится! – И, состроив подозрительную гримаску, поинтересовалась: – За столом-то вести себя умеешь?
– Не-а, – беззаботно отозвался он, подделываясь под простонародный говорок. – Вся эта ваша ерундистика заумная не про меня писана. Мы же ж руками сырое мясо хватаем и трескаем, и чавкаем.
– Ух ты, а меня так научишь? – восторженно захлопала глазами Хлоя. – У меня, как говорит Рик, ограниченный лексикон.
– А чего ж сам-то не научит?
Она хихикнула:
– У него тоже ограниченный. Мне иногда кажется, что это и нашего языка касается.
– Его учить не буду, – с показной брезгливостью предупредил он. – Мало ли, для чего ему это нужно. Вдруг шпионов возьмется вербовать.
– А я? – Девчонка уселась на край стола и, склонив голову набок, искоса посмотрела будто бы и не на него – но все равно ухитрилась встретиться с ним взглядом.
– Ай, ну какой из тебя вербовщик? – Он поморщился.
– Не внушаю? – Она поднялась, приблизилась к нему почти вплотную и встала на цыпочки.
– Не внушаешь. Как ни тянись, все равно ты мне по плечо.
Бесшабашный настрой – тоже подарок. Тут уж Хлоя постаралась… да и собственная дурость при нем.
– Ну-ну, большой и сильный. В шестом часу дядя и тетя уедут – пойдем тренироваться. И я буду не я, если тебя не побью!
– Думаешь, буду поддаваться, как вчера?
– Думаю, что уж в фехтовании тебе до меня расти и расти, так-то… дылда, – блеснула знанием неродного просторечья девчонка.

За столом он чувствовал себя на удивление свободно, пускай и понятия не имел о назначении доброй половины приборов. Ему не хотелось выглядеть дикарем в глазах тех, кого он сам привык считать дикарями, но, к счастью, никто здесь не падал в обморок и не впадал в ужас из-за отступлений от этикета. Он не перехватил ни одного осуждающего или, еще хуже, насмешливого взгляда… и ничего вопиющего вроде бы не совершил. Все оказалось проще, чем он думал, – если забыть о куче ненужных вилочек и ножичков, завтрак как завтрак, никакого превосходящего воображение изобилия. Разве что смущали лакеи в шитых серебром синих ливреях, приставленные к каждому – да, и к нему тоже! Ощущать у себя за спиной человека, пускай и деликатного до жути, противно, аж плечи сводит. И соседство не порадовало – ему досталось место рядом с кислой кислятиной Риком. Была бы его воля – пересел бы подальше, все равно из четырнадцати кресел занято всего пять. Во главе стола, как и полагается, восседал хозяин, по правую руку от него – хозяйка и Хлоя, по левую – этот самый хлыщ в темно-алом мундире с эполетами… ничего так одежонка для семейного завтрака! Как только он увидел драгоценного кузена Хлои, выряженного, будто на маскарад, у него онемели руки, как тогда, в тюрьме. Он надеялся, что девчонка не упустит случая подколоть родственничка, но она смолчала, лишь попросила шепотом:
– Потом, ладно?
Взгляд был еще красноречивей. Но он, задетый за живое, мысленно пообещал, что посчитается с ней за это «потом», едва они останутся с глазу на глаз, – потребует ответа на все вопросы, до которых к тому моменту додумается. А заодно решил: он не позволит, чтобы какой-то индюк в парадке испортил ему настроение. Нет, только не сегодня, когда в воздухе пахнет открытиями… и вкусностями. Все прочее пусть катится к демонам и подольше не возвращается.
Однако кое-что из прочего напомнило о себе уже в следующую секунду: хозяйка окинула взглядом домочадцев и заговорила напевным речитативом. Несложно было понять – молится перед едой.
В отцовском доме не молились. Никогда. Разве что отец изредка, мечтая вслух о повышении по службе, о прибавке к жалованию или о хорошем местечке для кого-нибудь из отпрысков, произносил, подняв глаза к потолку: «Да услышит меня небо!» А вот дед – помнилось виденное в раннем детстве – за столом шептал какие-то слова, и лицо его словно молодело. И точно так же складывал ладони, но… у них тут что, принято, чтобы семейные молитвы читала женщина, а не старший в семье мужчина? «Привыкай. Если будешь всему удивляться и постоянно сравнивать… и вспоминать, то…»
А как иначе? Он же не вещь, хоть его и лишили права называться человеком. И время не застыло, когда у него отняли имя, – меньше чем через два месяца ему, безродному, несмотря ни на что, исполнится шестнадцать. Он собирался поступить в военное училище… если осилит, конечно, туда не всякого берут. Так ведь и он – не всякий! Это ведь здорово – не подчиняться никому и ничему, кроме воинского долга и собственной воли.
Быть младшим в семье – тоже не сахар. Но лучше уж мотаться по поручениям отца и старших братьев и получать подзатыльники за настоящие или выдуманные провинности, чем полностью зависеть от чужих людей… даже от девчонки.
А ведь она нуждается в нем не меньше, чем он в ней.
Он бросил быстрый взгляд на Хлою – она украдкой слизывала соус с пальцев – и едва удержался, чтобы не рассмеяться. Просто потому, что на душе полегчало.
Вроде все чинно и церемонно, но девчонка нет-нет да и поставит локти на стол – за такое и ему, хоть ни с какого боку ни принц, дома прилетало – от отца, и мелким племянникам-племянницам – от их мамаш. «Статус видно по воспитанию», – любил наставлять отец. И ему, несмышленому, ой как нравились эти слова. Да вот в школе – очень хорошей школе, право учиться в которой отец для него «честной службой выслужил», другие счастливчики быстро втолковали ему: он – сын обыкновенного писаря пятого ранга, хоть и подвизавшегося при Кабинете Стража Провинций, а потому в люди ему не выбиться. «Это мы еще посмотрим», – ответил он – и через пару лет мог с полным основанием заявить всем и каждому: если не выбиться в люди, то хотя бы добиться уважения помогают не только солидное родство и собственное усердие, но и башка с неплохими мозгами, и кулаки, силу всякий уважает, даже тот, у кого мозги с орех…
…И собак в столовую у них не пускали, стоило тем сунуться – выпинывали без жалости, хоть и были в ней обычный крашеный пол и, прямо сказать, не самая шикарная мебелюшка. А здесь – дворец, обитые бархатом кресла с резными спинками и ножками, ковры, в которых ноги утопают. И вот – вбежала пара собаченций размером чуть поменьше давешней да с виду посимпатичней – и никто их не турнул, девчонка с ладони покормила мясом, хозяин почесал за ушами, и обе картинно развалились у камина. И хозяйка не сидела, словно кукла: вполголоса переговаривалась с мужем, улыбалась. Да и у него, то ли гостя, то ли пленника, что-то спросить соизволила. Хлоя, напустив на себя важный вид, деловито перевела:
– Тетушка изволит интересоваться твоим самочувствием.
«Сама, что ли, отбрехаться не можешь?» – чуть не ляпнул он, но девчонка указала глазами на красномундирного. Умница, не всем и не все нужно знать. А ты, шпион недоделанный, за языком получше следи.
– Благодарю, все хорошо, – тоном, перенятым у отца, ответил он – и получил очередной чудо-подарок: возможность пронаблюдать, как вытягивается лицо Хлои.
А ее кузен будто спиной к спинке кресла прирос, и шея у него как деревянная, только руки с ножом и вилкой механически движутся да челюсти. Но он не опасен – чутье молчит. Или все ж таки отбили его, чутье? Вот и еще один вопрос подоспел: почему девчонка, обычно такая бесстрашная, осторожничает? Или это не еще один, а тот же самый? Речь-то, как ни крути, об индюке.
В нем проснулся азарт – вот уж точно неубиваемый. И он не сразу сообразил, что появление в столовой еще одного омундиренного – рыжебородого доктора, впервые не в штатском, а при полном параде, в черном флотском кителе, слегка расцвеченном какими-то наградными побрякушками, – может быть и не к добру… вон как все напряглись!
Он вперил взгляд в доктора и долго, вызывающе долго не отводил глаз. Но тот едва удостоил его ответным взглядом. Да и Хлою тоже, хоть она и подпрыгивала на стуле, пытаясь привлечь к себе внимание, а когда попыталась вставить словечко, лекарь остановил ее небрежным взмахом руки – и обратился к старшим. По его лицу нельзя было понять, какие вести он принес… Эх, все-таки надо было с утра зайти к Тиму. Или вовсе вчера не уходить. Вот же ж дурак, позволил девчонке себя успокоить! Нашел, кого слушать – балаболку с ветром в башке! Вдвойне дурак!
– Лео, – шепотом окликнула Хлоя. – Все хорошо. Дядя Мик говорит, случилось самое главное – у Тима появилась воля к жизни. Вместо воли к смерти, так он говорит. И Тим теперь слушается. Дядя Мик удивляется, как это ты сумел…
А вот и главное чудо. Ради которого они – пускай даже, демоны его побери, лепила в черном мундире – неплохо потрудились.
– Через месяц будет здоров… а я думаю – раньше! – девчонка схватила его за руку.
– Хлоя! – будто коршун, накинулся на нее индюк. – Изволь вспомнить – ты за столом. И вообще, взрослой барышне не к лицу подобная непосредственность.
А говорит-то он не только для девчонки, иначе вряд ли озаботился бы тем, чтобы сосед слева все понял слово в слово.
– Да, братец, – мелкая покаянно опустила хитрющие глазки, – как скажете, братец. Ради моих безмерных любви и уважения к вам я готова стать образцовой ханжой и занудой… ой, простите, смиренной и благовоспитанной… или все-таки правильно говорить – ханжой и занудой? Я постоянно путаю эти слова, ведь они так похожи. Не могли бы вы дать мне несколько уроков, если, конечно, не слишком заняты?
«Намучаюсь я с ней!» – весело подумал он.

А настоящее испытание – досидеть до конца завтрака: рыжебородому предложили чаю, он занял место рядом и что-то дружелюбно пророкотал.
– Доктор спрашивает, как ты себя чувствуешь, – с преувеличенно несчастным видом перевела Хлоя.
– Да что они все, помешались на моем самочувствии, что ли? – он, зажатый между красным и черным мундирами, больше ни минуты не хотел прикидываться помешанным на этикете мальчиком. – Видят же, что не сдох, так чего ума покупают?
Индюк всем корпусом повернулся к нему, физиономия каменная, глаза – две узенькие щелки, и принялся цедить через губу:
– Полагаешь, подобное поведение в присутствии старших и девочки делает тебя взрослее? Заблуждаешься. Оно выдает твою моральную и психологическую незрелость. Ты весьма неглуп, и понимаешь, что наказания не воспоследует – пережитое тобой и наше сопереживание наделили тебя неприкосновенностью. Но не кажется ли тебе, что пользоваться ею таким образом, как бы помягче выразиться, – трусость.
– Не здесь и один на один рискнешь повторить? – в тон индюку, упиваясь собственной дерзостью, отозвался он. Кулаки сжались сами собою. Это не ускользнуло от внимательного взора хозяйки. Она осуждающе покачала головой и что-то проговорила, не повышая голоса, но очень значительно.
На этот раз роль толмача взял на себя ее супруг, видать, ему наскучило изображать дополнение к мебели.
– Мальчики, замолчите немедленно. Оба. И впредь не забывайтесь. – В точности перевода на этот раз сомневаться не приходилось.
Индюк ответил и покаянно склонил голову. И сам же перевел:
– Прошу прощения, тетушка.
Дает понять, что от него тоже ждут извинений? Ну-ну…
– Лео, – непривычно было слышать свое новое имя от кого бы то ни было, кроме Хлои. Интересно, о чем там тетка толкует?
– Не сердись, если мы задеваем твои чувства. Это ненамеренно. Мы пока мало тебя знаем, – на этот раз девчонка была предельно серьезна, понятно – и она ни словечка не переврала.
Хотят, чтобы он почувствовал себя виноватым? И мелкая с ними заодно?
– Ну что, завтрак прошел великолепно, – все ж есть что-то хорошее в незнании здешнего языка – сразу ясно, кому адресована реплика хозяина, – никто никого не поколотил, никто за собой последнего слова не оставил… разве что ее высочество… э-э-э… резюмировала, – легкий полупоклон в сторону жены, – но ей по рангу положено. Кто осмелится спорить с мудрой женщиной, тем паче с принцессой?
– Со мной же спорят! – воскликнула Хлоя, разве что ножкой не притопнула.
– Дорогая, то, что ты принцесса, бесспорно, но данный факт, согласись, заслуга твоих предков и воля случая, – дядюшка лукаво усмехнулся. – А вот мудрость ты проявляешь нечасто, и, основываясь лишь на этих проблесках, я не могу с полным основанием утверждать, что ты ее уже обрела. Зато у тебя есть перспективы. Они, конечно, несколько скромнее, нежели у Лео, – он значительно меньше связан условностями, королевское происхождение в данном случае не плюс, а минус, – но все-таки весьма внушительные.
Во плетет! Такой, глазом моргнуть не успеешь, заморочит. Пер-спекти-ивы! Знать бы, какие у него теперь перспективы!
«Хватит ныть! Ты неделю как должен объяснять предкам своим, если загробная жизнь и вправду существует, с чего тебя к ним силком отправили, да еще по частям… а ты чем-то недоволен!» – оборвал он ненужные мысли.
Первыми, раскланявшись с хозяевами, столовую степенно покинули оба индюка в мундирах. Тетка ухватила Хлою под локоток и увлекла с собой.
– Иди к себе, я скоро приду, – через плечо бросила девчонка.
К себе так к себе. Через комнату Тима.
Лакеи, тихонько брякая посудой, молчком убирали со стола. Хозяин, как будто бы не обращая на приживальщика ни малейшего внимания, двинулся к двери – и вдруг остановился, обернулся.
– Лео… ты ведь позволишь называть тебя Лео?
Можно подумать, у него есть выбор! Откажется от одной клички, придумают какую-нибудь другую, а к этой уже мало-мальски привык.
– Мне нужно с тобой поговорить.
Ну вот, снова какая-то ерундистика начинается. И опять – неизвестно какая. Будет отчитывать за стычку с индюком? Или в душу полезет?
– Полагаю, тебе не слишком приятно со мной общаться. Но уверен, что ты достаточно разумен, чтобы суметь поставить осознанную необходимость выше эмоций.
Вот это да, он с хозяином одного роста! Сейчас, когда они стоят друг против друга, это ой как заметно. Забавно, ему казалось, что господин министр и ростом соответствует своему положению... Да когда в кровати валяешься не первый день, еще не то покажется. Разве что девчонка, сразу было видно, – малорослая, мелкая – она и есть мелкая. А старший-то племянничек в кого такой вымахал – до рожи не доплюнешь?
– Пойдем в мой кабинет. Заодно увидишь, где меня искать. Когда я не на службе, разумеется.
Эту скромную дверку в тупиковом ответвлении коридора он видел во время своих ночных странствий. Понятно, не заглядывал: открывать дверь, не зная, что за ней, – это ж напрочь башка должна быть отбита!
А за ней оказалось небольшое – меньше, чем любая из виденных им дворцовых комнат, – помещение с тяжелым столом, креслом, шкафами, подпирающими друг друга боками, диванчиком с темной обивкой да непременным камином. Одним словом, кабинет как кабинет, ничего особенного. У отца не намного хуже.
Единственное, что привлекает внимание, – портрет над столом. Немаленький такой, и рама широченная. Если веревочка – или на чем он там висит? – перетрется и картинка упадет хозяину на башку, придется королю оплакивать своего братца, а заодно и назначать нового министра. И пострадает несчастный как раз таки из-за поклонения монаршей особе: ясно же – портрет не абы чей. Хотя принцу крови, может, и закон не писан: кто ж ему запретит на стенку изображение своего папаши повесить или еще кого? Как бы то ни было, фамильное сходство налицо: такие же светлые, с пепельным оттенком, волосы, как у них у всех, такие же голубовато-серые глаза… только мутные или… пустые? Даже у индюка зенки человеческие и взгляд проницательный такой, хоть сам он истукан истуканом. А этому будто бы расплавленного олова в глазницы налили. Художник криворукий или натура подкачала?

– Присаживайся, – позволив гостю вдоволь налюбоваться уродливым произведением искусства, предложил министр, указывая на диванчик. И сам сел – не за стол, а рядом, вполоборота. Тоже повернуться? Этикет-шметикет, почтение к хозяину дома и старшему мужчине в семье… и прочий бред? Обойдемся без ответных любезностей! – он откинулся на спинку и закрыл глаза.
– Начну без долгих предисловий, не буду испытывать твое терпение, оно у тебя, – хозяин насмехался, но вроде бы беззлобно, – далеко не безгранично. Да, это заметно. Нет, это не беда, в твоем-то возрасте.
Ему и собеседник не нужен? Достаточно слушателя? Можно помалкивать… да хоть дремать! И диван мягкий… одни удобства!
– Я вижу, вы подружились – ты и Хлоя. И это меня радует. Нет, Хлоя мне ничего не говорила, да и я не спрашивал. Скорее всего, она будет отрицать. Обстоятельства сделали ее суеверной – она побоится признать, что у нее есть друг. Она боится тебя потерять. Да, я знаю это наверняка. Дважды рядом с ней были люди, которых она называла друзьями. Их больше нет.
Хозяин выдержал паузу. Дает время осознать и испугаться? «Их больше нет», – звучит не ахти как жизнерадостно. Сразу понятно – ничего хорошего с ними не случилось.
– У нее дар привлекать к себе людей – для них она этакая милая непоседа, простодушная и забавная. Она со всеми ладит, но никого не выделяет особо. Впервые за пять лет она к кому-то привязалась по-настоящему. И этот кто-то – ты. Ее привязанность дорогого стоит. И не потому, что она принадлежит к королевскому дому. Это, как я сегодня уже сказал, – не плюс, а минус. Просто каждому нужен кто-то, кто будет предан ему безоглядно. Понимаешь, что значит – безоглядно?
Мгновение назад ему казалось – старый лис приценивается, намереваясь купить его с потрохами. Дескать, развлекай принцессу – и всегда будешь сыт и весел.
Хорошо, что сдержался. Похоже, вместо легкой жизни ему предлагают сунуть голову в петлю. А, ну и ладно – вежливо же предлагают, со всяческими любезностями!
– Ты можешь похвастать, что у тебя есть такой человек? Кроме Хлои? Нет? Я так и думал. Иначе, извини, ты вряд ли оказался бы в тех обстоятельствах, в которых оказался. Тебя или остановили бы раньше, чем ты совершил бы фатальный проступок, или не бросили бы погибать в одиночестве. Хлоя – не бросила бы. Надеюсь, ты вполне меня понял. Еще раз извини. Я смягчил бы формулировки, если бы это не исказило суть.
Много слов, но все по делу. Не обманул, не ходит вокруг да около. И к вопросам, которые надо будет задать Хлое, прибавился еще один… или не один? Так чего все-таки хочет ее заботливый дядюшка?
– Ты, конечно же, хочешь знать, зачем я все это говорю, зачем вкладываю в твои руки оружие против нас. Ведь теперь ты знаешь – если ты обманешь доверие Хлои, для нее это будет тяжелым ударом. А значит, и для нас, мы ведь ее любим. Я отвечу. Но чуть позднее. Тебе нужно знать еще кое-что. Полагаю, излишне напоминать, что ты находишься в доме министра иностранных дел. И благо если бы только министра, пусть и имевшего сомнительное удовольствие обзавестись несколькими могущественными врагами и здесь, и за рубежом. Так нет же, еще и второго в очереди на престол. А может быть, первого. А может, третьего. Ты в недоумении? Ничего сложного… хотя все очень сложно. Отец Хлои был страшим сыном правящего монарха, но погиб еще при жизни короля. Нынешний, – кивок в сторону портрета, – наследовал ему. И все было бы очевидно, если бы у него родился наследник мужского пола. Но у него только дочь. И крайне сомнительно, что он обзаведется сыном. У меня, младшего из троих братьев, детей нет. А старый закон предусматривает передачу трона по женской линии лишь в случае воли правящего монарха, ясно выраженной в завещании. За Хлою старшинство ее отца, за Марису, дочь нынешнего короля, – ее собственное старшинство, невесть какое, считаные недели, но все же, и то, что ее отец – король, а отец Хлои королем стать не успел. За меня – самый убедительный аргумент: я единственный, кроме короля, потомок мужского пола. И никто из посвященных не сомневается: если решение будет за мной, я отдам предпочтение Хлое. Однако король колеблется, откладывает обсуждение нового закона о престолонаследии со дня на день… Точнее, с года на год. Вот такие хитросплетения, мой мальчик. Опасные игры раскачивают трон. Но поставить в них точку еще страшнее. Династия слаба, и ей приходится демонстрировать единство…
– А индюк?
Спросил – и спохватился. А потом подумал: все правильно, ему нечего таить и нечего стыдиться. И даже глаза открывать не стал.
Ответом ему был тихий смех.
– Ты о Рике? Он с твоих лет воспитывается в нашем доме, я называю его своим племянником и многие, на удивление многие, отмечают якобы имеющее место быть фамильное сходство, но общей крови у нас нет, он родственник моей супруги. Не ссорься с ним, Лео. Характер у него не самый приятный – так и у тебя, признай, тоже, но человек он надежный. Как только сможешь смотреть на него не как на вражеского офицера, сам поймешь. Хоть сейчас тебе в это и не верится.
Министр опять замолчал. Встал – диван чуть слышно скрипнул. Прошелся по кабинету размеренным шагом – ковер приглушал звук шагов до мышиного шороха, но не заглушал начисто. Остановился. И вдруг потребовал:
– Открой глаза, Лео. Мы подходим к самому важному, и мне нужно видеть твой взгляд.
Он и сам не понял, почему повиновался. Из любопытства? Или ради того, чтобы этот разговор поскорее закончился, можно было пойти к себе и спокойно поразмыслить обо всем, что узнал? Так – да не так…
– Дружба с Хлоей и пребывание в этом доме сулят тебе немало выгод, но не гарантируют спокойную, безоблачную жизнь. Однако ты не трус. И, если я в тебе не ошибся, – ты не из тех, кто ставит личную выгоду превыше всего. Ты можешь возразить мне, – голос хозяина зазвучал суше и строже, – или прервать меня и уйти, если уверен, что не хочешь ни во что вмешиваться. В этом случае я все равно гарантирую тебе защиту сейчас и заботу о твоем достойном будущем в дальнейшем. И никогда ничего не потребую от тебя взамен. И никогда не напомню об этом разговоре, тем паче не упрекну. – Он остановился у дальней стены, рядом с портретом, будто нарочно привлекая внимание к внешнему сходству с королем. – Если же ты готов слушать дальше, я кое о чем тебя попрошу.
– Попросите или прикажете? – сощурился он.
– Попрошу, Лео, попрошу. И ты все еще вправе будешь отказаться. Но, опасаюсь, при этом почувствуешь себя неловко.
– Переживу как-нибудь, – он попытался принять самый что ни на есть независимый вид – и пожалел об этом: министр усмехнулся, дескать, ребенок ты, ребенок.
– Твое решение?
– Говорите уж, – никогда прежде он не позволил бы себе грубить старшему, но прошлая неделя многое изменила.
– Мне известно о твоей ночной прогулке по дому.
Он осклабился: все-таки удалось добиться своего, пусть и не так, как мечталось.
– Скажи пожалуйста, зачем ты до полусмерти напугал кухарку? – спросил хозяин таким тоном, как будто бы речь шла о невинной детской шалости, и снова посерьезнел: – Но узнал об этом я не от кухарки. Ты ведь уже сообразил, что у меня есть причины заботиться о нашей безопасности. Каждый лакей прошел неплохую подготовку. Нужно ли говорить о том, что дом охраняется снаружи и внутри… и отнюдь не лакеями? И за тобой присматривают. Прошу обратить внимание: не стерегут – присматривают. Как за любым из нас.
Ага! Значит, чутье его не обмануло. Что дальше? Он на крючке? От него что-то потребуют? Ха!
– Это не значит, что ты должен чувствовать себя стесненно. Да, покидать пределы дома тебе пока рановато. Но в доме твоей свободы никто не ограничивает, ходи где угодно и когда угодно, Хлоя поможет тебе освоиться. Я сообщил тебе о наблюдении лишь потому, что убежден: кое о чем лучше знать наверняка, нежели догадываться. – Министр снова подошел к диванчику, но не сел, поглядел сверху вниз. – Признайся, ты ведь догадался?
– Да. Толку-то с моих догадок, – буркнул он, не потрудившись поднять глаза: кем бы он там ни был, много чести ему, чтобы на него снизу вверх смотрели.
– Не удивлен, что Хлоя к тебе потянулась. Вы похожи. Храбрые, искренние… колючие.
Еще неделю назад он смертельно оскорбился бы, если бы кто-нибудь – кто бы то ни был! – сравнил его с сопливой девчонкой. А сейчас – не мог, ну хоть тресни!
– Правда, ты сильнее. Осмелюсь предположить, сыграли свою роль и традиции, и воспитание. Хлоя старается казаться сильной, и у нее получается, но ей трудно. Ей едва сравнялось три года, когда она потеряла родителей. Мой отец оставил ее при дворе, и это было, скажу прямо, неверное решение. Он сам это понял и передал опеку мне. К несчастью, оказалось поздно: к этому времени она пережила слишком многое. Слишком. Наверное, поэтому она так хорошо понимает чужие страдания. Похвальная способность для принцессы, она ведь должна служить образцом милосердия, хотя бы формально. Однако я предпочел бы, чтобы она была обычной девочкой. Хлое было восемь, когда она поселилась здесь. И все – да-да, и тот, кого ты именуешь индюком, – наперебой, безудержно ее баловали. Самовластная и одинокая – ужасное сочетание. Что-либо менять я опасаюсь – для нее это может стать ударом, от которого она не оправится. А ты… Думается, тебя она будет слушаться. По собственной воле. И рядом с тобой никогда не почувствует себя одинокой. Вот почему я рассказал тебе больше, чем, наверное, полагалось бы.
Снова уселся на диван, снова помолчал – совсем недолго, видать, сообразил, что после всего, что наговорил, нельзя затягивать.
– Лео, посмотри мне в глаза.
Вот заладил! Интересно, что он надеется вычитать, грамотей-толкователь?
– Та самая просьба, о которой я упоминал: оберегай Хлою. Оберегай от необдуманных поступков и от печалей.
Коротко выдохнул. Поднялся.
– Догадываюсь, что тебе претит быть иждивенцем у чужих людей. Сейчас перед тобой открываются две дороги: ты можешь быть ей другом, и тогда я буду считать тебя частью семьи, или ты можешь числиться в ее свите, и тогда будешь получать заслуженное вознаграждение. Выбор за тобой…
Вон оно куда вывезло! Все-таки надо было сразу послать его куда подальше.
– У вас, у дипломатов, что, так принято – торговаться где надо и где не надо? – Он встал и шагнул к двери.
– Ты отказываешься? – голос министра звучал растерянно, но Лео не почувствовал никакой радости – только гадливость.
– А вас когда-нибудь покупали? И что, продались? За какую цену?
– Ты меня недопонял. Присядь, я попробую объяснить…
– Нет, я вам сам объясню. И времени мне понадобится чуть. Я буду рядом с ней, потому что сам этого хочу. У меня тоже своя воля есть. Нечего ей одной отираться рядом с торгашами и недоумками.
Единственное, на что хватило выдержки, – закрыть за собой дверь, а не впечатать со всей силы, так, чтобы оконные стекла задребезжали и перепуганные прихвостни сбежались.
Видать, в этом доме чудеса не приживаются.
А где вообще они приживаются?

Хорошо пишите. Учитывайте только что это не читательский ресурс. Так что не удивляйтесь тишине. Сайт вроде как позиционируется как писательский, но на деле... так, маленькая тусовка начинающих и не очень авторов. Кто состоялся, пишут здесь редко, да и заходят потрындеть, а не почитать.

Тусовка тусуется на конкурсах. Там тексты не только читают, но и препарируют. Порой, достаточно жёстко.

Да я ж не возражаю. Просто когда люди несут сюда что-то на почитать, я за них немного переживаю.

Вот я и намекаю, что ежели хочется общения, то добро пожаловать на турниры. Если просто выкладывать тексты, то кроме двух, максимум трех сообщений, под выкладываемыми текстами не получить.

Спасибо. Да литературные тусовки - это хорошо, так или иначе обмен опытом. Сколько интересных дел начинается просто с общения в тусовках. И почитать мне интересно Просто я осваиваюсь медленно всегда, то есть бешеной активности с ходу не проявляю. Иногда я год и больше подстраиваюсь под ресурс

Я так и предполагала. Просто в конкурсах участвую редко - для меня написать что-то по теме и быстро задача не самая простая. Вот если тема близка или в задумках есть что-то подходящее - тогда да

Глава 7
Хлоя демонстративно вывела его через парадный вход. Мрамор, позолота. Высоченные двери – сразу ясно, из благородных пород дерева… дверной проем такой ширины, что конный экипаж запросто пройдет. Это не старый дворец, тут показуха одна, – Лео украдкой зевнул.
Читая о роскоши дворцов Верхнего города, он мечтал хоть одним глазком взглянуть на все это великолепие. Резиденция здешнего принца вряд ли была скромнее городских усадеб Стражей Дракона, Хранителей Законности и советников Двора. Вряд ли. Но дух не захватывало. Наверное, ему и там, дома, было бы достаточно разок посмотреть – удовлетворить любопытство. Все его внимание приковали к себе солдаты в синих, шитых серебром мундирах. Они стояли на посту попарно, внутри и снаружи, – этакие статуи с деревянными физиономиями.
Девчонка ткнула его локтем в бок.
– Ну чего ты на них вытаращился, как деревенский дурень на паровоз? Тебе приятно было бы, если бы ты и моргнуть не смел, а на тебя вот так бы вылупился проходящий мимо невежа? Вот то-то же! – И, увлекая его с широкой подъездной аллеи в парк (наползающие друг на друга клумбы, кусты, статуи, фонтаны, скамейки – ну и вкусы у них тут!), продолжала: – Да, у принца тоже есть своя гвардия. И свита есть. Так положено.
– Нипочем бы не подумал, что в доме полно народу, – сконфуженно признался он.
– Полно. Да не свитских. А тех, кто, я ж тебе говорила, на глаза лишний раз не попадается. Потому что – тоже говорила – дядюшке по душе тишина и покой... не в ущерб безопасности. Так что свитские только по торжественным случаям к нам прибывают. Одна тетя Элла постоянно живет, но она уже не придворная дама, а, как говорится, на покое и лишний раз не покидает своих комнат. В левом крыле, которое для свиты предназначено, – она да пара горничных, вот и все… туда ход тоже не нашел? Уф-ф-ф, счастье-то какое, не напугал старушек! – Хлоя хихикнула. – И вообще, знать дорогу на кухню ку-уда важнее. Всегда сыт будешь. Не угостят – так стащишь, не стащишь.
– Я – стащу?!
– Не стащишь – так отберешь. Да и безопаснее на кухне, тамошние тебе сковородой по башке не дадут, ты для них господин воспитанник его высочества. А вот тетя Элла с тобой церемониться не станет, она при принцах, ну, при моем отце и дядюшках, в качестве наставницы состояла, пока им по пять лет не исполнилось. Не знаю, что думает о ней его величество, а вот дядюшка Тео до сих пор говорит о ее тяжелой руке в самых что ни на есть куртуазных выражениях. Ну что, впечатлился? – Хлоя крутанулась на каблуках, уставилась на него пристальнее, чем он несколько минут назад – на гвардейцев. – А вообще, чем скорее ты тут освоишься и со всеми познакомишься, тем лучше. Ты не должен чувствовать себя чужим, понимаешь?
Десяток шагов – и парк превратился в яблоневый сад. Яблони – старые и молодые, вперемежку, – уже отцвели и могли похвастаться лишь мелкими, едва завязавшимися плодами. Меж ними густо белели цветы, совсем не похожие на те, что растут на клумбах.
– Осторожно, – предупредила Хлоя. – Не наступай на ягоды.
– Где ягоды? – изобразил недоумение он, хоть, разумеется, и сообразил.
– Вот, – она выразительно ткнула пальцем прямо перед ним, – настоящие лесные ягоды, с третьего раза прижились, так что тот, кто их потопчет, – мой личный враг.
Пес, примеривавшийся, как бы поудобнее улечься на резные бархатистые листья, понятливо отступил и уселся на утоптанной тропинке.
– Волк, появятся чужие – предупреди.
И, не глядя на Лео, нырнула в лаз меж двумя яблонями со сплетенными ветвями, сухими и кривыми уродцами, почему-то – не по ее ли приказу? – помилованными садовником.
– Мое убежище. Считай резиденция. За неимением официальной.
Зелененькая беседка, сплошь увитая диким виноградом, и вправду была неплохо спрятана, но наименование «убежище» показалось ему слишком внушительным для хлипкой деревянной постройки. Опять же, как забудешь, что за тобой постоянно следят? – он поежился. Впрочем, внутри оказалось уютно – ветер не задувал, света проникало ровно столько, чтобы сумрак был приятным, а не тягостным. Конечно, через полчаса солнце зайдет. Однако на лакированном столике (не из тетушкиных ли покоев стащила?) – масляная лампа. Два низеньких стула – для гостя второй принесен или у «убежища» двое хозяев и девчонка не так изнывает от одиночества, как расписывал ее дядя?
Хлоя сняла с его плеча сумку и принялась выкладывать бумажные свертки, в которых обнаружились несколько ломтей хлеба, нарезанный как попало сыр (она что, топором его рубила?.. вспомнился топорик из оружейки – бр-р…), пучки зелени. Подкрошившееся печенье и подтаявшие конфеты смотрелись в этом простецком окружении не столько нелепо, сколько неаппетитно.
– Наш ужин, – бодро объявила Хлоя. – Мы ж до ночи домой не попадем. Да и лезть туда лучше не на голодный желудок.
Лео, уже успевший вгрызться в преизрядный кусок хлеба с сыром, недоуменно приподнял бровь.
– Голова кружится, когда близко подойдешь, а уж если на крышу взберешься… Сам убедишься. Ешь давай.
– А мяса не могла захватить?
– А никто сегодня дома не ужинает, и мясо было только сырое… у вас вроде и сырое едят, нет? Сбегать?
– А у вас мясо солить не умеют? Или соли не хватает?
Хлоя состроила недовольную мордашку, ухватила разом кусок сыра и печенье, упихала в рот и то и другое и, давясь до слез, принялась жевать. Зато потом отыгралась за его безмолвное злорадство. Несложно было представить, как тяжело ей приходится во время торжественных трапез – она ведь принцесса, должна же она в чем-то таком участвовать? – за время ужина она умолкла на пару минут, не больше. И он успел раз десять, не меньше, мысленно проклясть индюка – по одному разу на каждые пять упоминаний. Оказывается, убежище принадлежало ему – беседку соорудили по его просьбе, когда он только переехал к тетушке. Его мать, тетушкина сестра, рано овдовела, но еще раньше отец Рика, знатный какой-то, прокутил все свое невеликое состояние. Пришлось тетушке позаботиться о карьере племянника – его привезли в столицу, под крылышко влиятельных родственников. А чтобы ему легче привыкалось, оборудовали этот вот уголок сада – похожий был у Рика дома. Потом он – уже взрослый юноша, шутка ли, шестнадцать сравнялось! – показал убежище Хлое, восьмилетней плаксе и трусихе.
– Я для него и по деревьям лазать научилась – должна же я была стать пусть и не ровней ему, но хотя бы не «несчастной деточкой», так меня тетя называла. Как знать, не перестал бы он со мной играть?
– И что, не перестал? – насмешливо осведомился Лео.
– Перестал, – вздохнула Хлоя. – Как в военное ведомство на службу поступил, так и перестал. Но до этого много чему успел меня научить. И как пробраться на крышу пристройки, он придумал. Мы попробовали – получилось.
– На крышу? – вскинул голову Лео.
– Ну да, на крышу. Внутрь не попадешь, – Хлоя тоже выпрямилась. – Но и этого будет достаточно.
– Достаточно для чего? – он понимал, что сейчас похож на мальчишку, которому пообещали настоящее опасное приключение, чтобы вытащить на обычную скучную прогулку.
– Для того чтобы ты… как это сказать-то по-вашему? впечатлился.

Ему подумалось: она чуть было не сказала – «испугался».
– Это на языке Дракона, но это не по-нашему, а по-ихнему, культурственно. А по-нашему…
– Гляди! – Хлоя схватила его за руку и заставила обернуться.
Наблюдать из «убежища» и вправду было одно удовольствие: ты все видишь, а заметить тебя в густом переплетении безлиственных ветвей и зеленых плетей дикого винограда – та еще задачка. По тропинке прорысил Волк. А вскоре в отдалении появился человек в сером.
– Ну вот, они убедились, что с нами все в порядке. – Глаза у девчонки лихорадочно заблестели.
– Ты думаешь, этот серый нас увидел? Как хоть?
– Не нас. Волка, – сердито фыркнула Хлоя. – Они привыкли ему доверять. Тоже, между прочим, заслуга Рика… Побежали, у нас десять минут.
Пес поджидал их, прикинувшись одной из парковых статуй, – пока не приблизились, и не шелохнулся. Лишь когда они подошли на расстояние одного броска, соизволил повернуть голову.
– Жди, – коротко велела девчонка. – Не отставай! – это уже ему, Лео.
И молниеносно кинулась в сторону, скрывшись за деревьями. Вот ведь… девчонка! Отстать от мелкой – стыд, потерять из виду – вообще позорище… благо за зарослями обнаружилась открытая площадка, мощенная камнем… благо?! да они здесь как на ладони! Два вдоха-выдоха – и их ненадежно прикрывает реденький декоративный кустарник, еще два – и они в тени здания.
– Почти пришли, теперь самое сложное, – поспешила обрадовать Хлоя, вцепившись горячими пальцами в его запястье.
«Не бойся», – хотел сказать он. Но смолчал, ведь знать не знает, чего это она так робеет. Может, остановить, пока не поздно?
– На галерею. Подожди, пока я взберусь, – она ткнула пальцем в хлипкое, видать, тоже декоративное деревцо, ветки которого едва дотягивались до третьего этажа. Галерея опоясывала второй. Все правильно, двоих, даже таких легких, как они, это чахлое парковое украшение не выдержит.
Он с опаской следил за Хлоей, пока не убедился: она проделывает подобный трюк не впервые. Да, неловко, да, там, где он бы просто подтянулся, ей приходится искать опору для ноги, но управилась в пару минут… и то хорошо! Ему хватило пятой части этого времени. А дальше-то как? Что-то не верится, что их поджидает удобная лестница!
Следуя примеру девчонки, согнулся в три погибели, скрывшись за невысоким ограждением. Да, в просветах меж фигурными столбиками их еще как видно, но все ж таки спокойнее, когда не стоишь в полный рост. Пока пробирались вдоль одной стены, он постоянно ожидал окрика, потом поуспокоился – и очень вовремя: они, как вдруг оказалось, добрались до «лестницы» – могучего дерева, вроде как дуба.
– Теперь ты вперед, – распорядилась Хлоя. Голос уверенный, а вот на то, чтобы сменить страдальческое выражение мордашки на более жизнерадостное сил, похоже, уже не хватило.
– А ты?
– А я следом, прям сразу-сразу. В эту махину и десятеро вцепятся – ей нипочем будет, – девчонка выдавила улыбку. – Заберешься – и давай подальше, к чердачку. Там нас снизу не высмотреть.
– У тебя-то силенок хватит? – снова не удержался он от вопроса.
– Да я чуть ли не на каждой ветке отдыхать могу, в листве меня не разглядишь, – на этот раз и тон ни в чем не убеждал.
– Давай-ка ты первая. В случае чего помогу.
Она не стала спорить – неужто и вправду настолько в себе сомневается? Предложить ей вернуться? Да ну, не согласится. Теперь – совсем поздно.
Все же сумела собраться: третий этаж миновали уверенно, вот и окна четвертого – плотно зашторенные, как и на других этажах, хоть бы где просвет. Хлоя вползла на очередную ветку, ничком улеглась на нее, вцепилась – куда до нее испуганному котенку! Взгляд шальной, губы сжаты в ниточку.
– Что? – резко спросил он.
– Сейчас, – осторожно выдохнула она, будто боясь, что звук ее голоса поколеблет эту громадину.
– Не спеши. – Лео кое-как примостился на соседней ветке. – Вечно ты торопишься.
– Не потороплюсь – сил точно не хватит, – еле слышно отозвалась она и по-гусеничьи переползла на другую ветку.
Лео замер. Зачем он согласился? Вообще – зачем начал ее дразнить?! Ясно же, всем им сейчас ой как несладко! И что еще должно случиться, чтобы он перестал вляпываться в неприятности и тянуть за собой других? Девчонка уже ступила на край карниза, а он все еще не мог заставить себя пошевелиться. И только когда она скрылась из виду, он в два рывка взобрался на крышу и на четвереньках подполз к «чердачку», напоминающему давешнюю беседку, только поменьше, с глухими стенами и запертой дверцей – можно не проверять, точно заперта.
Хлоя полулежала у стены. Он поглядел на нее и только и смог сказать:
– Зря мы это затеяли.
– Я это затеяла, – неестественно спокойно поправила она. Таким спокойным совсем недавно был Тим… спокойствие обреченного! – Лео, я так устала бояться. И не понимать.
– Чего бояться? – он хотел добавить что-нибудь о детских страхах, вроде прячущихся в темноте монстров, да язык не повернулся.
– Ты правда ничего не чувствуешь?
Он прислушался к себе: нет, вроде ничего особенного. Ну, сердце бьется быстрее обычного, ну, в ушах слегка шумит – так он же не в саду под яблоньками прохлаждается, и побегать пришлось, и ее вот такой вот увидеть… тоже, знаете ли, так себе удовольствие.
– Посмотри, – она указала вперед и вверх.
«И что такого?» – хотел спросить Лео, но на этот раз успел подумать раньше, чем слова сорвались с языка. Он не раз видел деревья с засохшими верхушками: пышная крона, а выше – голая деревяшка, кора сходит струпьями, труха сыплется. И все бы ничего, но дуб зеленел до уровня дверцы «чердака», дальше – будто бы обугленный ствол… Странно, что не рассыпается. Даже ветки уцелели.
– Он не горел, – сказала Хлоя. – И за два года ничуточки не изменился. Я точно знаю, я тогда все крупные ветки пересчитала, непонятно зачем. Было пять и осталось пять. – Подумала и добавила: – Мне кажется, дядюшка не случайно это дерево оставил.
– А он вообще что-нибудь делает случайно? – Лео с сомнением качнул головой и нахмурился.
– Нет, но… это слишком, понимаешь? Когда мы здесь были, я и Рик, мы оба за каких-нибудь полчаса так ослабели, что еле спуститься смогли. И больше не возвращались. Мне потом год кошмары снились, я обычно хорошо сны помню, а эти… – Хлоя мучительно искала слова, – как будто стертые, только страх и остается, и грызет, грызет. Рик сказал – дядя не стал бы рисковать своей семьей, значит ничего страшного нет, тем более что там, внизу, оно… это вот, я не знаю, как назвать, не действует, мы проверяли. Рик потребовал, чтобы я больше никогда об этом не заговаривала, это дядина тайна. А мне все равно страшно… одной. Я молчала, но… Ты ведь никому-никому?..
Он слушал ее и не сводил глаз с обезображенного дерева. «Оно не мертвое, оно живое… но разве ж это жизнь?» Не мысль – обрывок мысли. Разум помутился. Значит, и на него… действует… что? Да, как это назвать-то?
– Вот скотина, – прошипел он, подразумевая и индюка, и себя самого, а заодно и заботливого дядюшку, притащившего в свой дом какую-то пакость – впору детей пугать. Мелкой-то это все – за что? Еще и молчать пришлось не год и не два! Хорошие люди, чтоб их! – Надо поскорее убираться. Прикидывать, что к чему, потом будем. – Он протянул Хлое руку.
– Я не могу, – не шепот – шелест.
Не прикидывается. Шутки кончились. А у самого-то у него сколько времени в запасе, чтобы выбраться?.. хотя бы, демоны с ними со всеми, на помощь позвать! В башке муть какая-то, и руки немеют…
– Да сколько мы тут были-то. – Безнадежная попытка, девчонка едва поводит глазами на его голос.
– В прошлый раз… не так… – Он не столько слышит, сколько угадывает по губам.
Хуже некуда.
Да, можно заорать «спасите-помогите» – кто-нибудь точно услышит. И пес поднимет тревогу. Можно – но унизительно. А можно спуститься и позвать... ну хоть сороку, Тим втолкует ей, что от нее требуется, а там уж… Почти так же унизительно – ушел без девчонки, да и Хлоя – что с ней будет в его отсутствие? Продержится? Не тронется умом со страху?

Надо бы спуститься на уровень четвертого этажа, вышибить стекло – вот уж мания, раньше за собой такого не замечал! – и посмотреть, что там внутри… покуда не сбегутся охраннички. Но Хлоя, Хлоя – как ее оставить?
Лучше всего, как ни крути, было бы взвалить ее на спину – так в провинции по сей день переносят детей и немощных стариков – и спуститься вместе. Но удержится ли она? Да и он – он-то не свалится с высоты?
Надо решать, и решать быстро.
– Эй, Во-олк! – что осталось сил закричал он – и, усевшись на край крыши, будто задумал спрыгнуть, принялся с дурацким любопытством наблюдать, как вслед за истерически лающей зверюгой на площадку перед пристройкой разом выскочили четверо ошарашенных серых… ну что, надежные сторожа, проспали, ага? – Эй вы, здесь ваша принцесса! Спасайте ее, не то вам точно не поздоровится. – Оглянулся на Хлою: сейчас ей не до споров, еле за сознание цепляется.
Поняли те, внизу, его слова или нет, не так уж важно, – все равно влезут сюда, вот что главное. В минуту количество серых удвоилось. Чуть ли не на руках притащили лысого толстячка в каком-то длиннополом одеянии – вроде тех, что доводилось видеть на старинных портретах чиновников еще дома. И только когда бедолага утвердился на ногах, Лео узнал в нелепом наряде обычный домашний халат. Эк их приложило – даже переодеться немолодому человеку не дали, выволокли на улицу, в чем был, и без особого почтения. Коротышка, торопясь и спотыкаясь, прохромал за угол. Ну да, к двери, куда ж еще? Не полезет же вся эта орава по дереву, в самом деле? – Лео невольно хохотнул. Перебрался к Хлое, тронул за плечо:
– Оживай помаленьку, минута-другая – и они явятся, – ухмыльнулся, – твои подданные, высочество с высоты снимать.
Девчонка открыла глаза, слабо улыбнулась:
– Ну ты и наха-ал! Держись поближе ко мне, понял?
Ишь, раскомандовалась! Старшие как-нибудь сами разберутся, твое дело невеликое – порадоваться, что тебя вниз доставили. Ага, топочут!
В чердачную дверцу протиснулся долговязый серый… ну и физиономия! Дядя, тебе чего, дохлой крысой подзакусить предложили? Следом – еще и еще. Их Лео уже не разглядывал – ему важнее было убедиться, что с мелкой все будет в порядке и что она сама не выкинет какую-нибудь штуку, – от таких, как она, всякого можно ждать… а от таких, как он, – тем паче! Как только один из серых подхватил девчонку на руки и пролез в дверцу, Лео откатился к краю крыши и стек вниз, ногой нащупав ближайший сук. Он и вправду чувствовал себя размякшим, мышцы и кости – будто мягкая глина. Но все-таки рискнул проделать то, от чего у серых наверняка челюсти поотвисли (а вот глянуть вверх, чтобы удостовериться, не решился – это ж чистое самоубийство, и так перед глазами ржавые круги): понадежнее укрепился на тычущейся в окно ветке – гнется, зараза! – и саданул ногой по стеклу. «Ну и сколько ты еще будешь судьбу-то искушать?» – жидкий голосок разума прорезался только тогда, когда Лео уже валялся на полу в темном коридоре, опутанный сорванной гардиной. Сумеречного света и собственных возможностей хватило лишь на то, чтобы увидеть: никаких препятствий впереди нет. Потом перед глазами снова поплыло, он с трудом выпутался из пыльной тряпки и слепо двинулся вдоль стены, время от времени тычась в двери – запертые, кто бы сомневался!
И вдруг его рука провалилась в пустоту – и разом вернулись силы, прояснело. Нет, светлее не стало, но теперь он видел так, как обычно, и…
– Демоны и все их каверзы! – выругался он, отшатываясь.
Еще немного – и он покатился бы по ступенькам, а то и ухнул бы через низенькие – на уровне пояса – перильца с высоты четвертого этажа… мороз по коже! Если так и дальше пойдет, он поверит в неотвратимость кары Дракона… если раньше не отправится на его суд! После сегодняшнего во что угодно поверишь – и в то, что по ту сторону реки из огня и яда поджидает мертвецов чешуйчатый Владыка Четырех Миров, и в то, что все светлоглазые – колдуны. Смешно: до этого дня он лет десять и не вспоминал о жесте, которому давным-давно научил его дед, а сейчас ладони то и дело складываются… уй, больно! Рука сама собой дернулась к губам. Привкус крови всегда заставлял его кривиться и отплевываться, а сейчас – да неужели?! – освежал. «Ничего себе лимонадик!» – не ужаснулся – рассмеялся он и, усевшись на ступеньку, принялся на ощупь выбирать из ладоней мелкие осколки стекла и слизывать кровь. И когда ему в лицо ударил свет фонаря, он, и не подумав прервать своего занятия, усмехнулся.
– Ну и где вас так долго носило?
А ведь и вправду: они должны были отловить его сразу. Господину министру впору с ума сходить от ужаса: один только Волк девчонку толком и защищает, а кто и как защищает дом – большой вопрос.
Он ожидал, что его скрутят и при первой же возможности притащат пред ясны очи хозяина на суд и расправу. Но нет, даже по шеям не надавали, вывели, как почетного гостя, под локоток и чуть ли не с поклонами, и предоставили возможность идти на все четыре. Он кинулся на поиски Хлои.
Носиться по коридорам второго этажа, заглядывая во все покои, и доводить своим видом слуг до оторопи – не лучший вариант. Лео предпочел поступить иначе: стал посреди холла, под изображением чрезмерно упитанной лошадки, на спине которой бочком восседала полнотелая румяная тетка в лиловом, и громко позвал Волка.
Пес вальяжно выступил из боковой галерейки, одарил человечка царственным взглядом – дескать, я уже понял, что тебе без меня никак, выручу, так и быть.
– Веди к Хлое.
Волк тяжело вздохнул – мол, староват я для вашей щенячьей суеты – и потрусил восвояси. Пришлось подлаживаться под вредного зверя и шагать, будто на прогулке. Пока дошли, Лео успел издергаться и разозлиться на весь мир… на весь, кроме Волчары, конечно. Учует, обидится – и заведет куда-нибудь, а сам вильнет в сторону и затеряется. Лео не сомневался: пес тоже может учудить, еще как.
Вошли под арку, расписанную голубыми цветочками. Дальше – полукруглый зал со множеством чередующихся окон и зеркал и с полудюжиной дверей. У одной из дверей – родственница сороки, такая же черно-белая, только кругленькая, с мягкими чертами лица, в лапках – вязание. Поглядела на Лео, беззвучно ахнула, но посторонилась. Волк толкнул дверь лапой.
Их встретили деликатное «р-р-р?!», звонкое «на кого ты похож?!» и суровое «явился, значит?»
Спаленка – фиалково-голубая, кровать – будто перламутровая ракушка и там, в белой пене, – Хлоя, цвет лица – в тон комнате.
– Собака, не волнуйся, ты же видишь, его Волк привел, он свой, свой. Дядюшка, погодите его ругать, вы же знаете – это я виновата.
– Виноват я, – прикрикнул Лео, – и нечего выпендриваться и выдумывать. – Он понимал, что говорит не то и не так, и избегал смотреть на людей, уцепившись взглядом за почти идиллическую сценку – в дальнем углу на матрасе, покрытом бархатной попонкой, возлежала белая псина, у ее пуза копошились щенята – раз, два, три… вроде шесть. Картина была бы идиллической без «почти», если бы мамаша выглядела посубтильней. А так… сцепись она с Волком, старику точно не поздоровилось бы. Однако пес подошел без опаски, ткнул мордой отползшего в сторону щенка, направляя его к матери, и улегся рядом. Ага, это ж семейство Волчары, как же он сразу не сообразил!
– И что же именно она выдумывает? – ернически поинтересовался министр. – Или вы соревнуетесь, чья ложь выйдет менее складной? В таком случае вы, молодой человек, уже одержали победу, осмелившись утверждать, что вам вздумалось… э-э-э… прогуляться не по горизонтали, а, так сказать, по вертикали, да еще и по некому наитию выбрать крышу здания, дверь которого заперта. Более того, вам зачем-то понадобилась компания сей юной дамы. Далеко же вы пойдете, если будете и в дальнейшем с таким великолепным презрением относиться к логике и к условностям. – Хозяин не встал – воздвигся. – Похвально, что вы с таким рвением защищаете мою племянницу. Но, увы, лишь на словах и тогда, когда ей ничего не угрожает. От всей этой вашей позы веет бахвальством.
Лео резко обернулся.
– О, наконец-то вы оказали мне честь и перестали избегать моего взгляда, – как будто бы обрадовался хозяин. Но тон его по-прежнему оставался недобрым. – Следует ли понимать, что вы готовы отвечать за свои поступки?
– Сомневаетесь?
– О нет! – смех у министра оказался преотвратный, этакое металлическое дребезжание. – Разве что колеблюсь, что в данном случае преобладает – храбрость или глупость. Это нам сейчас и предстоит выяснить. Итак, дети, слушайте меня, и слушайте очень внимательно, – он с нарочитой небрежностью развалился в кресле и принялся постукивать по подлокотнику в такт своим словам. – Есть вещи, которые, говоря попросту, не вашего ума дело. Вы готовы это признать?
Небось, думал, что они единодушно скажут «да». Но Хлоя лишь протянула: «Ну дя-а-дя!», а Лео качнул головой.
Все верно – расслабленная поза оказалась не более чем притворством: министр выпрямился, смерил взглядом из-под нахмуренных бровей сначала одну, потом другого.
– То, что вы прячете, вам подчиняется? – прямо спросил Лео.
– Нет, – почему-то не стал юлить хозяин. – Но я контролирую…
– Как вы можете контролировать то, что вам не подчиняется?
Взгляд у его высочества стал как у парковой статуи – напряженный, неподвижный. «Что, дядюшка, никак, не привыкли, чтобы вас перебивали? И тогда, когда несете чушь?» – Лео улыбнулся с издевкой. На душе было совсем не радостно.
– Да, ты прав, – внезапно сознался министр. – Мне казалось, я готов ко всем возможным вариантам развития событий. Но один вариант я не просчитал: то, что под этой крышей теперь не только одна не в меру шустрая девица, способная со скуки натворить бед, но и пара остолопов, мысли которых тоже могут принять самое неожиданное направление. Учту, – он склонил голову, словно отдавая должное правоте собеседника, и вдруг приказал: – Руки покажи.
Лео с вызовом протянул руки ладонями вперед.
Министр поморщился.
– Одежда – будто от стаи собак убегал… милочка, это я не тебе, – умиротворяющий кивок в сторону мамаши семейства. – Руки изрезаны, лицо в царапинах. И в подобном виде этот наглец заявляется в покои принцессы! Даже я впечатлен. Хорошо еще, что меня отозвали с приема… и что вы не попались на глаза тетушке. В общем, так, – уже без всякой торжественности подытожил хозяин, – к столь заинтересовавшему вас зданию запрещаю подходить ближе, чем на двадцать шагов. И запрет – не сомневайтесь – подкреплю действием, внесу некоторые коррективы в систему безопасности. Уразумейте: самая страшная угроза, которая существует для вас в этом доме, – вы сами. Обуздайте любопытство. А чтобы не было так обидно, почаще повторяйте себе: всему свое время. Поняли?
– Да, – пискнула Хлоя, сползая под одеяло. Да она же смеется – сообразил Лео. И не он один сообразил.
– Я очень ценю ваше чувство юмора, дорогая племянница, – вернулся к прежнему тону министр, – но вынужден признать: оно отнюдь не всегда вас украшает. И, осмелюсь напомнить, я не из тех новаторов, которые считают золотым стандартом воспитания наличие поощрений при отсутствии наказаний. Сейчас у Тима доктор Мунк, отныне он будет его наблюдать. Но я не буду просить уважаемого человека, приглашенного к больному, оказывать помощь тем, кто пострадал по собственной глупости. Так что, юная дама, извольте сами разбираться с последствиями. А вы, молодой человек, задумайтесь о том, что ваша вина куда более значительна, нежели вина Хлои. И так будет всегда. Потому что старший – вы.
Как будто бы он сам не понимает! Но на этот раз Лео смолчал.
– Я хотел дать тебе время освоиться. И я надеялся, что Тим приступит к занятиям вместе с тобой. Теперь об этом не может идти речи, – министр вновь побарабанил пальцами по подлокотнику. – Ты приступаешь к занятиям завтра. И ты, Хлоя, возвращаешься к своим урокам. В полном объеме.
– Ну во-от… – глухо хлюпнуло из сооруженной в кровати норки.
– И это не главная часть наказания. Где ключ от оружейки?
– Но мы же там ничего такого…
– Ты убедила меня в своей безответственности по отношению к серьезным вещам. И я вынужден запоздало согласиться с тетушкой – маленькой девочке не нужно позволять…
– Ну дя-адя! Ты же знаешь…
– Знаю. И потому без позволения ты туда больше не войдешь.
Тоненькая дрожащая лапка с ключом высунулась из-под одеяла.
– Не старайся, не разжалобишь, – строго проговорил министр. – И попрошу учесть вас обоих: если ты, Лео, в течение года в достаточной мере не овладеешь нашим языком, то не останешься рядом с Хлоей. Я гарантирую тебе ссылку в самое отдаленное из наших владений. Если пожелаешь – даже на правах хозяина. Хочешь такой свободы? Могу освободить тебя прямо сейчас.
Этот… старый индюшара чего, вправду думает, что волен над чужой клятвой?!
– Заткните себе эти ваши права знаете куда!
Он сумасшедший, теперь сомневаться не приходится. Уважение к старшим, преклонение перед знатными особами… Ладно, это враги, а он пленник, но все же… К демонам! На оскорбление он ответит оскорблением, на удар – ударом. Он готов ко всему. Теперь – точно ко всему…
Он вздрагивает, когда широкая ладонь ложится на его плечо.
– Тебе придется повзрослеть. И знание языка – не моя прихоть. Ты должен свободно понимать все, что слышишь в этом доме и что будешь слышать за его пределами. Беспомощность – это не для тебя. Сегодня ты дважды проявил слабость. А я вижу тебя сильным. Не заставляй меня усомниться.
Не говоря больше ни слова, министр удалился чуть ли не чеканным шагом.
– Болтун! – сквозь зубы выдохнул Лео, не дожидаясь, пока за старым лисом закроется дверь.
Наверняка услышал, но не обернулся. И девчонка, вместо того чтобы кинуться на защиту любимого дядюшки, потребовала со скучающим видом:
– Иди умойся, чудище, – и махнула лапкой в сторону маленькой дверки. – А я пока оденусь и с мыслями соберусь, чем и как тебя лечить… любите вы с дядюшкой задачки задавать… Да очухалась я, очухалась! Что ты смотришь на меня, как на привидение?
– А они точно тут не водятся? – спросил Лео, старательно, будто руны, изучая порезы на ладонях.
– Не-а, не водятся, – душераздирающе вздохнула Хлоя. – Они ж должны людей лишать покоя. А тут им самим, несчастным, покоя не дадут.

Глава 8
В учебнике истории аж две главы были посвящены этикету, обычаям и нравам Двора, а третья, вдогонку, – традициям воспитания принцев и принцесс. Как будто бы нарочно, чтобы поиздеваться над школярами, автор – не какой-то там ученый очкарик, а главный государственный летописец, сотоварищ покойного императора по всем военным походам, старательно распихал эти главы между рассказами о войне Чести, о поединке Величайших и о нравах белых дикарей. Учитель, пришептывая от восторга, вещал: императорские отпрыски воспитываются в строжайших правилах. Подъем в шесть утра, утренний придворный церемониал, скудный, но полезный завтрак, десятичасовые занятия с перерывом на обед, вечерний придворный церемониал и еще всякое-разное до кучи… даром что не бьют – не положено, они ж все-таки не школяры бестолковые – священная кровь. А мальчишка с тоской поглядывал в окно на проходящих мимо юношей из военного училища (вон оно, на противоположной стороне улицы) и пытался уяснить, как из послушных, бессловесных, не знающих никакой свободы мальчиков и девочек вырастают великие полководцы и мудрые матери народа, которые остаются не только в истории – в легендах. А в сказках дети императора и вовсе получают все необходимые способности при рождении. Если бы автором учебника не был столь уважаемый человек, мальчишка решил бы, что тот все наврал. Уныло, надуманно, нелепо. Оставалось запастись терпением – знать бы еще, на каких складах хранится его запас – и ждать, когда учитель притомится превозносить лучшие добродетели детей и юношей, и перейдет к повествованию о десятерых Стражах Дракона, что выступили против полутора сотен вооруженных до зубов мятежников – и одержали победу.
Правдой ли, выдумкой ли потчевал школяров государственный летописец, теперь, наверное, уже и не дознаться. Но здесь, в стране тех самых белых дикарей, о жутких нравах которых нараспев повествовал учитель, одухотворенно пялясь в потолок, от принцессы требовали ох как немало. Да и ему, хоть он не принц и вообще не пойми кто, перепадало от щедрот доброго дядюшки. В школе впятеро меньше гоняли!
Однако и не поднимали с постели ни свет ни заря и голодом не морили. Что же до наказаний – за все эти дни его и пальцем никто не тронул, и обхождение было такое, словно он не какой-то там «господин Лео», а царственная особа. Любой из прежних его наставников за невыученный урок, пролитые чернила или рисование каракулей во время объяснения выпорол бы – да и все. То есть не все – дома отец добавил бы, приговаривая, как трудно ему было устроить скудоумного недоноска в такое солидное учебное заведение… Здесь наказания были совсем другие: «Господин Лео, извольте к следующему занятию выучить все, начиная со страницы сто двадцать и заканчивая страницей сто пятьдесят». Только такие… иногда думалось – уж лучше выпороли бы!
Зато никто не удосужился придумать какие-нибудь дурацкие церемониалы. Даже завтракать и обедать по-прежнему разрешали где заблагорассудится – хоть у него, хоть у Хлои, хоть в «убежище», тем более что хозяин и сам днем отсутствовал. Лето разгулялось вовсю, но в «убежище» их совсем не тянуло: ну какое удовольствие сидеть под присмотром хмурого дядьки в сером?
На ужин сходились в так называемой малой столовой. Понять, почему этот зал унизили таким наименованием, можно было только увидев большую столовую – помещение человек на сто. Не являться к общей трапезе разрешалось только индюку и то по крайне уважительной причине – он частенько задерживался на службе (да хоть бы и вовсе с нее не возвращался!) – и Тиму. «До выздоровления», – так однажды пояснила хозяйка, но не очень уверенно. Болезнь его не отпускала или сам он за нее цеплялся? – наверное, этого не знал и доктор Мунк, личный врач их высочеств. Тихонький, деликатный старичок, похожий на ручную крысу-альбиноса, кажется, немного побаивался Тима. Интересно, почему? Вроде бы тот и характер свой несносный перестал дело не по делу выказывать – надо думать, припрятал до лучших (эх, до лучших ли?) времен, и тратил не больше пары слов в день, будто бы копил. Но доктор приближался к нему чуть ли не бочком, а натолкнувшись на стену молчания, неизменно бормотал с комичным, похожим на детское лопотание, акцентом: «Не буду вам досаждать».
Досаждать! Где он только выискал это словечко? И как вообще додумался? Да если этому упертому не досаждать, хандра его доконает вернее, чем болезнь!
И Лео продолжал «досаждать» дважды в сутки – во время послеобеденного отдыха и вечером. Тут уж кто кого переупрямит. Еще и между занятиями забегал ненадолго – министр, похоже, самолично рассчитал время перерывов так, чтобы в пустой голове беспокойного ученичка хорошенько улеглось все то, что пытался донести до него очередной наставник, а вот посторонние мысли зародиться не успели.
Темы для разговоров с Тимом Лео не выбирал – рассказывал обо всем, что произошло, а заодно о том, что в голову взбрело. О еще не старом, но уже изрядно поседевшем математике – университетском профессоре, которого запросто можно было бы принять за гвардейского капитана, высоченный, сразу видать, сильный, усы закручены, бас – что у храмового колокола.
– Тут, небось, все слуги до единого дроби, как орешки, щелкают – его ж объяснения и на кухне слыхать!
О преподавателе естественных наук, презабавном носатом старикане, который не стеснялся изображать повадки не то что зверей и птиц, а и насекомых. В хорошем настроении дедуля и вовсе мог показать, как закрывается-засыпает после полудня цветок кампану… в общем, колокольчика, но по-людски у них, у ученых, говорить не принято или как жадно хватает добычу непентес (а у этого и названия-то человеческого нет) – «К сожалению, растения понятия не имеют о хорошем воспитании». Людей этот чудак насмешливо именовал тупиковой ветвью эволюции – «Бесспорным доказательством этого являетесь и вы, господин Лео, и вы, ваше высочество».
Словесника – единственного – Лео называл по имени и не скрывал, что уже считает его почти что приятелем. Да, Тиму это поперек души, но он не ребенок, чтобы кормить его манной кашкой и приятными побасенками. Рано или поздно он выйдет из этой комнаты, и ему нужно знать, к чему готовиться.
– Берт самый молодой профессор, вроде как не только нынче, а вообще. Я и не думал, что тутошние бывают такие смуглые, почти как мы, только глаза большие… но тоже чернущие…
«Не то что у тебя, ага. Ну что ты смотришь-то на меня, как будто я тебя выродком обозвал?»
– Он говорит, у них на юге, в горах, какой-то народ живет, у него бабка оттуда. А сам он пять языков знает, по-нашему говорит не хуже Хлои.
«Кривись-не кривись, а поладить как-то придется!»
– А мне их язык – ну никак, хоть башкой стену бодай. Уродство сплошное. А вот книги я почитал бы – и узнал бы много чего, и писатели у них, как я понял, не то чтобы плохие.
На столе – стопка книг. Запылились бы давно, не следи сорока за порядком. Хлоя принесла их… когда? вроде как на третий день, еле дотащила… Выходит, уже месяц лежат, а этот чокнутый к ним и не притронулся. Нипочем не сознается, но ведь с тоски мало что на потолок не лезет. Валялся бревном – тут, понятно, не до книжек было. Однако ж теперь-то ходит, почти и не шатается… Ходит – а из логова своего ни разу носа не высунул. Не то что в коридор, а и в гостиную, преуютную такую комнатку. Нарочно дверь открытой оставляли – он и не поглядел.
Раньше думалось – с ним можно договориться. Теперь сомнения одолевают – а удастся ли хотя бы поговорить? Все разговоры можно по пальцам одной руки пересчитать… пять без одного выходит. Первый – в каземате. Потом – обалдеть какая щедрость! – два, один за другим, когда мальчишка ни с того ни с сего решил – ему есть что сказать. Следующего пришлось ждать пару недель. Лео выложил все новости и уже стоял на пороге, как вдруг Тим остановил его вопросом:
– Это плохо, что я выдал знание их языка? – Взгляд у него был не пойми какой, вроде как страдальческий.
– Тоже мне печаль! Дурак, что ли? Думаешь, они сюда стадами бегали бы обсуждать вопросы государственной важности? Нет уж, чтобы разобраться, что к чему, потрудиться придется. Или для тебя это…
– Не смей, – ровно и твердо выговорил Тим. – Со мной в таком тоне – не смей. Ты ничем не лучше меня. Такой же подонок.
Вот и все. Он еще больше замкнулся. Но Лео не готов был смириться с тем, что теперь никак не сможет влиять на ситуацию. И продолжал приходить, и продолжал говорить – в самом разном тоне, продолжал биться о эту проклятущую стену. И Хлоя – тоже. Требовать, чтобы она перестала мучиться, оказалось бесполезно. Правда, как он заметил, теперь она приходила к Тиму раз в три-четыре дня. Ну да и к лучшему! Без нее разберутся.

Нынче он припас для добровольного – своевольного! – затворника потешную байку. Посмеиваясь от предвкушения, уселся на подоконник и начал издалека – принялся рассказывать об учителе истории и географии, бумажной душе, при одном взгляде на которого тоска берет.
– Ладно бы он только про свою историю бубнил, нужна она мне, их история. Так ему велели и риторике меня учить, как будто я по-простому кого надо не уболтаю, и основы придворного этикета мне в башку вложить. Я и о нашем-то знать не знал, и не припоминаю, чтобы страдал от этого. А он такой: «Я рассказываю это исключительно для ва-ас, – Лео заблеял козлиным тенорком, – ее высочеству и так все изве-естно. А вот вы, оказавшись в обществе-е, должны опасаться попасть в неловкую ситуа-ацию!» И начал распинаться, как великие люди своим примером влияли на формирование традиций и все такое – ну, ты знаешь, что обычно говорят учителя. Зануды везде одинаковые, как думаешь?
Тим не потрудился ответить. Демоны с ним, пусть пока слушает. Все равно вечно молчать не сможет.
– И так он меня выбесил, что я чуть было не выдал ему разом все, что об этих бабских расшаркиваниях думаю и для чего они вообще годны. И вдруг, вообрази себе, Хлоя этаким медовым голосочком обращается к нему: «Господин профессор, как же здорово вы говорите о примере! Я, – говорит, – когда в дедушкином дворце жила, слышала поучительное сказание». И заводит про какую-то королеву древнюю, которая в дальнем походе командовала войском.
– Про походы, конечно, интереснее, чем про бабские расшаркивания, – невозмутимо заметил Тим.
«Насмешничаешь? Ну-ну, задохлик, только на ноги встань – я тебя еще и не так повеселю!» – мысленно пообещал Лео, крайне довольный собой: все-таки сумел его зацепить! А вслух продолжил:
– Я недопонял, за каким таким интересом они поперлись в пустыню и где короля потеряли, раз тетке пришлось его место занять, ну да и суть не в том. Тогда принято у них было давать обеты, вроде как ради того, чтоб победу приманить. Королева возьми да пообещай не мыться, пока не разгромят они врага. Ничего себе геройская тетка, а? Они ж там не на один месяц увязнуть могли, тут и завшиветь недолго. А управились, Хлоя говорит, в какие-нибудь две недели. Управиться-то управились, но потом и сыновьям той королевы, и внукам пришлось теми же дорогами свои войска водить – заново громить и завоевывать. И что ты думаешь? – все как один давали обет не мыться, будто ничего поновее придумать не могли. Хлоя, значит, все это рассказала, а потом поглядела на учителя хитренько и говорит: а все ли так было, как в сказании? Ну, подвиг духа и такое прочее? Профессор опять умничать принимается – дескать, сказания нельзя считать серьезным историческим источником, но они дают представление о нравах. А Хлоя ему – а может, все проще? Воды, говорит, у них к этому моменту выходило по глотку в день на человека, будь он хоть какой начальник, возили-то ее издалека, лошади падали… Ой, не верится мне, чтоб вельможи согласились мучиться наравне с простолюдинами. Это она людей по себе мерит, маленькая еще, дурочка. Тем более сама сказала: для королевы однажды расстарались, привезли аж четыре бочки, ванну, значит, ей устроить.
Он помолчал, надеясь, что Тим выкажет заинтересованность: что же дальше? Раз уж начал… Но тот, полулежа в кресле, пялился в потолок.
– Небось, в доверие хотели втереться, как же ж без этого? А она возьми да разгневайся – дескать, войско от жажды умирает, а вы, шаркуны придворные, этакое удумали. Уж не знаю, что она с ними сотворила, может, про такое у них и не пишут, а если пишут – детям читать не позволяют, – Лео фыркнул, – но что слово свое сдержала, Хлоя уверена. Да если это и сказка – правильная сказка, а?
– Сказка, – Тим дернул плечом, выказывая презрение. – Только в сказках люди свое слово и держат. Поучиться бы у них твоей сказочнице.
Лео напрягся.
– Говори яснее.
– Обещала, что больше не придет. Все равно только начнешь о ней забывать – а она тут как тут.
– Когда это она обещала? И почему?
– А это важно? Я был бы рад, если бы и ты пообещал. И сдержал слово.
В книжках пишут – когда человек в бешенстве, у него глаза темнеют. У Тима – посветлели до жуткой колдовской голубизны. И Лео понял – как тут не понять: перед ним враг. Точнее, Тим видит в нем врага. Ну что ж, война – не самый плохой способ расшевелить того, в ком сидит бунтовщик.
– Мне это ни к чему. И собеседник ты что надо – редко перебиваешь. Ненавижу, когда меня перебивают.
– Таких, как ты, не перебивать – убивать надо, – сказал Тим. Сказал спокойно, как о деле решенном.
«Попробуй», – хотел ответить Лео, но слова застыли на губах – а мальчишка всего лишь скользнул взглядом по его лицу. Лед. Он сам – лед. Не потому ли ему всегда холодно?
Меньше всего сейчас хотелось видеть Хлою – порадовать-то ее нечем. Но Хлоя уже поджидала в смежной комнате, той, что вроде как общая гостиная. Приложила палец к губам, просочилась в его комнату.
– Я думал, ты совершенствуешься в игре на пианино под бдительным присмотром тетушки, – недовольно проворчал Лео, укладываясь на короткий диванчик и водружая ноги на подлокотник.
– Я совершенствуюсь в подслушивании. Без всякого руководства, – серьезно ответила Хлоя, – ну не учат этому принцесс, не учат, приходится самостоятельно… хотя пользы от умения слышать якобы ненужное определенно больше, чем от умения извлекать якобы нужные звуки из ерундовины с клавишами.
– Ну и? Все слышала? – он не стал скрывать досаду.
– Да не в том беда, что слышала, а в том, что подумала, – Хлоя опустилась на пол рядом с диваном, спиной к Лео. – Знаешь, Тим имеет право нас ненавидеть. И не только нас, а всех… да хоть весь мир.
– И какой толк ненавидеть? Жить-то с этим как?
– А ты не замечаешь, что он будто неживой? – девчонка обхватила себя руками, спрятала пальцы под мышки. – Стыдно признаваться, но он мне не нравится. Кожа серая, волосы как войлок, глаза…
– Чего сразу стыдно? Он тоже к тебе любовью не пылает… – Лео осекся: легкий тон не давался.
– Я, пока там сидела, попробовала представить, каково было бы мне на вашем месте. Ну, если бы я вот так же оказалась у вас.
– Лучше не представляй. Ты ведь девчонка. Маленькая девчонка.
– И что?
– Маленькая, но неглупая. Так что все ты поняла. А если чего и не поняла, значит оно тебе и не нужно. Выбрасывай эту ерундистику из головы и отправляйся на свои танцы.
– Пойдем со мной, а? Мне там ску-учно! – Хлоя, не вставая, обернулась, состроила жалобную мордашку.
– Ишь чего захотела! Может, еще и плясать заставишь? Я устал… и вообще, через полчаса Берт придет, а я не выучил ничего из того, что он велел. Он и так уже на меня зол. Может, словарь ему подсунуть, раскрытый на слове «милосердие»?
– Вот же ж ты… – девчонка проглотила последнее слово, насупилась.
– Кто? – с угрозой спросил он. – Предатель?
– Ну, я… – она смешалась. – Я ж совсем не о том. И вообще, я раньше этим словом только в шутку и пользовалась. И да, даже Волка, бывало, предателем обзывала.
– С ума сойти, даже Волка! – ему захотелось выплеснуть на нее одну весь яд, который по справедливости надо было разделить между двумя. – Шути над своим плясуном, а я как-нибудь обойдусь.
– Может, ты и без меня обойдешься?
И надменная, и беззащитная – когда она становилась такой, он готов был уступать. Но только не в этот раз.

Хлоя взметнулась, кинулась к двери, споткнулась на ровном месте.
«Дурная примета, – подумалось ему. – Чушь какая!» И все-таки что-то не давало покоя, и он слепо замер, глядя в книгу, и принялся копаться в памяти, извлекая из нее дедовы поучения. «Когда нет никаких препон, но ты спотыкаешься, остановись и подумай – а действительно ли тебе надо идти?» – вроде так. И тогда иной раз тошно становилось от пустопорожних умствований – сам-то дед знает, как их к делу применить? Жаль, у старших такое спрашивать не принято… а так приятно было бы подловить старого надоеду – и позлорадствовать. А теперь-то почему он все это вспоминает к месту и не к месту? Тоска по дому, других объяснений нет. Надо ли девчонке идти на урок танцев? – ха, отличный вопрос! Она эти уроки терпеть не может, но кто ж ей разрешит не ходить? «Приметы какие-то… За какую бы мыслишку ни уцепиться, лишь бы эти их глаголы не долбить, так? А что, похоже на правду…»
…Все-таки что-то стряслось. Иначе никто не приперся бы среди ночи… Нет, не показалось: в дверь стучат, деликатно, но настойчиво. Да чтоб их всех!
Книжка плюхнулась на пол. Ночь? Еще и не смеркалось! Если так и дальше пойдет, он их язык не то что за год – за десять не одолеет.
Берт сразу все понял, покачал головой и выдал длинную фразу, сильнее обычного напирая на «р». Лео понял только одно слово – «ребенок». Ну, и общий смысл был ясен.
– Можешь не переводить, – с царственным великодушием разрешил Лео.
– А я и не собирался, – в тон ему ответил учитель словесности и, усевшись в кресло, вытянул длинные ноги. – Надеюсь, главное ты и так понял. Безответственный ребенок.
– Про ребенка понял, про безответственного – догадался.
– Ай-ай-ай, – по-старушечьи запричитал Берт, – все еще хуже, чем я думал.
Они давно – почти сразу – перешли на «ты». Лео не раз ловил себя на мысли, что в окружении белокожих местных их можно принять за братьев. Хотя если бы Берт оказался рядом с его настоящими братьями, в нем любой и каждый мгновенно разглядел бы чужака: черты лица резкие, нос с горбинкой, глаза круглые, как у совы. Но говорить с ним на занятиях, а лучше – трепаться о том о сем в редкие минуты досуга было куда интереснее, чем с любым из братьев… нет, со всеми с ними вместе взятыми. Ни один из них на его памяти книгу в руки не брал: чтение – занятие для мелюзги, женщин и бездельников. Ни один из них не мечтал совершить что-нибудь такое, чтобы все восхитились и заговорили… или, наоборот, потеряли дар речи от восхищения. Нет, им вполне хватало внимания соседей, завистливого и заискивающего, – старший получил место писаря в канцелярии градоначальника, а третий брат стал помощником нотариуса.
Он всегда ставил полководцев выше ученых. Но Берт вызывал у него куда большее уважение, чем Рик. Индюк был годен разве что для того, чтобы кое-кому не скучать за ужином: в ответ на подначки принимался читать мораль, а стоило скопировать его манеру поведения – оскорблялся и замолкал, всем своим видом показывая: негоже взрослому мужчине слушать болтовню мальчишки. Пресная, конечно, добавка к основным блюдам, но хоть какая-то, спасибо и на том. А вот Берт мог достойно ответить на любой выпад. И не только на словах. Фехтовал он куда лучше, чем Хлоя, – это выяснилось как-то вдруг. И с тех пор они частенько коротали вечера втроем в зале при оружейке. Берт говорил Хлое «ты» так же естественно, как и ему, Лео, и называл ее по имени, ничего не прибавляя. И это обращение было куда уместнее, чем церемонное «ваше высочество» – прочие учителя иного себе не позволяли, да и «балбес с гонором» и «безответственный ребенок» – не самая дурацкая замена «господину Лео».
– Знаешь что, дитя мое, – вымолвил Берт, пощипывая себя за ухо, это помогало ему сосредотачиваться, – ты мне надоел. Я, закосневший в человеколюбии и всепонимании, не терплю лишь одного – пренебрежительного отношения к своей персоне. Именно его ты и демонстрируешь, – он щелкнул пальцами перед носом Лео, – и всячески подчеркиваешь. Пожалуй, я от тебя откажусь, отступлюсь, отрекусь, и со слезами и стенаниями вычеркну твое имя, о позор учителя, из своей личной истории.
Шутка в духе Берта, этакая легонькая игра словами. Что ж за день такой сегодня – ни один из тех, кто может, сам о том не подозревая, его ранить, не упустил такой возможности? С Тимом все понятно, что думает, то и сказал. Но почему ни Хлоя, ни Берт подумать не потрудились?
– Отрекись и вычеркни.
Как там девчонка сказала? Тим имеет право ненавидеть? А он, Лео? Он что, должен терпеть от всех и каждого? Имеет он право хотя бы не прощать?
Кажется, Берт сразу все понял. Но ответить не успел: поблизости грохнуло так, что пол содрогнулся.
– Чокнутый ублюдок! – Лео кинулся к двери в гостиную.

Глава 9
«Вы не находите, раньше в нашем доме было слишком спокойно?»
Этот вопрос задал за ужином дядя… когда? вроде позавчера.
«И скучно», – подхватила она.
«И скучно, – согласился дядя. – Слишком скучно».
Она представить себе не могла этот дом без Лео. Рядом с ней когда-то не было Лео – да неужели?! И не так уж важно, что иногда он становится просто невыносимым – если верить книгам, идеальных братьев не существует. Она его все равно любит, а когда он раздражен или расстроен – так просто до слез! А сегодня… это точно Тим виноват.
Жутко и совестно вспоминать, но когда такое случилось в прошлый раз, она подумала: плохо, что Тим не умер, тогда для них для всех многое осталось бы позади.
Нет, не осталось бы. Лео не из тех, кто прощает себя, не задумываясь. Виду старается не подавать, но переживает. Он и тоску по дому скрывает. Просто иногда как будто бы задумывается – нехорошо так задумывается, и она уже знает: в эти моменты лучше к нему не лезть. Пересилит себя и станет прежним. Не надо ему мешать – он сам.
Он не такой, как Тим. Лео злюка, но не злой. Но разве это причина желать Тиму смерти – просто потому, что он «не такой»? При одном взгляде на него у нее портится настроение, да и у Лео, наверное, тоже. Даже думать о том, что под одной крышей с тобой живет тот, кто люто тебя ненавидит, противно. И все-таки… Сколько капризов избалованной больной принцессы вытерпела няня? А выругала только один раз: когда она, Хлоя, запустила учебником в досадившего ей учителя и в сердцах выдала: «Чтоб ты сдох!» Нельзя желать человеку смерти – ни на словах, ни мысленно. «Она слышит», – так сказала няня.
А рядом с Тимом она уже стояла. И, может быть, не раз. Еще на корабле Хлоя узнала – Тима истязали. Не просто наказывали, не просто были с ним жестоки – истязали. Именно так сказал доктор, она сперва и не поняла, о чем это он, и тетушка не поняла, но доктор пояснил: на его теле многочисленные шрамы от ран, в том числе серьезных, и следы ожогов. «Диву даюсь, как он выжил», – когда дядя Мик произнес эти слова, она едва не выдала себя… а впрочем, они ведь знали, что она подслушивает. Но почему-то не изобличили и не пристыдили.
Выжил. А она желает ему смерти. Тому, о ком еще недавно тревожилась до дрожи. И до сих пор о подлых своих мыслях никому ни слова, ни полсловечка – даже старшему, от которого у нее нет тайн. Может, сегодня и сказала бы. И уж наверняка пояснила бы, почему Тим имеет право ненавидеть. Но Лео, раздраконенный, не настроен был слушать.
Старший неведомо как забрал ее страхи – даже паническую боязнь оставаться один на один с темнотой, самый давний, самый глубокий страх, который, кажется, был с ней всегда. А уж путешествие на крышу теперь вспоминалось, как забавное приключение… увы, повторить не удастся, надо придумать что-нибудь новенькое… лишь бы дядя потом слово сдержал и все рассказал.
И наказание не тяготило – радовало: учиться вместе с Лео было здорово, а его проделки и каверзы потешали не только ее, но и учителей… вроде бы всех без исключения, учитель истории – и тот на одобрительно прогнусавил: «Господину Лео не хватает такта, да и его манеры оставляют желать много лучшего, но он будет иметь успех в свете. Он чрезвычайно умен, мыслит оригинально и не боится это демонстрировать. Необычное привлекает». Придуманный дядюшкой график – никакой праздности – и тот пошел во благо: с давних пор для того чтобы уснуть, ей приходилось принимать порошки и пилюли доктора Мунка и отвары, приготовленные тетушкой Фло. Теперь она усыпала мгновенно. И, наверное, сладко спала бы до той минуты, пока тетушка Мэй, осторожно трогая ее за плечо, не шептала бы свое обычное: «Ваше высочество, утро». И она отвечала бы: «Ненавижу утро», – но послушно вставала бы, отправлялась умываться, безропотно позволяла бы себя одеть и причесать и отправлялась бы на занятия, попутно успев окончательно проснуться – и порадоваться наступившему дню.
Если не было бы Тима.
Тим принес новый страх. Тим снился ей. Не единожды и не дважды, но всякий раз по-новому. И каждый сон помнился, и каждый был кошмарнее прежнего. Снилось, что он уморил себя голодом и жаждой, но каким-то чудом прикидывается живым и, притаившись в галерее рядом со столовой, под картиной с изображением рыцаря в колдовском лесу (как пугала ее эта картина еще совсем недавно!) поджидает… кого? она не успевала понять – ее будил холод, странный, нереальный… потусторонний холод. Снилось, что его подняли на борт мертвым – и потеряли, и она чувствует – он бродит где-то рядом, мертвый, но жаждущий крови. Снилось, что его убили уже давно – была кровь, много крови, его собственной. И она, Хлоя, почему-то оказалась там, в каком-то подземелье, и перепачкалась, и бежала, оставляя за собой кровавые следы, искала выход – и не находила.
Сидя на верхней ступеньке лестницы (Волк подошел неслышно, улегся сзади…м-м-м, чем не спинка кресла?), она сосредоточенно обгрызала ногти, один за другим. В голове крутились слова из старинной баллады: «Дева, дева, посмотри ужасу в глаза…» В балладе все закончилось жутковато: отчаянная дева, странствующая в поисках похищенного возлюбленного, одолела и чародейку-змею, и вожака оборотней, вошла в логово короля-дракона – и с той поры никто ее не видел. «Дева, дева, посмотри ужасу в глаза…»
А ведь и вправду стоит посмотреть. Хотя бы ради Лео.
И вместо того чтобы спуститься в танцевальную залу, она вернулась к дверям покоев Лео и Тима. За той дверью, что слева, ее ждет друг, раздосадованный… нет, обозленный, но он не прогонит. Ждет ведь. И в конце концов поймет. За той, что справа, – ее новый кошмар. «Дева, дева, посмотри ужасу в глаза…»

Жестом приказав Волку оставаться на месте, она толкнула дверь в комнату Тима.
Он сидел у стола и сосредоточенно что-то мастерил. Настолько сосредоточенно, что, казалось, и не заметил незваную гостью. Она знала – и услышал, и увидел. Но проявлять к ней хоть малейшее внимание – ниже его достоинства.
– Над чем колдуешь? – бархатным голосочком затянула она, приближаясь кошачьим шагом. – Я не буду мешать, только погля… – и, еще не договорив, поняла, что невольно обманула: просто обязана помешать! Даже если бы доктор Мунк не давал ей по три урока в неделю (принцессе полагалось знать и уметь не меньше, чем сестре милосердия, – так повелось еще с позапрошлой Восточной войны, когда ее прабабка с обеими дочерями пошла работать в главный столичный госпиталь), ланцет она наверняка узнала бы. Мальчишка даже под ее пристальным взглядом не прервал своего занятия: узкими полосками кожи, срезанной, кажется, с обложки какой-то из книг, он оплетал ланцет от середины, и получалось довольно-таки ловко. У Хлои руки затряслись бы, если бы на нее так вызывающе таращились, а ему хоть бы что. И даже дверь не запер. Впрочем, и она не постучала…
– На кого ножичек готовишь? – голос дрогнул – ну да и ладно, все равно ничего хорошего он о ней думать не думает. Да и не ответит – с чего бы вдруг?
– На того, до кого дотянусь, – он весело фыркнул.
– Ах, какой грозный! – ей удалось скопировать его тон. Верно, только так и надо с ним говорить – чтобы он чувствовал: его ни капельки не боятся. – Если бы ты и вправду что-то замыслил, прятался бы. А так – только, небось, и ждешь, чтобы эту штуковину у тебя отобрали. Вроде как и герой, и…
– Ты позволяешь себе врываться без стука, а я должен в угол забиваться и прикидываться крысой? – Он продолжал работу. Как не позавидовать такой выдержке. У нее-то у самой пальцы холодеют от дурного предчувствия.
– Уверен, что сумеешь? Правда сумеешь подойти и ударить человека? Мы все здесь отнюдь не беззащитны, да и не оружие это вовсе – разве что оцарапать… и не в том дело вообще. Духу-то хватит – в живого человека?..
Она не успела ничего понять, не то что испугаться: он положил левую руку ладонью вниз на стол, в правой вертикально – ланцет. Короткий замах – и ланцет вошел в руку на всю длину лезвия. Хлоя не смогла заставить себя посмотреть ему в лицо – и не сводила взгляда с его рук: он выдернул ланцет из раны и, как ни в чем не бывало, снова взялся за кончик ремешка. Словно и не замечая, что и лезвие, и оплетка в крови, на стол кровь стекает… много… Не как во сне, но… Запястья у мальчишки узкие, пальцы тонкие и длинные – и не скажешь, что силен.
Хлоя вдруг вспомнила, как совсем маленькой – лет шести, не больше, – вместе с дедом впервые оказалась в театре на премьере, как он говорил, исторической драмы. В театре было красиво – разноцветные огни, нарядные кавалеры и дамы, кресла, обитые пунцовым велюром, королевская ложа, украшенная пурпурными цветами. И скучно, хотя актеры, наверное, очень старались – страдальчески вскрикивали, падали на колени, бросались друг на друга с мечами, вонзали в себя кинжалы, по камзолам и курткам разливалось красное. И всякий, ну всякий раз многословно объясняли, почему поступают так, а не иначе. «Как вам понравился спектакль?» – с той серьезностью, с которой взрослые обычно обращаются к детям, рассчитывая на забавный ответ, обратился к ней дед на обратном пути. «Было смешно», – честно призналась Хлоя.
И только сейчас внезапно поняла, почему – смешно, а не страшно. Если бы все происходило в тишине, она, наверное, задохнулась бы от ужаса, и бутафорской крови не понадобилось бы. «Дева, дева, посмотри ужасу в глаза…»
Она шагнула вперед, попыталась отобрать ланцет – и ей почти удалось. Почти. Острие чиркнуло по ладони, Хлоя ойкнула. Мальчишка перехватил ее руки, мгновение спустя проклятая железяка брякнула об пол, а еще через мгновение Хлоя отлетела в сторону, попутно что-то перевернув, – грохот был такой, как будто бы это… да не как будто бы, точно – стол, она нашарила ножку, о которую только что приложилась ребрами. Выше виска жжет, перед глазами расплываются серо-зеленые круги… и что-то темное. Проморгалась, правый глаз видит, перед левым – влажная пелена. Недолго думая, утерлась рукавом – так и есть, кровь. И снова набегает.
Она выругалась в голос. И требовательно протянула руку:
– Подними и отдай мне. Это ведь не твое. Ты еще и ворюга, да? Воспользовался тем, что пожилой человек неважно видит без очков и порой бывает рассеянным, – и стащил у него инструмент? Потрясающе благородно… так отплатить за помощь… – Переждала приступ дурноты и заключила: – Отдашь – об этом никто не узнает. Кроме Лео.
– Как же, не узнает, – она едва узнала голос Тима.
Неужто струсил?!
– Быстрее!
– Ваше высочество… – Откуда здесь взялся господин Мунк?.. Ах, да, время визита. Очень кстати, доктор, очень кстати. Сознание ускользало.
– Хлоя! – И старший тут как тут, как же иначе. Даже если бы грохот не услышал – узнал бы. Он же… он рядом, всегда. Тим…
Она порывается снова утереть лицо, Лео удерживает.
– Не впускай Волка.
– А что так? Ну, сожрет этого идиота – велика ли печаль? Мы тебе нового найдем в каком-нибудь ярмарочном балагане.
– Лео!
– Да не переживай ты, Волчара – зверюга брезгливый.
– Ваше высочество, прошу прощения… э-э-э… рану следует… э-э-э… зашить, – доктор явно волнуется и с трудом находит самые простые слова, – и как можно быстрее, но мне… э-э-э… нечем обезболить. Нужно срочно послать ко мне… или, возможно, у госпожи Фло найдется… э-э-э…
– Ничего не нужно, – а вот Тим будто бы только и делает, что раздает указания направо-налево, запросто переходя с одного языка на другой. – Все прочее у вас при себе?
– Господин Тим, я попросил бы… э-э-э…
– Я попросил бы вас не спорить, – срезает его мальчишка, делая ударение на слове «я», – иначе придется обойтись без вас. Идите сюда… А ты не мельтеши. И приятелю своему четвероногому скажи, чтобы отошел в сторонку и притворился, что его здесь нет и не было.
Это он кому? Лео? Волку? Ну да, конечно. Наверное, настоящие самоубийцы – они такие.
– Что собираешься делать? – Лео далеко не спокоен. Но и – вот удивительно! – не в гневе.
– Увидишь. Не дергайся, прикончить меня всегда успеешь.
Хлоя все слышала отчетливо, но как будто бы сквозь мягкий кокон. Кожу на лице неприятно стягивало – ну да, кровь, что натекла из раны, начала запекаться. А тут еще Тим ухватил ее за локти, заставляя подняться. У него рука тоже кровит… как не вспомнить давешний сон?
Он усадил ее на кровать, сам сел рядом.
– Мне нужно видеть твои глаза, – тихо, просительно.
Чего-о?! Не он ли отворачивался, едва встречаясь с ее взглядом? Не он ли как-то раз дал понять, что это верх невоспитанности – таращиться на человека?
– Пожалуйста, Хлоя, посмотри на меня.
Она вскинула голову – просто от удивления: он назвал ее по имени? Он сказал «пожалуйста»? И не смогла отвести взгляд – впервые она видела, как темно-серые глаза за считаные секунды делаются голубыми, кажется, еще пара мгновений – и станут прозрачными.
– Теперь закрывай. И сиди спокойно. Тебе не будет больно, ни сейчас, ни потом, когда все закончится.
Но ей хотелось смотреть, пусть даже то, что она видела, походило на очередной кошмар – Лео, неподвижный, будто окаменевший, подпирал спиной дверь – вылитый страж тайных покоев из сказки, которую принято рассказывать в сумерках, доктор неслышно раскладывал на застеленной белой салфеткой прикроватной тумбочке инструменты, Тим провел раненой ладонью по ее ладони, которой она утирала кровь, – отвратительный запах почему-то ощущался все острее, а ведь пора уже было к нему притерпеться, – и простер руки над ее головой.
– Что чувствуешь?
– Как будто бы холодок… – Она заговорила на своем родном языке, но он шепнул:
– Я сейчас тебя не слышу.
И она поняла, перешла на его язык:
– Словно легкий морозец пощипывает. Знаешь, тетушка Фло готовит бальзам, чтобы волосы лучше росли, от него вот так же кожу покалывает… приятно. От мороза тоже становится тепло, ты ведь понимаешь? – Почему-то она была уверена: Тиму легче, когда она не отвечает односложно, а рассказывает о том, что с ней происходит.
Легче – что? Что он вообще делает?
– Господин Мунк, вы готовы? – не дал ей погрязнуть в сомнениях Тим.
– Но вы уверены… – отчаянно коверкая слова, выдавливает доктор.
– Да.
– И сколько будет длиться… э-э-э… эффект?
– Столько, сколько вам понадобится.
– Ваше высочество, вы чувствуете… вот, я дотрагиваюсь?
– Нет. И я не боюсь, правда-правда. И Тим не боится, так ведь, Тим?
– Так.
– Но я не понимаю, как вы… как вам это удается. С научной точки зрения…
– Я ничего не смогу объяснить. Так что вам придется просто мне довериться.
Уж не почудилась ли ей в голосе Тима печаль? «И все-таки однажды тебе придется объяснить. Мне», – задорно думает она.
– Ваше высочество, голова не кружится?
– Немного, – она скосила глаза на Тима, – от этаких-то впечатлений.
– В таком случае мне придется попросить госпожу Фло присмотреть за вами… Вот и все. Теперь покажите руку.
М-да, и плохое зрение не помеха, когда речь идет о долге.
– Сначала осмотрите рану Тима. А это… – Хлоя небрежно оглядела порез на ладони, – а с этим и Лео справится.
– Но…
– Доктор, я прошу, – просьба, равносильная приказу, – самое неотразимое оружие особы королевской крови, эту мудрость (а быть может, ловкий трюк) она усвоила еще в дедушкином дворце. Что бы это ни было, действовало оно безотказно.
– И как это вас угораздило? – доктор покачал головой. – Не иначе как вы сами… – И, обрабатывая рану, продолжал что-то невнятно бормотать.
Хлоя подумала: он сейчас похож на деревенского знахаря, которому надо во что бы то ни стало убедить пациента: врачевание невозможно, если не знаешь заветных слов. Полчаса назад она посмеялась бы над таким сравнением, но не теперь.
– Распрямите пальцы, мне неудобно накладывать повязку… – ворчливо начал господин Мунк – и осекся. – Дьявол знает, что это такое!
Оказывается, доктор умеет ругаться? Вот это открытие! В обморок, что ли, грохнуться напоказ? Нет, тогда запрут в покоях, надолго…
– Почему, почему, я спрашиваю вас, нарушено кровообращение? Это не может связано с травмой. Вторая… со второй то же самое?.. Омертвение тканей… до этого к счастью, не дошло, но… Я спросил бы вас, знаете ли вы, чем рискуете, однако я не вполне уверен…
Хлоя схватила Тима за руки. Пальцы у него ледяные и неестественно белые, будто бы обмороженные… там, где нет запекшейся крови. Казалось, попробуй их разогнуть – сломаются в суставах, как стеклянные.
– Это все твоя ворожба, да? Кто ты такой?
– Никто. У меня и имени-то нет, только кличка, – он мрачно усмехнулся. Добрый волшебник исчез. Рядом с ней снова сидел враг. Но она по-прежнему держала его за руки, и он не отстранялся. Пальцы понемногу теплели.
– Ты вообще человек? – продолжала настаивать она.
– Нет. Разве мы для вас люди? Вы для нас – точно нет.
– Прошу прощения, что вынужден вмешаться, – с твердостью, наверняка стоившей ему немалых усилий, проговорил доктор. – Должен вас предупредить: я обязан сообщить обо всем произошедшем его высочеству.
– Разве случилось что-то, ради чего стоило бы беспокоить дядюшку? – Хлоя попробовала скорчить умильную мордашку, но по глазам доктора поняла: добилась прямо противоположного. Ее гримасами сейчас только людей пугать. Сперва умыться надо было! – Я случайно упала… не в первый ведь раз! Вы же знаете, доктор…
– Ваше высочество, позволю заметить, я, к счастью, медик и, к несчастью, далеко не юный, – ну вот, теперь он еще и обиделся, – и по характеру травмы о многом могу сказать. И у вас, и у господина Тима я исключаю травмы по неосторожности. Равно как и то, что мой инструмент – это ведь мой ланцет, верно, господин Тим? – выпал из саквояжа сам собою. Потрудитесь поднять мой инструмент и передать мне.
Тим – вот это неожиданность! – повиновался: осторожно отвел руки Хлои, неловко ухватил ланцет и протянул доктору – оплетенной рукоятью вперед.
– Я не снимаю с себя вины за недосмотр, и его высочество об этом, можете не сомневаться, услышит. Однако я пребываю в уверенности, что столь существенные проступки не должны оставаться безнаказанными. Полагаю, его высочество придерживается аналогичной точки зрения. – Доктор церемонно поклонился Хлое и Тиму, потом – Лео и Берту. На поклон ответил один только Берт.
– Да, сегодня нам точно будет не до уроков, – вслед доктору недобро выдохнул Лео. Где только терпение взял, чтобы так долго молчать?
– Ой, а меня учитель, наверное, потерял, – запоздало обеспокоилась Хлоя.
Лео со значением кивнул Берту. Тот энергично потер переносицу, всмотрелся в каждого из троих по очереди, как бы пытаясь что-то развидеть. Особенно долго задержал взгляд на Тиме, тот даже поежился. «Не любит, ох, не любит он такие взгляды!» – мстительно подумала Хлоя.
– Вы двое – форменное наказание для учителей, – пожаловался неведомо кому Берт, – но когда к вам прибавится этот третий, – он указал глазами на Тима, – я, с разрешения его высочества, воздержусь от визитов под сей гостеприимный кров. Или нет… дайте подумать… Нет, я предложу взять для вас другого наставника – есть у меня в университете давний оппонент, его не так жалко, как всех прочих. А сам буду учить одного Тима. Интуиция подсказывает: мои усилия не пропадут даром.
– Тоже мне наставник! – Лео нахмурился.
– Мне сложно уразуметь, почему я должен вам помогать, но так уж и быть, господина танцмейстера умаслю, – подергал себя за ухо, – и его высочеству постараюсь преподнести события в максимально выгодном для вас свете.
– А вот этого не надо. Его высочеству, – видно было, Лео давится этими словами, – я сам скажу все, что надо. Ты коллегам своим растолкуй, что и нынче, и завтра нам не до них. Да так растолкуй, чтобы ни один дурного не заподозрил. Осилишь?
– Ну ты нагле-ец! – одобрительно протянул Берт. – Однако и я себя не на полке с манускриптами нашел, и моя доброта и покладистость имеют цену. Даешь слово, что будешь выполнять все мои задания?
– Да как ты не поймешь, мне сейчас не до…
– Повторяю вопрос: даешь слово?
– Да! Все демоны с тобой! – взорвался Лео. – Хлоя, идем, пока сюда всякие не понабежали…
Поздно. На пороге девчонку перехватили обе сороки, загомонили, засуетились.
Убедившись, что о ней есть кому позаботиться, Лео улизнул.

В двух шагах от хозяйского кабинета нос к носу столкнулся с выходящим доктором. Тот ободряюще улыбнулся. Лео демонстративно скривился, и, глядя вслед спускающемуся по лестнице старику, подумал – шваркнуть бы что-нибудь тяжелое в эту уродскую лысину!.. Или хотя бы треснуть как следует кулаком по этой гладенькой дверке, чтоб гул пошел из конца в конец коридора. Но он пришел просителем и должен выказать терпение, столь милое сердцу господина министра. И благо, если только терпение…
– Я был уверен, что ты придешь. – Хозяин выглядел утомленным. – Как Хлоя? Впрочем, не отвечай. Было бы плохо, ты бы ее не оставил. Садись.
Лео остался у порога.
– Пощадите его, – четко выговорил он.
– Я не ослышался? – тон, которым был задан этот вопрос, не оставлял никакой надежды на снисхождение. – Да, формально ланцет – не оружие. Но им можно воспользоваться как оружием. И не заблуждайся – этот мальчик наверняка имеет представление о том, куда нужно ударить, чтобы убить. Тебе только кажется, что ты многое о нем знаешь. Он ранил Хлою. Можешь ли ты утверждать, что у него не было намерения ее убить?
– Могу, – Лео отчаянно уцепился за подсказку. – Если бы хотел убить, не кинулся бы ей помогать. И вообще, он не против вас вооружался, а против меня, он только сегодня…
– Замолчи! – повысил голос министр. – Замолчи, если не хочешь оказать ему дурную услугу. То, что он готовился убить тебя, – основание для прощения? Или, может быть, твоя ложь его спасет? – Он был по-настоящему зол, тут и гадать нечего. – И да, ответь мне: какое наказание по вашим законам грозит тому, кто пролил кровь представителя правящего дома?
Лео показалось, что его ударили под дых. Глупец, какой же глупец! Он думал только о том, что любящий дядюшка не оставит безнаказанным проступок Тима, на этот раз и вправду нешуточный, и даже не вспомнил, что Хлоя – внучка короля и племянница короля.
Он опустился на колени, коснулся лбом пола.
– Не можете пощадить – разделите наказание между ним и мной. Я не уследил. И из-за меня Хлоя тоже оказывалась в опасности, и…
– Довольно, – отрывисто произнес хозяин. – Ты понес наказание, соизмеримое с твоими провинностями. Ты не злоумышлял против принцессы. Более того, ты по доброй воле возложил на себя ответственность за ее выходки. Встань. И ни перед кем никогда не преклоняй колен. Любые слова ты должен выслушивать с гордо поднятой головой. Тебе ведь и самому так проще, верно?
Лео поднялся, распрямился, поглядел на министра в упор. Так обычно смотрит Хлоя…
– В этот раз ты бессилен повлиять на что бы то ни было. – Хозяин встал, прошелся по кабинету, остановился напротив Лео. – Поверь мне, он и сам сумеет ответить и за свои действия, и за свои намерения.
– Что с ним будет?
– Ты не ответил мне, когда я спросил, как наказывают за подобное у вас. И я тебе не отвечу. Скажу одно: мстить не буду, поступлю по справедливости. Все, больше ни слова. Ступай.
Он добрел до своей комнаты. Но не вошел – заглянул к Тиму. В комнате не было ни души. Впервые – ни души.
Он круто развернулся и кинулся к Хлое.
Тетушка Мэй, или младшая камеристка, – так звали старшую по возрасту сороку – порскнула в сторону. Лео давно по достоинству оценил ее понятливость и не смущался при ней говорить с Хлоей – все равно тетка понимает разве что пару слов, которым он сам ее и научил смеха ради. Правда, сейчас было не до смеха.
– Его убить мало, – с порога заявил Лео.
– Тим ни в чем не виноват, – невнятно выговорила Хлоя, не отрываясь от книги. Она сидела в кресле в окружении подушек, на полу по обе стороны возлежали Волк и Собака. Девчонку переодели, умыли, на голове соорудили что-то вроде тюрбана – наверняка чтобы не шокировать госпожу Ханну…
– Я про твоего дядю!
Хлоя вскинулась:
– Моего дядю нельзя, он принц. В перспективе вообще наследник престола, если однажды его величество по ошибке встанет с правой ноги. За эту ошибку история скажет ему спасибо.
Что-то она легкомысленно настроена. Неужели ей настолько плевать на Тима?
– Он считает, что имеет право казнить и миловать! – заорал Лео. Сорока испуганно застрекотала из угла, но осталась на месте. Собаки дружно повернули головы и осуждающе вздохнули. – Ты можешь спасти этого негодяя, отвечай!
Хлоя закрыла лицо руками. Ее плечи вздрагивали.

Елена Яворская

если тут поменять речь от третьего лица на речь от первого - ничего не изменится.

да, мы поняли, что она не договорила.

только погля… – и вдруг поняла,
но, опять же, тут скорее от первого лица повествование.
только погля… – и вдруг я поняла,

тут можно мозг сломать, пока продерёшься через все эти описания.

Он сидел у стола и сосредоточенно что-то мастерил, казалось, и не заметил незваную гостью.
– Над чем колдуешь? – бархатным голосочком затянула она, приближаясь кошачьим шагом. – Я не буду мешать, только погля… –Мальчишка даже под ее пристальным взглядом не прервал своего занятия: узкими полосками кожи, срезанной, кажется, с обложки какой-то из книг, он оплетал ланцет от середины, и получалось довольно-таки ловко. У Хлои руки затряслись бы, если бы на нее так вызывающе таращились, а ему хоть бы что. И даже дверь не запер. Впрочем, и она не постучала…

Вроде как и герой, и…
Он продолжал работу.
– Ты позволяешь себе врываться без стука, а я должен в угол забиваться и прикидываться крысой? – Как не позавидовать такой выдержке. У нее-то у самой пальцы холодеют от дурного предчувствия.
Если не перенести, возникнет ощущение что он бросил работу и посмотрел ей прямо в глаза.

в вашем тексте напрочь отсутствуют эпитеты, метафоры и прочие средства русского языка. Ну, что мешало назвать тишину - пугающей, зловещей, сырой?

слишком рано появился третий. Вам надо показать, струсил или нет второй.

Кто говорит слова ". Ах, да, время визита. Очень кстати, доктор, очень кстати. " ? При написании от третьего лица - никто. Они возможны только повествовании от первого лица.

а какие они ещё бывают, вымышленные?

Лео, будто каменный, подпирал

камень и литьё - разные ассоциации.
Лео, будто бронзовый, подпирал
Лео, слово забронзовев, подпирал спиной дверь – вылитый

Это два разных предложения.

после кошмар точка с запятой.

появился первый эпитет.

это тоже можно назвать эпитетом, но в то же время - здесь нет эпитета. Есть передача информации. Сухой, скучной информации.

человек убит ланцетом. Первым под подозрение попадает доктор.

[quote name='Ascar_D200' date='19.9.2022, 23:19' post='742465']
Елена Яворская

Спасибо, с чем-то согласна, с чем-то - нет. Обилия эпитетов, признаюсь сразу, не люблю, пользуюсь или там, где без них совсем никак, или там, где нахожу что-то оригинальное.
А под подозрение никто не попадет, у Тима и мысли не было создавать интригу, пускать кого-то по ложному следу... Он и сам, по большому счету, мало что понимает в том, что творит, далее, надеюсь, это будет понятнее.

Глава 10
«Уверен, что сумеешь?» – спросила девчонка. Наверняка где-то услыхала или вычитала, что отважиться на такое нелегко. А он смотрел на ее шею, тощую, с тонкой, очень бледной кожей. Смотрел и примеривался. Вскрыть артерию – проще простого. Зажать маленькой твари рот, чтобы она не смогла позвать на помощь, – ничего сложного, силенок у нее маловато, не вывернется. И времени, пока она будет умирать, хватит на то, чтобы произнести все необходимые слова. Пара дней веселья обитателям этого дома обеспечена – паника, вроде бы беспричинная, но неизбывная, будет гнать их долой, а кто не сбежит – у того и сердчишко может не выдержать…
Но есть ли смысл?
Он пытался думать только об одном: достаточно ли тяжел будет для них этот удар? или правильнее убить предателя-соплеменника? или седовласого – главного виновника их позора? Единственный шанс надо использовать правильно. А изнутри жгло: «Ты не сможешь. Даже она видит, что не сможешь. Сдохнуть как человек – и то не сможешь».
Человек уничтожает нелюдей недрогнувшей рукой. Предатель – нелюдь. Враг – нелюдь. Видеть в нелюдях людей может только нелюдь. Отец требовал, чтобы он повторял эти слова громко и четко. Сбивал его с ног и приказывал: «Встань и скажи». Он вставал и говорил. Десятки раз. Но когда пришло время доказать на деле, что он человек, – дрогнул, отшатнулся. Ослушался. И тогда отец направил его руку – резко, рывком, так, что он упал – и почувствовал под собой бьющееся в конвульсиях тело. «В следующий раз – сам. Отныне – только сам», – услышал он голос отца, звучащий как будто бы издалека, с немыслимой высоты.
В следующий раз он не подчинился, не смог подчиниться, снова не смог – и навсегда утратил последние крупицы отцовской милости.
Ему ведь до дрожи омерзительна эта девчонка – так почему и в ней он видит человека?.. Она враг. Враг – не человек. Надо повторять и повторять, так учил отец. Она – не человек. И что ему до ее боли? А захотелось забрать всю, всю без остатка, – и ту, что невольно причинил он, и застарелую, которую прочитал в ее глазах. В раненую руку будто бы заноза размером с треклятый ланцет вонзилась, достаточно ухватить и покрепче сжать кулак – и он, вытащит, распылит… жаль, пальцы уже почти не гнутся. Но если бы доктор провозился еще минут пять… или хотя бы помолчал, что управился, все получилось бы! Девчонка сразу отстранилась, и он упустил то, что уже успело ранить и его. Он чувствовал что-то похожее на досаду. Все остальные чувства разом смолкли – и продолжали молчать, когда явился тощий востроносый парень, самый бесцветный из всех, кого он до сих пор видел, и сообщил, что его высочество приглашает господина Тима к себе в кабинет. «Приглашает… Может, у них тут и на плаху принято приглашать, а палач до последней секунды беседует с приговоренным о свежих городских новостях?» – отстраненно подумал он.
Впервые он покинул комнату. Когда его привезли, он был без сознания, да и потом всячески отдалял момент нежеланного знакомства с узилищем. Востроносый, будто давая ему возможность полюбоваться интерьерами и освоиться, шел неторопливо, останавливался, указывал то на картину во всю стену, то на крохотную вазочку на тумбе и комментировал: «Это вот из наших сказаний славный сюжетец – задумал бог войны, не иначе как со скуки, а может, и по вредности характера, одного племенного вождя проучить – дескать, тот в мирном быте погряз, оружьем не бряцает. Ну, задумал и задумал, да ничего лучше не измыслил, чем сманить всех пятерых дочерей того вождя к себе на гору…», «А эта вот поделочка вроде как из ваших краев, в том веке, говорят, одним славным рубакой была взята. У нас про него такие истории рассказывают – обхохочешься. Вроде как не только вазочку он на память о походе привез, а еще и девицу красоты неописуемой…»
Все понятно, унизить хочет. Велели ему или сам выслужиться решил? Да не все ли равно! Главное – виду не подать, что ему удалось тебя задеть.
– Вот, поглядите, – прислужник хозяина застыл перед очередной картиной, – это наш легендарный фрегат «Копье драконоборца». В Третью Восточную войну…
– У вас так принято? Хозяин ждет, а тот, кого он ждет, неторопливо прогуливается и разглядывает всякие… всякую… – все-таки ему не удалось сохранить драгоценное спокойствие.
– Сразу сказали бы, что равнодушны к искусству, – бесцветный весьма натурально изобразил печаль. – Ну что ж, пойдемте.
Верно говорит отец: дикари научились выглядеть, как люди, но остались дикарями. Человек ударит, нелюдь будет отравлять словами.
Но против их ядовитых слов у него есть проверенное средство – молчание.
Министр-принц сидел за столом под портретом в рост человека. На портрете – еще один бесцветный, наверняка их нынешний правитель. Хотя что он может знать о здешних обычаях, если самые жуткие и правдоподобные россказни о белых дикарях не подтвердились? А ведь говорил не кто-нибудь, а человек из ведомства Стража Порядка. Никто из Стражей, каков бы ни был их ранг, не вправе лгать. Значит, кто-то вложил в его уста эту ложь? Вот о чем надо было спрашивать отца, давно, когда было еще можно…
– …Благодарю вас, Гарт, вы свободны. Тебе присесть не предлагаю, в данных обстоятельствах я не желаю быть любезным. – Оно и видно, впервые в его присутствии продолжает говорить на своем языке. – Я задам тебе несколько вопросов. Думаю, ты понимаешь, что от ответов зависит твоя судьба.
Выдерживая паузу, постучал пальцами по подлокотнику кресла. Отец тоже не торопится, когда обдумывает наказание за серьезный проступок… Мысли предателя! Обычный человек стоит выше нелюдя настолько же, насколько Младший Страж стоит выше обычного человека, а Высший Страж – выше Младшего…
– Ты готовился убить меня, верно? – Ударение на слове «меня». Подсказка? Он хочет услышать именно это? – Хлоя пострадала случайно?
Молчание не обескуражило министра. После очередной паузы, на этот раз совсем короткой, продолжил все тем же размеренным тоном:
– Я допускаю… нет, почти уверен, что у тебя не было четкого плана. Смятение – не лучший советчик. Ты великолепно владеешь собой, но ты далеко не спокоен. И твои намерения – наверняка секрет и для тебя самого. Так что первый вопрос снимаю. Что касается второго, настаиваю на ответе. Повторяю: Хлоя пострадала случайно? Если ты скажешь, что не желал ей зла, я оставлю твой жестокий поступок без последствий. Вообще без последствий, ты меня услышал? Даже если признаешься, что твоей целью был я. Да, следить за тобой будут. Чтобы ты еще чего-нибудь не натворил. Но это не наказание. Следить будут в любом случае. В том числе и для твоей безопасности.
На этот раз пауза была долгой. Первым снова заговорил бесцветный.
– Я дал тебе шанс. Ты им не воспользовался. Не хочешь лгать?
Очередная пауза была заполнена маршевым ритмом: министр отстукивал его до тех, казалось, пор, покуда не устал.
– Если тебе действительно претит ложь, почему же ты сделал исключение для нашего уважаемого доктора? Ты сказал ему, что можешь… как бы это поточнее сформулировать?.. пользоваться своими силами сколь угодно долго. Это ведь ложь? Как скоро началось бы то, что господин Мунк называет необратимыми процессами? Да и воровство не в родстве ли с ложью?
К нелюдям неприменима человеческая мораль, говорит отец. Так почему же ему стыдно? Чувство стыда ни с каким другим не спутаешь. Самое знакомое, самое омерзительное.
– Я не буду спрашивать о природе твоих способностей. Мне это известно. Стражи Дракона практикуют исключительно некромантию.
Насколько же много им известно?! Может быть, тот, кто отзывается на кличку Лео, прав – нужно искать предателей? Смешно: предатель изобличает предателей!
– Но тебя нельзя назвать некромантом. Ты не питаешься чужой болью, а забираешь ее. Неужели у тебя была возможность обучаться на стороне? Не верится. Или я чего-то не знаю и некроманты способны и на такое? Понимаю, я снова задал вопрос, на который ты не ответишь…
– Она пострадала не случайно. Я хотел ее убить.
И не стоит добавлять: не решился. Оправдывающийся трус – это уже слишком. А смертный приговор – не так уж страшно. Главное – он сам его себе подписал. Эти его судить не будут. И он никого не опозорил.
– Тогда зачем ты ей помог? Или я должен спросить, зачем ты снова лжешь?
– Струсил.
Он сам не ожидал от себя этого ответа. Но так даже лучше. Нелюдь хотел правды? Пусть получает!
– Лжешь, потому что струсил? Или помог, потому что струсил? – вкрадчиво уточнил министр – это ведь так весело, наблюдать за жертвой, которой нипочем не выбраться из ловушки.
– Помог.
Министр задумался. Удивительно, но с него мгновенно слетела спесь. Отец говорит: правда – оружие и молчание – оружие. И он, лишенный имени, переставший существовать для семьи, по-прежнему может пользоваться этим оружием. И умереть достойно, как подобает Сыну Дракона.
– Чего ты испугался? И снова настаиваю на ответе.
Будь ты трижды проклят! Требовал правды, а сам в это время подстраховался – и поставил еще одну ловушку! Ответить – предать, промолчать – тоже предать. Против подлости нет оружия. Кажется, так однажды сказал отец.
– Отвечать тоже боишься? – враг ухмыльнулся. – Тогда отвечу я – да, ты испугался, но не за себя, а за нее.
На самом деле проклят не этот бесцветный в крахмальной рубашке, а он. Было предостаточно тех, кто мог бы его проклясть. Но это не значит, что он жертва.
– Испугался, – с нажимом повторил враг. – Испугался собственного благородного и мужественного поступка. Почему?
С каждым словом захлопывается очередная ловушка. Сколько же их? И – зачем? И из первой-то не освободиться.
Ему не хватает воздуха. Он еле сдерживает кашель.
– А сейчас я не требую ответа. Ты не сможешь ответить честно. Ты ведь и сам не знаешь. Задам другой вопрос: кого все-таки ты выбрал бы первой своей целью в этом доме?
– Вас.
– Ты действительно хотел бы меня убить? – взгляд у врага цепкий. Кажется, этот человек… нелюдь все читает по его лицу и вообще не нуждается в ответах.
– Да. – Что бы ни случилось, ему не страшно. Страх перегорел час назад, когда он пролил чужую кровь. Опять пролил чужую кровь. Опять обезумел от ужаса. Только нелюди могут называть благородством слабость и трусость.
– Ты хотел меня убить, – эти повторы – тоже ловушки. – Ты ведь знаешь, кто я.
Не вопрос – утверждение. Вот с этого и надо было начинать.
– Лео мне не ответил, может быть, ты скажешь: какое наказание у вас грозит тому, кто злоумышляет против представителя правящей династии?
– Смерть. – Казнь по-прежнему пугает. Не смерть – только казнь. А еще больше – то, что это снова не закончится. Что знает о смерти этот самодовольный нелюдь? Сам-то хоть раз умирал? А он умирает в третий раз… нет, в четвертый. Смешно, уже сбился со счета. А этот, наверное, думает, что убить можно один раз?
– Просто смерть? – ух, какой суровый тон, бесцветный все-таки начал запугивать… невозможно не улыбнуться!
– Вы знаете ответ. – Главное – стоять прямо. И удержаться от кашля. А в глазах темнеет, и дышать удается через раз. Им мало казнить, им надо унизить. Все-таки правду говорил тот Младший Страж, ошибся лишь в деталях…
– Знаю. Делают ли в этом случае разницу между знатными, простолюдинами и нелюдями?
– Вы знаете ответ.
– И то, что хотел меня убить, тоже готов повторить?
– Да.
Сколько раз еще придется повторить, прежде чем он поймет, что больше ничего не добьется?
– Хорошо, – кажется, нелюдь обрадован ответами.
А чего бы ему не радоваться? Кто будет принимать всерьез угрозы слабака, у которого не хватило духу, чтобы…
– У тебя будет шанс меня убить.

Елена Яворская
скажу в двух слова. Работа скучная.

Каждому свое. Скажем, я скучаю, читая детективы, причем и классические, и современные. В свое время немного произведений этого жанра пришлось читать - программными были на филфаке, так - через силы. Умом понимаю, что раз они в программу попали, - это должно быть вау. Могу разобрать, почему это вау с точки зрения стиля и т.п. А вот интереса - нуль, если не минус сколько-то. И сколько впоследствии ни пыталась читать - не идет. не люблю НФ. Именно душой не чувствую, не понимаю. Зато всякие психологические заморочки - это мое. Дипломную работу писала по психологическим аспектам в прозе Стефана Цвейга - и пришла к выводу, что внутренний мир героев, их реакция на внешние события - это интереснее авантюрных романов. Но я понимаю, что о-очень многие шарахнутся от произведений Цвейга и пойдут читать, скажем, Агату Кристи. И читатели в своем праве. Так же и с современными авторами - скажем, я взахлеб читаю книги Ольги Громыко, Инны Живетьевой, Олега Верещагина (очень разные), но почти весь корпус произведений в жанре альтернативной истории - не мое. Хотя знаю многих авторов АИ и ценю их стиль, знания, работоспособность. Вот почему говоря: "скучно", я всегда добавляю - "мне". Интерес у людей под разное заточен.

Он понимает, что ведет себя, как дикарь, – нельзя таращиться на челове… даже на нелюдя – нельзя!
– Не смотри на меня так. Я не лишился разума. И не шучу. В силу возраста и статуса я не вправе подчиняться страстям – это главное, но не единственное различие между нами. Мне понятен твой героический порыв, – бесцветный выудил из ящика стола курительную трубку с чашей в виде головы дракона и принялся неторопливо набивать ее табаком, – однако это не значит, что я его одобряю. Ведь я сознаю важность того, о чем ты и думать не желаешь, – мы в неравных условиях. – С беззаботным видом выпустил колечко дыма. – Никакая ненависть не заменит знаний и опыта. А у тебя, скажем прямо, и того и другого маловато. Начнем с того, что я знаю о тебе достаточно, чтобы сделать ряд необходимых умозаключений. Ты, к своему несчастью, лишен такого преимущества.
– Да что мне нужно знать! – Он от усталости еле на ногах держится – и вынужден слушать этого словоблуда. «Когда слова становятся сильнее оружия, наступают подлые времена», – так сказал отец, узнав об условиях мирного договора, выторгованных вот этим… который сейчас опутывает его своими речами.
– Гм, неожиданно. – Министр, скользнув взглядом по его лицу, вытащил изо рта трубку и принялся внимательно ее рассматривать. – Я не удивился бы, услышав такие слова от Лео. Но не от тебя.
– Неужели вы слышите от него что-то кроме доносов?
Пусть он взорвется, пусть выдаст себя!
– Мне думалось, ты умеешь обуздывать свою горячность. – Чем сильнее злился он, тем спокойнее становился враг.
– Умел бы – все было бы иначе.
– Тоже верно. Ты убил бы Хлою и совершил обряд на ее крови. Кто и как убил бы тебя – я не знаю.
Почему, ну почему он не промолчал?! Что еще известно этому нелюдю? И кто мог выдать тайны посвященных? Только посвященный!
– А вот твое мнение о Лео – неверное в корне. Что тебе нужно знать, спрашиваешь?
Отложил трубку и заинтересовался своими ладонями, будто считывая с них слова.
– Или не спрашиваешь? Ну да я все равно отвечу. Тебе нужно знать хотя бы то, что Лео никогда и ни на кого не доносил. Ты по недомыслию записал в предатели того, чьи представления о чести куда более четкие и однозначные, нежели твои. Он меньше сомневается, он не мечется. Он гордец, он никогда не искал моей благосклонности и ни о чем меня не просил. А сегодня переступил через свою гордость ради тебя.
Поднял голову и пристально посмотрел на него. Так вот от кого девчонка набралась дурных манер!
– Он просил за тебя. Просил, как просят за родного человека или близкого друга. Один древний философ, имя которого тебе наверняка известно, у вас его почитают как праведника, сказал: «Знание не может уберечь от всех ошибок, но знание помогает нам не ошибаться на каждом шагу». Ты ведь не собираешься убить меня исподтишка, предварительно усыпив мою бдительность? Ни у тебя, ни у Лео нет таланта к притворству. Значит, остается только честный поединок. Между мной и тобой.
Встал из-за стола, приблизился, остановился в полушаге. Что он хочет разглядеть? Главное, чтобы не увидел растерянности. Но ведь увидит!
– Впрочем, есть одна проблема. – Помолчал, уточнил: – Для меня – одна. Неравные условия. До того как вступить в нынешнюю должность, я всего лишь двадцать лет – мелочь, не правда ли? – отдал военной службе и в столицу приезжал, можно сказать, как гость. От души повеселился на юге – мне, вчерашнему кадету, сказочно повезло оказаться там в момент начала массовых крестьянских выступлений. – Поморщился, откровенно демонстрируя свое отношение к этакому везению. – Провел незабываемые годы в горах на северо-востоке, где каждый мальчишка твоего возраста стоит двоих таких, как ты. Поучаствовал в двух войнах – так, немножечко, я ведь не великий герой из легенд. Ну, подробности оставим моим биографам. Чтобы тебя не утомлять, перейду сразу к выводам: тебе против меня и пары минут не выстоять, пожелаешь – можем проверить, только не сегодня. Сегодня – и десяти секунд. Если вообще дойдешь до оружейного зала. Да, я не знаю, чему и как тебя учили, но, догадываюсь, систематическая подготовка у тебя отсутствует. Вот об обычаях ты точно осведомлен – например, о тех, что записаны в своде под названием «Книга Воинского Духа». Так?
– Да. – Он не понимал, к чему все эти пространные речи. Он и слова-то уже разбирал с трудом – и даже не сразу сообразил, что слышит не собачий язык нелюдей, а родной. В голове шумело, и мысли были по-прежнему только о том, чтобы держаться прямо… и о том, чтобы проклятый лис ничего не заметил… хотя яснее ясного – все он видит.
– В своде записано: враждующие кланы в случае спора, разрешить который мирным путем – бесчестье для них, вправе выставить по бойцу для поединка. Если не ошибаюсь, означенную норму ввел во времена оны сам император, дабы не допустить войны между кланами. Однако теперь закон освящен традицией. Я ничего не путаю?
– Ничего. – Ни к чему добавлять, что о принадлежности к клану давным-давно упоминают только из любезности. А говорить о том, что все Стражи с семьями по традиции в клане императора, вообще не следует. Пусть сам рассказывает все, что знает.
– Кроме того, известны прецеденты, когда в клане не оставалось взрослых мужчин, – тоном лектора продолжал бесцветный. – И тогда будущий боец воспитывался в клане противников. Это спасало его клан от истребления. Старикам и женщинам ничего не грозило, предводитель враждебного клана заботился о том, чтобы у них были средства для жизни. Для достойной жизни. Верно?
– Да.
– Девушкам находили женихов из других кланов и выдавали замуж со всеми положенными почестями. Это тоже соответствует истине?
– Да.
– Самому же юноше гарантировались хорошее обучение и уважительное отношение. Он же усердно учился и проявлял уважение к хозяевам дома… как там сказано? – делил с ними и кров, и стол до главного часа, верно? Лично Девятый Страж, иначе говоря Страж Традиций, оценивал усилия обеих сторон и утверждал дату поединка. Иногда проходили годы, прежде чем противникам дозволялось сойтись в бою. Я все правильно излагаю?
– Да.
Да, да, да, тысячу раз да! Уж не хочет ли нелюдь поступить по старому обычаю людей?! Кто ему позволит?!
Он не сразу понял, что произошло, и потому не успел высвободиться, когда руки бесцветного легли на его плечи, легонько подтолкнули, поддержали.
– Садись. Сколько же сил ты отдал Хлое?
Выбор невеликий – подчиниться или упасть. Он выбрал первое. Шажок к куда более страшному падению?
– Готов поспорить, сейчас ты думаешь о том, что ваш обычай – не для инородцев. У вас ведь инородец – не человек, я знаю. А ты из клана императора.
А он еще думал – зачем столько ловушек? Чтобы нечем было дышать. Казнь уже началась.
– Поспешу тебя успокоить… нет, скорее огорчить: император – да, ваш император! – подписал мирный договор в соответствии с вашими традициями. Он признал наше главенство, как велят дух и буква вашего права. Ты привык говорить «нелюди»? Отвыкай. В отношении нас смело заменяй это слово принципиально иным – «сверхчеловек». Лео, разумеется, и тебе успел внушить мысли о том, что вас предали… – голос доносится будто бы издалека, а потом и вовсе угасает.
К его губам подносят чашку. Он пьет, но больше проливает – чувствует, как по подбородку, по шее, по груди стекает вода. Холодная! Почему здесь всегда так холодно?
– Соберись с силами. Ты можешь. Ты должен принять решение.
Он не отвечает. Заставляет себя открыть глаза.
– Предали или нет – разберешься сам, ты отнюдь не глупец. На это нужно время – оно у тебя будет. Ты лишен права зваться своим именем и причислять себя к императорскому клану, но ты ведь не забыл и не забудешь, кто ты. И право выступить за честь клана у тебя никто не может отнять. Я позабочусь о том, чтобы условия нашего договора выполнялись неукоснительно. У тебя будут лучшие учителя. Так ведь полагается – лучшие из тех, кого может себе позволить глава клана. Я могу позволить себе лучших из лучших. И учиться ты будешь, как подобает, развиваться не только физически, но и умственно. Ты ведь не к смерти готовишься – к жизни. – Он пытается уловить насмешку, но – нет, враг предельно серьезен. – Тот, кто задолго до поединка готов к поражению, – не боец. Это тоже из вашей книги, так?
Бесцветный ждет.
И приходится повторить:
– Да.
– Тебя будут учить так, как учат наследных принцев. Два года. Через два года посмотрим, готов ли ты. Если нет, мне дается право единожды удвоить срок обучения. Я верно говорю? Да, Девятый Страж не почтит нас своим посещением и не примет решения. Мы сами определимся, достаточно ли ты хорош для поединка со мной или следует продолжить обучение. «По обоюдному согласию», – эта формулировка использована в том законе, который послужил основой обычая, правильно?
– Да.
Он жадно глотает воду. Жажда кажется неутолимой.
– Конечно, ты можешь покончить с собой. Никто не сможет стеречь тебя ежесекундно. – Нелюдь как будто бы читает мысли… или мысли ничтожества ни для кого не секрет? – Но что говорит «Книга Воинского Духа» о тех, кого слабость толкнула на кратчайший путь?..
Чашка падает на пол. Кажется, разбивается. Кажется.
– Если не попытаешься уничтожить врага, ты недостоин быть воином… Воину не нужно признание, подвиг напоказ – не подвиг.
Что-то подобное говорил тот… предатель… как будто бы друг?
– Думай. Думай без спешки. Но и не медли. Хватит ли у тебя отваги, чтобы одолеть долгий и трудный путь? Ты можешь попытаться. Если выйдешь победителем, тебя не настигнет месть. Так ведь велит обычай – победителю никто не вправе мстить? Я заранее позабочусь о том, чтобы ты смог начать новую жизнь далеко отсюда. Под именем, которое выберешь сам. Тебя должны были бы признать героем – но этого не будет. Не будет никого… я имею в виду, никого из людей, – он сделал ударение на этом слове, – кто узнал бы. Только ты будешь знать, да еще пара нелюдей – я и свидетель. Ну, отважишься?
– Да.
– Ты уверен? Все-таки подумай. Ты слаб…
– Нет.
– Что «нет»?
– У меня хватит сил.
– В таком случае мне остается только произнести слова, которых требует обычай. Ты лишен имени. Могу ли я воспользоваться именем Тим?
– Мне все равно.
– Я не могу принять такой ответ.
– Да.
– Тим, лишенный подлинного имени, лишенный клана, я, Теодор, принц из рода Лоуренсов, принимаю тебя в семью и готов сразиться с тобой, когда придет время. До истечения срока ты подчиняешься всем правилам этого дома, независимо от того, по душе они тебе или нет. Ты знаешь, что в этом нет бесчестья. Сумеешь ли ты воздержаться от бунта?
– Да.
– Больше тебя не задерживаю. Иди к себе и как следует отдохни. Для учебы потребуются все твои силы. Поблажек не будет… но ты ведь их и не ждешь?
Он сумел заставить себя поклониться. Низко, но не в пояс, как предписывает обычай. Побоялся, что не устоит на ногах. Министр ответил поклоном. Не знает правил вежливости, принятых среди благородных людей? Сомнительно. Свод воинских правил помнит наизусть, даже ту его часть, которая считалась устаревшей еще в прошлом веке, а об элементарных повседневных нормах не имеет представления? Быть того не может! Хозяин не обязан кланяться тому, кто от него зависит, старший на поклон младшего должен отвечать кивком. А уж если учесть обстоятельства… Почему бесцветный забыл о наказании?
– Я понимаю, ты сейчас уверен, что не нуждаешься ни в чьих советах. Особенно моих. Однако… – министр снова уселся в кресло и принялся раскуривать трубку. – Перестань думать о прошлом. Иначе не сможешь достойно ответить на вызовы будущего.
Как будто бы мысли подслушал… да не все!
– Ступай. Или ты хочешь еще что-то сказать?
– Да. Каково будет наказание?
И снова этот взгляд – за гранью приличия… гадко. И голову опустить нельзя. Он обещал подчиняться правилам дома. Но не должно быть никакого намека на покорность!
…Оказывается, за бесцветным прелюбопытно наблюдать, когда он по-настоящему растерян. Отложил трубку, подошел, положил руки ему на плечи и вперил в него взгляд, прежде чем признаться:
– Боюсь, я тебя не понимаю. Мне казалось, мы обо всем договорились и вопрос о наказании снят.
– Вы читали «Книгу Воинского Духа». Воспитанника поощряют и наказывают так же, как сыновей. Иное – вопреки закону. Если вы не будете соблюдать закон, наш договор недействителен, – он сумел сказать это так, как должно говорить мужчине, как учил отец: коротко, твердо, любой низший должен чувствовать, что это приказ. Да, они теперь связаны словом. Но враг все равно остается врагом. И недопустимо, чтобы…
Бесцветный улыбнулся.
– Этот разговор был нелегким для нас обоих. Особенно для тебя. Ты считаешь наказание недостаточным?
– Это не наказание.
– А что тогда наказание? – повысил голос бесцветный. – Детей в моей семье никогда не били и не будут бить. Обычные наказания в доме, правилам которого ты обещал подчиняться, – задания, которые следует выполнить помимо тех, что получают остальные. – И добавил немного мягче: – Завтра тебе принесут книгу о придворном и светском этикете, у тебя месяц, чтобы выучить все правила до единого. Я ответил на все твои вопросы?
Оставалось только снова поклониться. Он чувствовал такую пустоту, какой не знал, наверное, никогда в жизни. Даже в тюрьме он был… более живым?
Снаружи его никто не встретил… настолько доверяют? Или следят тайно, на что намекал бесцветный? Скорее всего, да. В коридорах и галереях – ни души. Красиво и безжизненно. Он останавливался не раз и не два – пережидал приступ слабости, или припоминал дорогу, или просто вслушивался. Но – ни голосов, ни звука шагов. В отцовском доме все было иначе: внизу толпились просители, сновали слуги, во внутреннем дворе звенело и гремело – тренировались братья, старшие племянники, отцовские телохранители. Во внутренних покоях тишине тоже не находилось места – смеясь, носилась малышня, переругивались невестки, кто-то кого-то искал, кто-то что-то ронял… и сквозь весь этот шум ему иной раз удавалось расслышать мелодию. Играла сестра…
Он сходит с ума? Только безумием это и можно объяснить: старый марш «Да сгинут супостаты» – в доме тех самых супостатов. Добрые люди никогда бы так не изувечили хорошую песню: темп вдвое медленнее положенного, ритм – походка раненого, а не поступь победителей. Он мысленно желает неведомому музыканту, чтоб у него отсохли руки, и хромает прочь, мог бы бежать – бежал бы. Надругаться над песней – почти то же самое, что надругаться над человеком… больно.

Елена Яворская
Может, вы покритикуете мой рассказ?

Уточните, пожалуйста, какой именно?
Точный срок, к сожалению, не скажу: лучше читать в дневное время, когда на работе пауза в вычитках. Иначе глаз замыливается, толку от читки мало

Он понимает, что ведет себя, как дикарь, – нельзя таращиться на челове… даже на нелюдя – нельзя!
– Не смотри на меня так. Я не лишился разума. И не шучу. В силу возраста и статуса я не вправе подчиняться страстям – это главное, но не единственное различие между нами. Мне понятен твой героический порыв, – бесцветный выудил из ящика стола курительную трубку с чашей в виде головы дракона и принялся неторопливо набивать ее табаком, – однако это не значит, что я его одобряю. Ведь я сознаю важность того, о чем ты и думать не желаешь, – мы в неравных условиях. – С беззаботным видом выпустил колечко дыма. – Никакая ненависть не заменит знаний и опыта. А у тебя, скажем прямо, и того и другого маловато. Начнем с того, что я знаю о тебе достаточно, чтобы сделать ряд необходимых умозаключений. Ты, к своему несчастью, лишен такого преимущества.
– Да что мне нужно знать! – Он от усталости еле на ногах держится – и вынужден слушать этого словоблуда. «Когда слова становятся сильнее оружия, наступают подлые времена», – так сказал отец, узнав об условиях мирного договора, выторгованных вот этим… который сейчас опутывает его своими речами.
– Гм, неожиданно. – Министр, скользнув взглядом по его лицу, вытащил изо рта трубку и принялся внимательно ее рассматривать. – Я не удивился бы, услышав такие слова от Лео. Но не от тебя.
– Неужели вы слышите от него что-то кроме доносов?
Пусть он взорвется, пусть выдаст себя!
– Мне думалось, ты умеешь обуздывать свою горячность. – Чем сильнее злился он, тем спокойнее становился враг.
– Умел бы – все было бы иначе.
– Тоже верно. Ты убил бы Хлою и совершил обряд на ее крови. Кто и как убил бы тебя – я не знаю.
Почему, ну почему он не промолчал?! Что еще известно этому нелюдю? И кто мог выдать тайны посвященных? Только посвященный!
– А вот твое мнение о Лео – неверное в корне. Что тебе нужно знать, спрашиваешь?
Отложил трубку и заинтересовался своими ладонями, будто считывая с них слова.
– Или не спрашиваешь? Ну да я все равно отвечу. Тебе нужно знать хотя бы то, что Лео никогда и ни на кого не доносил. Ты по недомыслию записал в предатели того, чьи представления о чести куда более четкие и однозначные, нежели твои. Он меньше сомневается, он не мечется. Он гордец, он никогда не искал моей благосклонности и ни о чем меня не просил. А сегодня переступил через свою гордость ради тебя.
Поднял голову и пристально посмотрел на него. Так вот от кого девчонка набралась дурных манер!
– Он просил за тебя. Просил, как просят за родного человека или близкого друга. Один древний философ, имя которого тебе наверняка известно, у вас его почитают как праведника, сказал: «Знание не может уберечь от всех ошибок, но знание помогает нам не ошибаться на каждом шагу». Ты ведь не собираешься убить меня исподтишка, предварительно усыпив мою бдительность? Ни у тебя, ни у Лео нет таланта к притворству. Значит, остается только честный поединок. Между мной и тобой.
Встал из-за стола, приблизился, остановился в полушаге. Что он хочет разглядеть? Главное, чтобы не увидел растерянности. Но ведь увидит!
– Впрочем, есть одна проблема. – Помолчал, уточнил: – Для меня – одна. Неравные условия. До того как вступить в нынешнюю должность, я всего лишь двадцать лет – мелочь, не правда ли? – отдал военной службе и в столицу приезжал, можно сказать, как гость. От души повеселился на юге – мне, вчерашнему кадету, сказочно повезло оказаться там в момент начала массовых крестьянских выступлений. – Поморщился, откровенно демонстрируя свое отношение к этакому везению. – Провел незабываемые годы в горах на северо-востоке, где каждый мальчишка твоего возраста стоит двоих таких, как ты. Поучаствовал в двух войнах – так, немножечко, я ведь не великий герой из легенд. Ну, подробности оставим моим биографам. Чтобы тебя не утомлять, перейду сразу к выводам: тебе против меня и пары минут не выстоять, пожелаешь – можем проверить, только не сегодня. Сегодня – и десяти секунд. Если вообще дойдешь до оружейного зала. Да, я не знаю, чему и как тебя учили, но, догадываюсь, систематическая подготовка у тебя отсутствует. Вот об обычаях ты точно осведомлен – например, о тех, что записаны в своде под названием «Книга Воинского Духа». Так?
– Да. – Он не понимал, к чему все эти пространные речи. Он и слова-то уже разбирал с трудом – и даже не сразу сообразил, что слышит не собачий язык нелюдей, а родной. В голове шумело, и мысли были по-прежнему только о том, чтобы держаться прямо… и о том, чтобы проклятый лис ничего не заметил… хотя яснее ясного – все он видит.
– В своде записано: враждующие кланы в случае спора, разрешить который мирным путем – бесчестье для них, вправе выставить по бойцу для поединка. Если не ошибаюсь, означенную норму ввел во времена оны сам император, дабы не допустить войны между кланами. Однако теперь закон освящен традицией. Я ничего не путаю?
– Ничего. – Ни к чему добавлять, что о принадлежности к клану давным-давно упоминают только из любезности. А говорить о том, что все Стражи с семьями по традиции в клане императора, вообще не следует. Пусть сам рассказывает все, что знает.
– Кроме того, известны прецеденты, когда в клане не оставалось взрослых мужчин, – тоном лектора продолжал бесцветный. – И тогда будущий боец воспитывался в клане противников. Это спасало его клан от истребления. Старикам и женщинам ничего не грозило, предводитель враждебного клана заботился о том, чтобы у них были средства для жизни. Для достойной жизни. Верно?
– Да.
– Девушкам находили женихов из других кланов и выдавали замуж со всеми положенными почестями. Это тоже соответствует истине?
– Да.
– Самому же юноше гарантировались хорошее обучение и уважительное отношение. Он же усердно учился и проявлял уважение к хозяевам дома… как там сказано? – делил с ними и кров, и стол до главного часа, верно? Лично Девятый Страж, иначе говоря Страж Традиций, оценивал усилия обеих сторон и утверждал дату поединка. Иногда проходили годы, прежде чем противникам дозволялось сойтись в бою. Я все правильно излагаю?
– Да.
Да, да, да, тысячу раз да! Уж не хочет ли нелюдь поступить по старому обычаю людей?! Кто ему позволит?!
Он не сразу понял, что произошло, и потому не успел высвободиться, когда руки бесцветного легли на его плечи, легонько подтолкнули, поддержали.
– Садись. Сколько же сил ты отдал Хлое?
Выбор невеликий – подчиниться или упасть. Он выбрал первое. Шажок к куда более страшному падению?
– Готов поспорить, сейчас ты думаешь о том, что ваш обычай – не для инородцев. У вас ведь инородец – не человек, я знаю. А ты из клана императора.
А он еще думал – зачем столько ловушек? Чтобы нечем было дышать. Казнь уже началась.
– Поспешу тебя успокоить… нет, скорее огорчить: император – да, ваш император! – подписал мирный договор в соответствии с вашими традициями. Он признал наше главенство, как велят дух и буква вашего права. Ты привык говорить «нелюди»? Отвыкай. В отношении нас смело заменяй это слово принципиально иным – «сверхчеловек». Лео, разумеется, и тебе успел внушить мысли о том, что вас предали… – голос доносится будто бы издалека, а потом и вовсе угасает.
К его губам подносят чашку. Он пьет, но больше проливает – чувствует, как по подбородку, по шее, по груди стекает вода. Холодная! Почему здесь всегда так холодно?
– Соберись с силами. Ты можешь. Ты должен принять решение.
Он не отвечает. Заставляет себя открыть глаза.
– Предали или нет – разберешься сам, ты отнюдь не глупец. На это нужно время – оно у тебя будет. Ты лишен права зваться своим именем и причислять себя к императорскому клану, но ты ведь не забыл и не забудешь, кто ты. И право выступить за честь клана у тебя никто не может отнять. Я позабочусь о том, чтобы условия нашего договора выполнялись неукоснительно. У тебя будут лучшие учителя. Так ведь полагается – лучшие из тех, кого может себе позволить глава клана. Я могу позволить себе лучших из лучших. И учиться ты будешь, как подобает, развиваться не только физически, но и умственно. Ты ведь не к смерти готовишься – к жизни. – Он пытается уловить насмешку, но – нет, враг предельно серьезен. – Тот, кто задолго до поединка готов к поражению, – не боец. Это тоже из вашей книги, так?
Бесцветный ждет.
И приходится повторить:
– Да.
– Тебя будут учить так, как учат наследных принцев. Два года. Через два года посмотрим, готов ли ты. Если нет, мне дается право единожды удвоить срок обучения. Я верно говорю? Да, Девятый Страж не почтит нас своим посещением и не примет решения. Мы сами определимся, достаточно ли ты хорош для поединка со мной или следует продолжить обучение. «По обоюдному согласию», – эта формулировка использована в том законе, который послужил основой обычая, правильно?
– Да.
Он жадно глотает воду. Жажда кажется неутолимой.
– Конечно, ты можешь покончить с собой. Никто не сможет стеречь тебя ежесекундно. – Нелюдь как будто бы читает мысли… или мысли ничтожества ни для кого не секрет? – Но что говорит «Книга Воинского Духа» о тех, кого слабость толкнула на кратчайший путь?..
Чашка падает на пол. Кажется, разбивается. Кажется.
– Если не попытаешься уничтожить врага, ты недостоин быть воином… Воину не нужно признание, подвиг напоказ – не подвиг.
Что-то подобное говорил тот… предатель… как будто бы друг?
– Думай. Думай без спешки. Но и не медли. Хватит ли у тебя отваги, чтобы одолеть долгий и трудный путь? Ты можешь попытаться. Если выйдешь победителем, тебя не настигнет месть. Так ведь велит обычай – победителю никто не вправе мстить? Я заранее позабочусь о том, чтобы ты смог начать новую жизнь далеко отсюда. Под именем, которое выберешь сам. Тебя должны были бы признать героем – но этого не будет. Не будет никого… я имею в виду, никого из людей, – он сделал ударение на этом слове, – кто узнал бы. Только ты будешь знать, да еще пара нелюдей – я и свидетель. Ну, отважишься?
– Да.
– Ты уверен? Все-таки подумай. Ты слаб…
– Нет.
– Что «нет»?
– У меня хватит сил.
– В таком случае мне остается только произнести слова, которых требует обычай. Ты лишен имени. Могу ли я воспользоваться именем Тим?
– Мне все равно.
– Я не могу принять такой ответ.
– Да.
– Тим, лишенный подлинного имени, лишенный клана, я, Теодор, принц из рода Лоуренсов, принимаю тебя в семью и готов сразиться с тобой, когда придет время. До истечения срока ты подчиняешься всем правилам этого дома, независимо от того, по душе они тебе или нет. Ты знаешь, что в этом нет бесчестья. Сумеешь ли ты воздержаться от бунта?
– Да.
– Больше тебя не задерживаю. Иди к себе и как следует отдохни. Для учебы потребуются все твои силы. Поблажек не будет… но ты ведь их и не ждешь?
Он сумел заставить себя поклониться. Низко, но не в пояс, как предписывает обычай. Побоялся, что не устоит на ногах. Министр ответил поклоном. Не знает правил вежливости, принятых среди благородных людей? Сомнительно. Свод воинских правил помнит наизусть, даже ту его часть, которая считалась устаревшей еще в прошлом веке, а об элементарных повседневных нормах не имеет представления? Быть того не может! Хозяин не обязан кланяться тому, кто от него зависит, старший на поклон младшего должен отвечать кивком. А уж если учесть обстоятельства… Почему бесцветный забыл о наказании?
– Я понимаю, ты сейчас уверен, что не нуждаешься ни в чьих советах. Особенно моих. Однако… – министр снова уселся в кресло и принялся раскуривать трубку. – Перестань думать о прошлом. Иначе не сможешь достойно ответить на вызовы будущего.
Как будто бы мысли подслушал… да не все!
– Ступай. Или ты хочешь еще что-то сказать?
– Да. Каково будет наказание?
И снова этот взгляд – за гранью приличия… гадко. И голову опустить нельзя. Он обещал подчиняться правилам дома. Но не должно быть никакого намека на покорность!
…Оказывается, за бесцветным прелюбопытно наблюдать, когда он по-настоящему растерян. Отложил трубку, подошел, положил руки ему на плечи и вперил в него взгляд, прежде чем признаться:
– Боюсь, я тебя не понимаю. Мне казалось, мы обо всем договорились и вопрос о наказании снят.
– Вы читали «Книгу Воинского Духа». Воспитанника поощряют и наказывают так же, как сыновей. Иное – вопреки закону. Если вы не будете соблюдать закон, наш договор недействителен, – он сумел сказать это так, как должно говорить мужчине, как учил отец: коротко, твердо, любой низший должен чувствовать, что это приказ. Да, они теперь связаны словом. Но враг все равно остается врагом. И недопустимо, чтобы…
Бесцветный улыбнулся.
– Этот разговор был нелегким для нас обоих. Особенно для тебя. Ты считаешь наказание недостаточным?
– Это не наказание.
– А что тогда наказание? – повысил голос бесцветный. – Детей в моей семье никогда не били и не будут бить. Обычные наказания в доме, правилам которого ты обещал подчиняться, – задания, которые следует выполнить помимо тех, что получают остальные. – И добавил немного мягче: – Завтра тебе принесут книгу о придворном и светском этикете, у тебя месяц, чтобы выучить все правила до единого. Я ответил на все твои вопросы?

Елена Яворская
вот этот
http://pisatel.forumbb.ru/viewtopic.php?id=7588

Ок, спасибо, поняла

Оставалось только снова поклониться. Он чувствовал такую пустоту, какой не знал, наверное, никогда в жизни. Даже в тюрьме он был… каким? не таким потерянным?
Снаружи его никто не встретил… настолько доверяют? Или следят тайно, на что намекал бесцветный? Скорее всего, да. В коридорах и галереях – ни души. Красиво и безжизненно. Он останавливался не раз и не два – пережидал приступ слабости, или припоминал дорогу, или просто вслушивался. Но – ни голосов, ни звука шагов. В отцовском доме все было иначе: внизу толпились просители, сновали слуги, во внутреннем дворе звенело и гремело – тренировались братья, старшие племянники, отцовские телохранители. Во внутренних покоях тишине тоже не находилось места – смеясь, носилась малышня, переругивались невестки, кто-то кого-то искал, кто-то что-то ронял… и сквозь весь этот шум ему иной раз удавалось расслышать мелодию. Играла сестра…
Он сходит с ума? Только безумием это и можно объяснить: старый марш «Да сгинут супостаты» – в доме тех самых супостатов. Добрые люди никогда бы так не изувечили хорошую песню: темп вдвое медленнее положенного, ритм – походка раненого, а не поступь победителей. Он мысленно желает неведомому музыканту, чтоб у него отсохли руки, и хромает прочь, мог бы бежать – бежал бы. Надругаться над песней – почти то же самое, что надругаться над человеком… больно.
В комнате, в темноте он немного успокаивается… Министр преследовал какие-то свои цели…
Дверь закрыта, шторы опущены, тихо… хорошо… Кажется, враг был честен. Насколько нелюдь может быть честен?..
Будь его и только его воля, шторы в этой комнате никогда не раздвигались бы – дни здесь блеклые, а ночи бесцветные, под стать людям… Что на самом деле нужно этому бесцветному?.. Если это очередная ловушка, есть время придумать, как из нее освободиться…
Полудрема делает мысли легче. Кажется, и дышать становится легче…
…Хлоя опустила крышку пианино, поставила на нее локти, положила подбородок на сцепленные кисти рук.
– Ну, что скажешь?
– С чего это вдруг тебя на музыку потянуло? – проворчал Лео. Он лежал на ковре, вместо подушки – спина Волка. – Или это не музыка вовсе? Не шибко в этом разбираюсь, но уши болят. Ясно, ты головой неслабо приложилась, но неужто у тебя там все настолько перемешалось? Ты ж от этой штуковины с клавишами шарахалась, будто бы внутри полчище демонов сидит.
– Наверное, перемешалось, – задумчиво отозвалась Хлоя. – Захотелось сыграть – и все тут.
– Вот чудаканутая! И смеешься, как плачешь…
– Ай, видел бы ты, какое у тебя лицо было, – девчонка хихикнула, – я прям испугалась. – Села рядом, положила руку на загривок Волка. – До сих пор не понимаю, как тебе могло прийти в голову, что дядя причинит зло Тиму. Да и он хорош – нет бы тебя успокоить, запугивать начал. Тоже мне Бартон.
– Кто?
– А был в прошлом веке такой педагог, вроде как великий. Похожие штуки проворачивал.
– Никак и тебе слава этого самого Бартона покоя не дает? – он перекатился на живот, посмотрел на Хлою снизу вверх. – То мне шпагу в руки вкладываешь, то под удар этого придурка подставляешься.
– Лео… – промурлыкала Хлоя.
– Не подлизывайся, сразу говори. Понял уже – ничего хорошего не скажешь.
– Ты ведь на него не накинешься, правда?
– Стоило бы начистить ему рыло, – мечтательно протянул Лео, – но, так и быть, подожду до следующего раза. Подставится под мой кулак – поквитаюсь за все. Ненавижу оставаться в долгу.
– А зайдешь к нему? Нет, я, конечно, верю в дядюшку, но… пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста!
– А не боишься, что он прям сегодня и подставится?
– Ну Ле-ео!..
– Что мне, всегда за ним теперь присматривать? – Он встал. – Чудить же ж не перестанет.
Хлоя догнала его на середине пути. Бледная, тюрбан подрастрепался, сполз на лоб, Волк тяжело рысит следом, вроде как тоже недоволен… умная псина!
– Ты чего? – строго спросил он. – Тебе отлеживаться велено…
– Я с тобой, – выпалила девчонка, цепляясь за его руку. – Будем друг за другом присматривать, ага? Ты не бойся, я не помешаю, у меня вот что с собой, – и с серьезным видом продемонстрировала ему маленькие пяльцы не то со зверушкой, не то с цветком.

Глава 11
– Тэк-с, с итогами промышленной революции мы разобрались, – учитель, сцепив пальцы на животе, качнулся на стуле, будто в кресле-качалке, и, глядя на Тима, довольно зажмурился. – А расскажите-ка мне теперь поподробнее, дитя мое, как промышленная революция повлияла на военное дело.
Лео искоса смотрит на Тима. Каждый раз после подобных вопросов он ждет, что мальчишка взорвется. Ну, то есть, поначалу вообще этого ждал в любой момент – так нет! Сплошные разочарования, никакого зрелища! Иной раз замечал – Тим бледнеет, в посветлевших глазах – ледяные искры. А по голосу ни о чем и не догадаешься, отвечает на вопросы, как примерный ученичок, не сбивается. Учитель истории счастлив. Дай ему волю, часами беседовал бы с «одаренным юношей». И это не единственное прозвание, коим он наградил Тима. Двое других для него, как обычно, – «ваше высочество» и «господин Лео», а этот – «безукоризненно воспитанный молодой человек», «добросовестный и усидчивый мальчик» и так далее, и наконец – о ужас! – «дитя мое».
Лео мысленно язвит и беззвучно посмеивается. Стол Тима – в двух шагах от его стола (капитальные такие, темного дерева, с завитушками, медными позолоченными накладками… ну ни капельки не похожи на школьные парты, и стоят полукругом, Лео почему-то усадили в центре, Тима – по левую руку, Хлою – по правую), но нудный заучка внимания на посылаемые в его сторону сигналы не обращает… колдун, называется! Смотрит только на учителя, перечисляет виды стрелкового оружия, новые типы кораблей – вражеских кораблей! Мало того – преспокойно так выводит из сказанного, что-де появление всего этого изобилия дало толчок новым колониальным притязаниям, о коих прежде и мечтать не смели… ишь ты, все как по писаному! Не он ли совсем недавно в нервическую дрожь впадал, когда к нему приближался кто-то из чужаков? Не он ли говорил, что надо умереть достойно? Не он ли готовился отправить к праотцам дядюшку Хлои?
Два месяца прошло с того вечера, когда они с девчонкой впотьмах заявились к нему. Сперва решили, что комната пуста, но на всякий случай окликнули – разом, не сговариваясь:
– Эй, придурок!
– Тим, ты здесь?
– Здесь, – отозвался он.
Лео дернулся, Хлоя попятилась.
Мягко засветился газовый рожок, один из полудюжины. Тим шагнул к Хлое. Лео заступил ему путь.
– Я не причиню ей зла.
Смирный такой… а лапы свои дрянные потирает, к волшбе готовится.
– Конечно, не причинишь. Не отойдешь – кровью умоешься.
Он хотел честной драки. Очень хотел. Но мальчишка сделал шаг назад, тихонько спросил у Хлои:
– Болит?
– А ты как думаешь? – снова встрял Лео.
– Нет, ты же обещал, что не будет болеть, – Хлоя смотрела на Тима снизу вверх – и не только в буквальном смысле слова. Она робела перед ним – и не хотела или не могла это скрывать. Не многовато ли радости негодяю, а?!
– Говори всю правду, – прозвучало как приказ.
– Голова немножко кружится.
– Если разрешишь, я сделаю так, чтобы не кружилась.
– Угу, а потом пальцы разогнуть не сможешь! – с неожиданной враждебностью огрызнулась девчонка, меняясь в одно мгновение.
– Недолго, потом проходит, – не повышая тона, даже как будто бы оправдываясь, проговорил он. И этот туда же, смирненький. Да что с ними такое?! – А у тебя, может быть, насовсем боль уйдет. Часто голова болит?
– А ты думал, что делал, когда ее бил?! – опять напустился на него Лео. Новый Тим был куда хуже прежнего. Прежний творил демоны знают что, но хотя бы не был таким… фальшивым?
– Он случайно! Нельзя за такое человека ругать! – теперь Хлоя наступала на Лео. Тюрбан окончательно размотался, упал неряшливой тряпкой на пол.
Мальчишка снова приблизился, коротко, вскользь взглянул на Лео.
– Отойди. Останемся вдвоем – скажешь мне все, что хочешь сказать.
– Вот еще! Неизвестно, на что ты вообще спосо…
– Тим! – Хлоя юркнула серой мышкой в сторону – и вот уже стоит за спиной мальчишки. Лео выругал себя: надо было и ее не выпускать из поля зрения! – Я не знаю, о чем ты говорил с дядюшкой – у дверей его кабинета не подслушиваю, он этого прямо потребовал, – но точно знаю, что он уверен – ты не причинишь зла ни нам, ни себе. Хочешь помочь мне – помоги. Но при одном условии – я тоже помогу тебе. Считай, и я умею магичить.
Он на мгновение прикрыл глаза – да. И попросил:
– Не бойся.
– Вот уж и не думала, – небрежно повела плечиком Хлоя.
Лео не сводил глаз с них обоих: «Если что – успею остановить». И прислушивался: ох как любопытно было бы услышать колдовские слова! Но Тим ворожил молча, только пальцы, почти касающиеся шва – аккуратного, конечно же, аккуратного, но все равно жутковато-неряшливого на вид, – слегка шевелились, будто выписывая какие-то знаки – медленно, неуверенно. А потом и вовсе одеревенели.
– Как ты это делаешь? – спросила Хлоя. – Ладно-ладно, не волнуйся, в твои секреты не лезу. Просто удивляюсь – и голова теперь не кружится, ну вот ничуточки, и как будто бы… не знаю, как сказать, но так спокойно стало. Теперь моя очередь. Садись… да, вот сюда, в кресло. Ну, быстрее!
Послушался беспрекословно – надо же! Хлоя плюхнулась на пол рядом, схватила его за руку, принялась согревать дыханием, тереть. То же самое проделала с другой. Потом ухватила обе – они не помещались меж ее ладошек, но она как-то ухитрялась их не выпускать.
– Няня всегда так делала, когда я приходила с мороза. Правда, смешно? – спросила она у Тима – и снова подышала. – Но ведь помогает. У вас и морозов-то таких не бывает, а тут иной раз руки в перчатках, да еще и в муфте, а все равно замерзают. А я ведь никакого холода не боюсь… И тебе уже помогает, чувствуешь! Чувствуешь, ожили, понимаешь, как все легко! – Лео подумал, что она сейчас вскочит и запляшет, как дикарка… ну какая из нее принцесса? – А когда похолодает, я тебя научу огонь в камине разводить… или ты умеешь? Нет, ты не думай, здесь везде печи ух какие. Просто с камином – по-настоящему тепло, особенно когда сам огонь разжег, понимаешь? Это тоже моя магия. И не вся, не думай. Вот скажи, ты любишь сказки?
«Он ненавидит твою болтовню», – чуть было не влез Лео. Но смолчал. Ему уже и самому было интересно, что девчонка дальше выкинет.
Тим медлил с ответом.
– Нет? Ну я же по лицу вижу – нет! А знаешь как няня говорила? Кто не любит сказки, тот боится мира. – Хлоя требовательно, совсем по-детски дернула Тима за рукав. – Слышишь, что говорю, истукан ты этакий? Я тоже не любила, а теперь очень люблю. Сказки, я тебе скажу, – магия посильней, чем твоя. Не веришь? Ну так слушай. И ты, Лео, иди сюда, чего двери подпираешь? Я вроде обещала тебе страшных сказок понарассказывать… или забыл? Кстати, сегодня будут только ваши, мне ваши больше нравятся… а нянюшка наших-то, может, и не знала. Чем страшнее была сказка, тем интереснее. А самая страшная из них… сейчас подумаю…
«Угу, тут и сказок-то никаких не надо, только за порог выйди. А можно и не выходить – и все равно испугаться до икоты». И снова он лишь подумал – не сказал. Нельзя выдать тайну даже намеком.
– И ты, Волк. Сюда, сюда, к Тиму. Тим, смотри, – она запустила пальцы в густую шерсть пса, – так еще проще согреться. Попробуй. Ну что же ты, – она улыбнулась, снова заискивающе, – не бойся.
– Не хочу, – не резкость – просто выдох.
– Не любишь собак?
– Не спрашивай.
– Хорошо, не буду спрашивать, – не стала возражать девчонка. Странно было видеть этих двоих такими покладистыми, не сказать – покорными. – Рассказывать буду. – Немного помолчала и вдруг протяжно, будто читая заклинание, провыла: – Ле-ео, свет погаси-и. – И, дождавшись, пока он в темноте ощупью найдет, куда усесться (попалось кресло-качалка, в котором прежде сиживал корабельный доктор), продолжила в том же духе: – Я расскажу вам о лисице, которая возмечтала стать девушкой. У девушек, думала она, красивые наряды, дорогие украшения, девушки покупают себе всякие лакомства. Девушки так звонко смеются и поют такие веселые песенки.
– Обещала страшное, а кормишь девчачьими сластями, – буркнул Лео. – Одежки, блестяшки и всякое такое. Давай я расскажу, а? Такое расскажу – у вас уши похолодеют!
– Вечно ты торопишься! – от досады Хлоя вышла из колдовского образа и превратилась в капризную принцесску. – Ты дальше слушай. Лисица жила у бродячих актеров, ее возили из города в город, из селения в селение в тесной клетке и показывали за деньги. Она ровным счетом ничего не умела, но старик-хозяин ухитрялся внушить доверчивому люду, что по ее поведению можно предсказать всем и каждому будущее, ведь она в самом прямом родстве с лисами-оборотнями из Леса Тысячи Молитв. Лес называли так потому, что только тот, кто, очутившись там, успевал вознести богам тысячу молитв, оставался в живых. Того, кто не успевал, сжирали оборотни, – голосок у девчонки дрогнул, будто бы она не на шутку испугалась. – Но тот, кто успел…
– Это сколько ж времени надо шататься по лесу, чтобы прочесть аж тысячу молитв! – Лео из упрямства пытался толковать сказку как быль. – А главное – зачем? Дураку понятно – первую прочитать не успеешь, как тебя уже кто-нибудь на зуб попробует.
– Тот, кто успел, – на этот раз девчонка не позволила сбить себя с толку, – целый год мог повелевать и оборотнями, и обычными лисами, а потом до самой смерти оставался под их защитой.
– А что, если сразу двое успели? И эти двое жуть как хотят друг от друга избавиться? – не сдавался Лео и раскачивался так, что рисковал завалиться на спину или клюнуть носом пол. – Еще сильней, чем вот этот мрачный тип – от меня? Или правильней спросить: а что, оборотни настолько дурные, что позволяют себя подловить? Даже если молитвы совсем короткие, все равно… В чем тут подвох-то?
– В том, что мы никогда не дойдем до сути, если ты постоянно будешь перебивать, – вдруг вступился за незадачливую рассказчицу Тим.
Ничего себе! Никак, сейчас самое время врезать ему по соплям?
– Лисица слушала-слушала, что плел о ней хозяин, – слегка повысив голос, давая понять, что не следует вмешиваться, продолжила Хлоя, – да и поверила. И решила во что бы то ни стало добраться до Леса Тысячи Молитв, чтобы найти своих родичей…
Весь рассказ о том, как глупая зверушка улизнула, когда ей меняли воду в плошке, долго странствовала, голодала, научилась охотиться, проявив при этом нежданную смекалку, нашла дорогу, встретилась с оборотнями и внезапно и вправду оказалась с ними в родстве, уложился в несколько фраз. Ну почему всегда так: дошло до приключений, а у сказителей фантазия иссякла?
– И узнала она от старейшин: не будет ей проку от наследственного дара, не сможет она оборачиваться девушкой, если не станет пожирать людей…
И, словно решив угодить Лео, Хлоя пустилась в долгий рассказ о том, как лисицу учили охотиться – но уже на людей.
– Лисы не охотятся стаями, если они не оборотни. Лисы не воруют одежду и украшения из домов зажиточных поселян, если они не оборотни. Лисы не могут пристально смотреть в глаза человеку, если они не оборотни…
– Ты оборотень? – Тим явно насмехался. Но обычного ожесточения в его словах не слышалось.
– Почему? – а Хлоя-то вдруг растерялась… странная девчонка!
– Постоянно норовишь в глаза заглянуть.
– Ну если ты говорить отказываешься, должна же я хоть по глазам что-то понять! – девчонка не утаила досаду… или сдержать не смогла?
– И много поняла? – Тим уже не просто иронизировал – он подначивал.
– Нет. – Лео показалось, что Хлоя сейчас шмыгнет носом. – Это потому, что ты колдун, да?
Прозвучало совсем по-детски. Даже Тим рассмеялся.
– Никакой я не колдун, не забивай себе голову глупостями.
– И не опасен?
– А ты меня боишься? Ну все-таки? – живо спросил Тим. Оказывается, он умеет веселиться! Поверить невозможно, но магия Хлои действует.
– Нет.
– Вот и не бойся.
– Ага. А научиться можно? Ну, тому, что ты умеешь?
Шестое чувство подсказало Лео: этот вопрос был лишним. Вот и Тим молчит, и Хлоя, кажется, поняла, что все испортила, испугалась.
– Ти-им…
– Нельзя, – слово жесткое, а тон – как у взрослого, который пытается успокоить огорченного ребенка. – Пользуйся своей магией. Она лучше.
Он это серьезно?! Вроде да.
– Продолжай. Я больше не помешаю.
И все-таки он не фальшивый! Присмиревший, спокойный – и спокойствие как будто бы не напускное. Но не фальшивый. Надо выяснить, в чем дело. Не в лоб, конечно, исподволь… хотя в лоб он тоже заслужил.
– Ну так во-от, – если Хлоя и была расстроена, то совсем немного, – бывают моменты, когда ты не можешь ни злиться всерьез, ни огорчаться, теперь он это точно знал, – лисица научилась охотиться и убивать. Научилась оборачиваться девушкой. Очень красивой девушкой. Однажды она, приняв человеческое обличье и надев лучшие из украденных у людей нарядов и украшений, пришла на ярмарочную площадь, где как раз выступали бродячие актеры, у которых она когда-то жила. Ее увидел сын хозяина, статный юноша, по нему вздыхали многие девицы, а он только отмахивался. А тут – влюбился без памяти. И она будто бы взглянула на него другими глазами, и в ее сердце тоже вспыхнула любовь…
– Чего, – Лео демонстративно зевнул, – все страшное уже кончилось? Тогда, пожалуй, пойду к себе, вздремну.
– Иди. Не буду тебя больше уговаривать, – небрежно бросила Хлоя.
Он остался.
– Няня говорила, что когда вспыхивает любовь, самое страшное только начинается, – девчонка фыркнула, и ему подумалось – а ведь Тим прав, она похожа на лисичку-оборотня, зловредную, но не опасную. – Так вот, юноша низкого происхождения никогда не осмелился бы подойти к той, кого он считал дочерью богатого, а возможно, и знатного человека, – Хлоя принялась делать пассы руками, в лунном свете тени сплетались в узоры – жутковатого вида, текучие, – ведь лицо ее было светлым и чистым, руки нежными, а одежда и украшения свидетельствовали о достатке семьи. Но любовь его была столь велика, что он отважился…
– Ну хоть сразу отважился, и на том спасибо, не то я заснул бы, – из вредности вставил Лео – чтоб не думала, что ему интересно, как там все дальше будет… а ведь и вправду интересно.
– Но едва он взглянул девушке-лисице в глаза, как к ней вернулась память, отнятая любовью. Вспомнилось, как он однажды в отсутствие отца три дня не давал ей пищи и воды, потому что пьянствовал со случайными приятелями, как он вытащил ее из клетки за загривок, чтобы показать публике, а когда она попыталась вывернуться и укусить, со всей силы ударил по носу раскрытой ладонью, как он, потехи ради, совал горящий факел меж прутьями клетки…
Волк тихонько заскулил и, встав передними лапами на подлокотник кресла, ткнулся мордой в плечо Тима.
– Уйди, – велел Тим.
Обиженный пес поплелся к двери и растянулся вдоль порога.
– С ним так нельзя, – укорила Хлоя. – Он чувствует, когда человеку плохо, и старается утешить.
– Раз он такой умный, объясни ему, что я не нуждаюсь в утешениях, – холодно промолвил Тим, становясь похожим на себя прежнего. Чего он на собаку-то взъелся?
– Ему я верю больше, чем тебе, – не осталась в долгу девчонка, но почему-то одним этим замечанием и ограничилась. – Ну да слушайте дальше. Едва она вспомнила обо всех тех унижениях и мучениях, которые пришлось терпеть…
В дверь постучали. Эх, быть такого не может, чтобы не прервали, когда и вправду начинается самое интересное! Простит парня лиса, и вся история превратится в медовый пряник, или…
Они не вышли к ужину, вдруг дошло до Лео.
– Дети, вы позволите?
Во, и пришел не кто-нибудь – самолично хозяйка. Де-ети!..
– Да, тетя, мы все тут, – громко сказала Хлоя и вдруг добавила: – Тим, прости, что распоряжаюсь за тебя. В другой раз будь сообразительней, хорошо? Это ведь твоя комната, понимаешь?
Хозяйка, как всегда, величественно вплыла – кажется, ходить иначе она и не умела – по дорожке света, расстелившейся от порога. Ее сопровождали Фло и какая-то незнакомая бабка в лиловых шелках, пухлощекая, румянец, как… как у той наездницы с картины, и вообще похожа. Уж не с нее ли портрет писали, когда она была в пару раз… нет, раза в три моложе?
Тим встал, зажег свет, поклонился гостьям… вежливый, негодяй! И не скажешь, что они ему как кость поперек горла. Лео не тронулся с места.
– Вы почему в темноте сидите?
– Страшные сказки рассказываем, – озорно улыбнулась Хлоя. – Ну тетечка, ну когда светло – не так страшно!
– Знаю, – с серьезным видом кивнула хозяйка. – Но ужинать в темноте будет несколько затруднительно, не находишь? – Она сделала знак, три служанки внесли подносы, накрыли на стол и тихо удалились… тоже ничего себе сказочка! – Сегодня у вас был долгий и трудный день. У всех троих. И сказки… да, сказки – это верно. – Уж не померещилось ли ему? Улыбка тетушки удивительно напоминала улыбку Хлои. – Вас никто не побеспокоит. Но, дети, прошу вас вернуться в свои покои не позднее полуночи. Все-таки Хлоя нездорова. – Лео посмотрел на Тима. Мальчишка отвел взгляд. – К завтраку можете не выходить. И все занятия на два дня отменены. Господин учитель словесности счел, что вам необходим день отдыха и убедил в этом дядюшку. Но, – как будто лошадь пришпорила, – завтра и послезавтра к ужину вы, все трое, явитесь без опозданий, а в пятницу столь же аккуратно придете на занятия. Пока будете заниматься вместе, далее будет решено, в зависимости от уровня ваших знаний и от усердия, как лучше поступить. После основных занятий тебя, Лео, и тебя, Тим, ждут в тренировочном зале. А у тебя, Хлоя, – урок игры на пианино. Я уже поняла, что со мной ты заниматься не желаешь, маэстро Кляйн тоже не добился заметных результатов. Так что я взяла нового преподавателя.
–Ну те-етушка… – захныкала девчонка. Знает ведь, что не открутится, но как же не повредничать.
Хозяйка прикинулась глухой.
–Я была уверена, что возражений не последует. Приятного аппетита.
Поужинали быстро, в полном молчании. Тим почти не ел, но тетушки, которую это озаботило бы, рядом не было. Закончив трапезу, Хлоя властным жестом отвергла помощь, самолично сгрузила все со стола на подносы и бесцеремонно выставила один за другим за дверь. Погасила свет и села на прежнее место.
– Вы, конечно, хотите узнать, что было дальше, – растягивая слова и делая немыслимо долгие паузы, заговорила сказительница. – А было вот что. Едва лисица вспомнила об унижениях и мучениях, которым подвергал ее этот человек, любовь превратилась в ненависть. Она заманила юношу в Лес Тысячи Молитв и… не-ет, не съела – обезобразила и изувечила. Уродливый, больной и запуганный, он униженно прислуживал ее стае, пока не утратил последние остатки рассудка и не стал загонщиком – теперь уже сам он, воя, стеная и взывая о помощи, увлекал новых жертв в Лес… И однажды лисица посмотрела на него – и, будто очнувшись, вспомнила о своих мечтах, о своей любви, и устыдилась самой себя – как могла она полюбить чудовище? как могла сама превратиться в чудовище? И тогда она, обернувшись девушкой, взяла его за руку, подвела к обрыву и бросилась вниз, забрав его с собой в бездну… – Хлоя шумно выдохнула. – И с той поры по земле бродят два духа-мстителя – дух девушки карает тех, кто предает себя ради того, чтобы потешить гордыню, дух юноши – тех, кто предает себя из трусости. Невозможно предать кого-то, если раньше не предал себя, так нянюшка говорила.
– Эту историйку тебе и впрямь нянька рассказала? – Лео восхищенно присвистнул. – Забавная, видать, старушенция…
«Была», – он прикусил язык. Сколько еще шишек он должен набить и сколько ран нанести другим, прежде чем научится сначала думать, а потом говорить?!
– Она была молодая.
– Она была из наших? – ледяным тоном осведомился Тим.
– Да. Я ведь вроде сказала. Или нет? А если и нет, неужто ты сам не сообразил? И что в этом такого?
Молчание – как топор палача, занесенный сразу над всеми троими. Кто-то должен принять удар на себя. Тот, кто старше и сильнее.
– Никогда бы не подумал, что маленьким девчонкам рассказывают такие сказки, – протянул Лео с покровительственно-дурацкой интонацией.
– Думай хотя бы иногда, – посоветовал Тим. – Не то однажды жутковатая сказка станет жуткой реальностью.
– Страх потерял? – вскинулся Лео.
Хлоя стремительно вскочила.
– Мальчишки, может, хватит на сегодня? – а вот голос ее звучал устало, несчастно.
– Да усядься ты. Я увечных не трогаю. Подожду, пока…
– Можешь не утруждать себя ожиданием, – в тон ему отозвался Тим. – Пресмыкающиеся вызывают у меня брезгливость.
– Я поняла. Вы все равно сцепитесь. И знаете, что я решила? Я не стану встревать. Что бы ни случилось – не стану.
Она не злилась – она была в отчаянии. И виноваты в этом они. Оба. «Ладно – мы. Мелкой-то за что достается?» Волей или неволей они втравливают ее в свои войны… а оно ей нужно?
А ведь несколько минут назад все было так здорово!
– У меня только одна просьба – не сейчас. Давайте представим, что мы… ну ладно, не приятели – случайные знакомые, которые, ну, как в наших сказках, застряли в какой-нибудь таверне во время бурана и рассказывают сказки. От нечего делать и…
– Рассказывай, – быстро согласился Тим. Дурень упертый, а все ж сообразил: хватит девчонку мучить.

И она не заставила себя упрашивать. И сказки были как на подбор.
О старике, что видел призраков и с помощью ведомых ему тайных знаний выпытывал у них истину о кошмарных преступлениях – просто из любопытства. Это поначалу. А как понаслушался – воспылал жаждой мести, такой, что ого-го! Много сделал людям доброго, а еще больше – злого, потому что уверовал в свое всесилие. И ему самому потом не поздоровилось – сперва люди объявили его убийцей и казнили лютой смертью, а там уж и призраки с ним за прежние свои обиды поквитались.
О сестрах-близнецах, одна из которых научилась отбирать красоту у другой и поплатилась за это – но в проигрыше оказались обе, не могли они друг без друга. «Слишком добрым быть не надо», – пробормотал Лео. А Тим вдруг закашлялся – как тогда, в тюрьме. «Не разболелся бы опять…» – подумал Лео и обалдел: чего-о? совсем, что ли, двинулся на роли старшего братца?! Интересно, а кто на самом деле старше – он или мальчишка? И ведь у этого припадочного, повернутого на правилах, не спросишь. Как же, как же, у них нет ни имени, ни семьи и для всего мира вовсе не рождались. Во рту стало горько.
А Хлоя начала новую сказку: о добром духе, проклятом и обреченном творить зло, – к нему, заточенному в подземелье, приходила девушка и говорила с ним, чтобы он не сошел с ума от одиночества, и наконец задумала его освободить. Но он уже не мог остановиться – он жаждал крови, и убил ее. И стал демоном.
Потом – о древнем драконе, из века в век бравшем человеческие жертвы – нет, дракон не был жесток, как думали люди; он окроплял кровью скорлупу, которую мы именуем земной твердью, – и скорлупа и вправду оставалась твердой. Если люди отмаливали чью-то жизнь и крови не хватало, чтобы окропить всю землю, случались страшные землетрясения – и скорлупа раскалывалась, города обращались в прах, гибли многие и многие, а скорлупа снова твердела.
– Дракон не вправе щадить одного, ведь от него зависит жизнь многих, – заключила Хлоя и обессиленно привалилась головой к подлокотнику кресла.
Тим потянулся к ней, простер ладонь над раной. Девчонка отстранилась:
– Ты чего?
– Хочу убедиться, что все в порядке.
– А почему не спросишь?
– Я и сам могу узнать. И уже узнал. Я же обещал…
– Болван самонадеянный! – голос у девчонки стал глухим, хрипловатым, еще бы – столько болтать-то, но было заметно – к ней вернулось хорошее настроение. Теперь главное, чтобы никто снова не напортачил.
– Я о другом спрошу, – нет, этот точно не напортачит, ведет себя как примерный мальчик… да что с ним такое?! – Няня много таких сказок тебе рассказывала? И много ли ты помнишь?
– Наверное, все до единой. – И Хлоя – спокойная-спокойная. – Много, мало… не знаю. На книгу из тех, что Лео любит, чтоб еле в руках помещалась, не хватит, а нам на пару вечеров – точно. А что?
– Тебе пора. Вам обоим.
И это ответ?! Этот чокнутый попросту выставляет их? Вот так ни с того ни с сего? Эх, рано расслабились!
– Завтра вечером продолжим. Если не передумаешь.
– И не надейся! Нипочем не передумаю.
…Шаги в коридоре стихли. Лео вошел в свою комнату.
Он выждал еще немного. Тихонько запер обе двери – и внешнюю, и ведущую в гостиную – на задвижки; да, таятся только малодушные, однако есть то, чего лучше никому не видеть. Хотя бы и для их безопасности. Столовый нож для ритуала подходит плохо. Но проклятия надо снимать как можно быстрее, пока они не начали менять судьбы, а добыть что-нибудь получше, не привлекая внимания, сегодня точно не удастся. Лео и Хлоя не заметили, что он спрятал нож, – уже везение.
Огонь свечи. Вода в чашке. Сталь – к счастью, и во дворце понимают, что резать мясо заточенным скругленным серебром – идея так себе. Крупинки соли – просыпал как будто бы случайно, теперь собрал с ковра. Все готово для обряда.
Тот, кого здесь зовут Лео, во всеуслышание объявляет его колдуном и в своих словах ничуть не сомневается. Он вообще мало в чем сомневается. Наверное, и девчонкины сказки для него – лишь увлекательные истории, из тех, что рассказывают, чтобы скоротать вечерок. Поверил бы он, если бы услышал, что колдуны – выдумка, а эти вот странные сказки – предупреждение? Интересно, сколько сама девчонка понимает из того, что говорит? И кем была ее няня? Откуда молодой женщине, почему-то поселившейся у нелюдей, было известно столько… столько?! Стоит жить хотя бы затем, чтобы выяснить.
И знал бы этот мальчишка-простолюдин, кто такие Владеющие Судьбами и каково их могущество! Интересно, осмелился бы тогда – даже за глаза – сказать, что они колдуны?.. Хотя бы по недомыслию, как у него частенько бывает?
Нет. Он обычный человек из низших, ему не дано прикоснуться к Знанию и Силе. А и было бы дано – не отважился бы. Ни за что. Он ведет себя нагло и самоуверенно потому, что не знает. Ничего не знает.
Сила – бремя высших. Так говорит отец.
Он сжимает в правой руке нож. Левую руку – ладонью вверх. Закусывает губы. Надрез: прямоугольник – голова, линия вправо, вниз – хвост… Символ Дракона. Вроде бы получается так, как надо. Лишенный имени и рода, он все-таки остается посвященным четвертой ступени, это невозможно отнять.
Нож – в сторону. Смачивает пальцы в чашке, омывает рану – тоже над чашкой, осторожно. Ради обряда не было бы смысла так стараться, все равно, куда стекает кровь. Но при мысли о том, что придется смывать ее со стола, начинает тошнить – сколько раз приходилось мыть алтарь и полы в Зале Посвящений после ритуалов. И оставлять нельзя. Служанка донесет, будут лишние вопросы, идиотское любопытство. Они этого не знают, но для них же лучше, чтобы он молчал. Даже его мысли опасны для наивных дураков. Их счастье, что он дошел всего лишь до четвертой ступени и не обрел настоящей силы.
Теперь – соль. Рану не просто жжет – раздирает, пламя свечи сначала кажется нестерпимо ярким, а потом расплывается, расползается желтым пятном в темноте. Тихо, тихо, тебе не так уж больно, скоро пройдет, ты ведь знаешь – скоро. Их счастье, что он дошел всего лишь до четвертой ступени, а для него – непонятная милость судьбы, такому, как он, нипочем не подняться выше второй. Его проклятия, даже те, что не высказаны вслух, имеют силу, пусть небольшую, но все-таки. Он пожелал девчонке зла – и она пострадала. Он ведь помнит, что не толкал ее. Он просто заставил ее отшатнуться и оступиться. Сам того не понимая – заставил. И спохватился только тогда, когда увидел кровь. Для того, чтобы сдержать слово, данное министру, придется следить не только за каждым своим шагом и словом – за каждой мыслью.
Боль еще не прошла, но медлить нельзя. Он держит клинок в пламени свечи, потом резко прикладывает к ладони и не отводит, пока может терпеть. Кажется, нож уже начал остывать. Это хорошо, обряд проведен так, как полагается. А главное, удалось вспомнить обо всех… надо надеяться, обо всех проклятиях, начиная с тех, что приходили на ум, когда возвращалось сознание, и заканчивая сегодняшними, обращенными против бесцветного и против девчонки… наверняка это она играла, недаром ее тетка так недовольна. Руки отсохнут… придет же такое в голову! Она и так ничего не умеет и вряд ли научится.
Подчиняться правилам дома и проклинать его обитателей – бесчестно. Даже нелюдь признает, что поединок должен вестись на равных. А слово посвященного может иметь непредсказуемые последствия.
Теперь беспокоиться не о чем.
Он идет в ванную комнату (она намного меньше, чем была дома, но там ею пользовались все, а тут – он один), выплескивает воду из чашки, подставляет левую руку под струю ледяной воды. Потом пьет из пригоршней, сдерживая тошноту: вода с привкусом крови и паленого мяса. Долго мучается с повязкой: все равно не похожа на ту, что за полминуты соорудил доктор. Остается надеяться, что никому не придет в голову присматриваться.
Бесшумно открывает дверь, прокрадывается, оглядевшись, в коридор, спускается на полдюжины ступенек и кладет нож на одну из них. Если ему повезет, подумают, что служанка выронила – девчонка-то сваливала посуду на подносы, не заботясь о том, как все это потащат. Вряд ли в этом дурацком доме кого-то наказывают за такие пустяки, к тому же нож из простого металла.
Его начинает бить озноб, а рука горит, будто он по-прежнему прижимает к ране раскаленный клинок.
Он привык к бессонным ночам. Нельзя пользоваться Силой и ничего не отдавать взамен. В голове крутятся обрывки девчонкиных сказок. «Дракон не был жесток…» Интересно, она услышала эту фразу от няни или сама придумала? Наверняка сама. Люди Дракона, даже последний простолюдин, знают – он не нуждается в оправданиях.

Глава 12
Колдун накликал – на следующий вечер Хлоя была не в настроении что-либо рассказывать. Вообще. Не то что сказки. Признаться – в таком бешенстве Лео ее еще не видел. После ужина тетушка заявилась в библиотеку и куда-то утащила девчонку, походя приказав Лео отправляться к себе и отдыхать. В шестом часу вечера Хлоя ворвалась к Лео – вся в оборочках, кружавчиках, бело-розовая, как пирожное, аж в горле саднить начало, захотелось водички. Кукольные локоны, рана прикрыта большущим дурацким бантом.
– Иногда я думаю, что дядюшке и тетушке наплевать на так называемые приличия. А иногда – что они молятся на всю эту чушь, лишь бы выглядеть более или менее пристойно в глазах света.
Бросилась в кресло и единым духом выдала: оказывается, еще третьего дня господин военный министр попросил разрешения нанести неофициальный визит, причем в сопровождении старшего сына, а она об этом знать не знала, вроде как ее и не касается. На самом же деле дядя Ник уже который год лелеет мысль о помолвке… с кем? Да ясно с кем! С ходячим пособием по великосветскому этикету!
– Ты представь, я целых два часа была вынуждена трепаться о всякой ерунде с пустоголовым мальчишкой, пока они что-то обсуждали… я боюсь, дядя Ник никак не успокоится, что не удалось раздуть шумихи вокруг вашей истории. Да, мирный договор заключен, да, всякие репарации-контрибуции – дело решенное. Но наши спят и видят, как бы оттяпать у ваших западные провинции по самую Бирюзовую реку – там же и серебро, и свинец, и малахитовые залежи… Ну что ты смотришь на меня, как на заговорившее пугало? Если мне все-таки подарят попугая, на что я уже и не надеюсь, он скоро и не такое оттарабанит всем на удивление. Жить здесь и не знать таких вещей просто невозможно… недопустимо, как ты еще не понял?
– Так что с провинциями? – требовательно спросил он.
– А то, что найти предлог можно всегда – и, придет срок, найдут. Что бы не воспользоваться еще и вами? Из вас может такое знамя получиться – лучше и не придумаешь…
Долго возмущалась, еще дольше успокаивалась. К Тиму с рассказом о своих злоключениях не кинулась. И правильно. Ляпнет лишнее, чего ему пока знать не нужно, – и прощай, покой. И так не угадаешь, когда и из-за чего этот бешеный начнет чудить…
Ну да вроде бы все бури сегодняшнего дня миновали, осталось перетерпеть ужин – к счастью, нежеланные гости уехали сразу после обеда, на который Лео не пригласили – рыженькая миловидная служанка принесла поднос с кушаньями в его комнату. Ай, была бы охота обижаться! Дураку понятно – хозяин оберегает их с Тимом от этого проходимца в золотых эполетах. А Тим, будь его воля, вообще никого не видел бы. Вот и сейчас сидит по левую сторону от хозяйки, по правую – от Хлои, потускневший-посеревший, глаз не поднимает, режет отбивную на малюсенькие кусочки и не норовит после этого переложить вилку в правую руку, а ест левой… хотя видно – пальцы насилу сгибает. К десерту еле притрагивается… Они что там, в их Внутреннем городе, обжираются пирожными, фруктовым и шоколадным мороженым и прочими вкусностями на завтрак, обед и ужин, и теперь мальчишку от них с души воротит? У них-то дома дорогие лакомства были только по праздникам, а в обычный день – яблоки, а то и рисовые пирожки без начинки. И из-за стола было принято ставать следом за отцом, наелся, не наелся – какое кому до этого дело? В другой раз будешь расторопнее.
Здесь же терпеливо ожидали, пока последний из трапезничающих отложит столовые приборы, вели негромкие беседы, подкармливали собак. Кажется, он начал понимать, почему дядюшке так нравятся эти вечерние посиделки! Но сам хотел бы ужинать не в этой большущей столовой в окружении чужаков, а в компании Хлои за библиотечными стеллажами.
Сегодня последней оказалась девчонка. Да, в десерте ковырялась тоже без воодушевления, зато вроде бы понемногу пришла в неплохое расположение духа. Кинула взгляд на Лео, потом – на Тима: дескать, как и договаривались? Хозяин перехватил ее взгляд:
– Тим, мне надо с тобой поговорить. Не беспокойся, надолго я тебя не задержу.
Эти слова, понятно, были адресованы всем троим. Вот как старый лис это проделывает, а? Парой фраз и обнадежил, да, – мол, ваши планы остаются в силе, конечно-конечно, и сразу же пресек возражения – то, что он собирается сказать, только для ушей Тима, больше ни для чьих. Да и демоны с ним, не слишком-то и любопытно!
…Министр не обманул – начал без предисловий:
– Покажи руку.
Изображать непонимание было бесполезно, да и унизительно.
С повязкой бесцветный тоже возиться не стал – снял аккуратно, но без особой деликатности. Верно. Он и сам давно убедился, что проще сразу отрывать, а не тянуть понемногу.
Ладонь выглядела, как и следовало ожидать, мерзко – кожа отекла, раны покрылись желтоватой коркой. Все-таки загноились. Ну, ничего другого он и не ожидал – жжет и лихорадит-то не просто так.
– И как это понимать? – бесцветный говорил тихо, но тон не предвещал ничего хорошего. – О колотой ране я знаю. А резаная? – Руку не отпустил, продолжал разглядывать так, будто намеревался прочесть на ладони ответы на все вопросы.
– Так было надо.
Несложно догадаться: этот ответ не устроит министра. Но ничего иного на ум не приходило.
– Облегчу тебе задачу: знак Дракона я узнал. Тебе не повезло – это единственный из древних знаков, который мне хорошо известен. Или повезло, ведь достаточно будет ответить всего на один вопрос, а не на дюжину: зачем ты воспользовался своими способностями?
Когда-то ему казалось, что тяжелее всего – молчать. Молчать, чтобы не быть слабаком, молчать, чтобы не стать предателем. За эти дни он понял, как заблуждался. Тяжелее всего отвечать, когда этого отчаянно не хочется. Стыдно признаваться в милосердии к врагу. Но если ты принят в семью… Почему же так сложно?! И ни один из накрепко затверженных Законов Чести не дает подсказки! Спасает лишь одно из простейших правил поведения: младший, говоря со старшим, должен смотреть в пол. Раньше он ненавидел это правило. Смешно. А ведь так намного проще: никто и ничего не прочтет в его глазах… глаза его всегда выдавали.
– Позвольте мне умолчать о том, о чем я должен умолчать, – подбирать слова было нелегко, приходили на ум только мертвые, книжные, но, наверное, это к лучшему. – И позвольте заверить вас, что мои действия – не во вред, а во благо вам и тем, кто рядом с вами. И пока я живу под вашим кровом, я не использую свои умения против кого бы то ни было.
– Садись, – привычно скомандовал министр и требовательно позвонил в колокольчик.
Мгновение спустя на пороге появился слуга в синей с серебром ливрее (интересно, это цвета принца или всего королевского дома?.. как у них тут принято?.. всегда-то ему на ум приходят вопросы ни ко времени и не к месту!). Слугу он видел лишь боковым зрением – удостаивать низшего взглядом следует исключительно в случае необходимости. Да и все они тут на одно лицо.
– Шкатулку госпожи Фло, пожалуйста.
Слуга ушел, не проронив ни слова.
– Садись, – повторил министр и, дождавшись, когда он выполнит распоряжение, уселся рядом. – Ты не ответил на мой вопрос. Вопроса не понял? Поясню. Я не высказывал сомнений в тебе. Да, тебе здесь плохо, тебе – прости за откровенность, страшно, хоть виду и не подаешь. Ты постоянно просчитываешь каждый свой шаг, каждое слово, чуть ли не каждый вздох, ты не хочешь ошибаться – и забываешь, что ошибаться обречены все. Никто не сможет уследить за каждой своей мыслью.
Неужели все в его поведении настолько очевидно, что бесцветный читает его, будто раскрытую книгу? Молчи-не молчи – лучше не будет. А вот хуже…
– Обещаю не использовать твои ошибки против тебя. Дыши свободно, не ожидай подвоха. Наш договор предполагает, что я буду помогать тебе стать сильнее. И я намерен неукоснительно соблюдать его.
Министр умолк, ожидая, пока слуга освободится от ноши и откланяется.
Обтянутая темной кожей шкатулка больше походила на довольно объемистый сундук, с какими вроде бы ходят люди, продающие разные разности, он однажды видел такого, давным-давно, когда осмелился выглянуть за ограду отцовского дома. Ниже, по дороге у подножия холма, как раз проходил человек в темно-коричневых одеждах. «Странствующий торговец, – сказал старший брат. – Были бы монеты – можно было бы купить у него пару леденцов». – «А как? Ему же нельзя сюда подниматься». – «Зато кто-то из нас мог бы спуститься». – «А забор?..» – «Ты чего? Уцепился вот за этот выступ, ногу сюда… пяти минут за глаза хватит, чтобы вернуться». Брат не хвастался: ему бы хватило. Не то что болезненному и слабосильному младшему… «Но нам запрещено выходить за забор». – «Если повезет, никто и не узнает… Ай, что говорить, денег-то все равно нет!» Он так и не понял, почему можно нарушать запрет. Какая разница, узнает кто-то или не узнает? В первую очередь ты отвечаешь перед собой, не устает повторять отец. Таятся и лгут только трусы. Виноват – прими наказание… Брат трусом точно никогда не был, но…
Министр молчал, как будто бы чувствуя: сейчас не лучший момент для продолжения разговора. Но и времени даром не терял: открыл шкатулку, которая, как и думалось, оказалась наполнена всяческими баночками, пузырьками, маленькими кувшинчиками и чистым полотном, нарезанным на полосы и скатанным в тугие валики, и начал умело обрабатывать рану. Почему-то всех в этом доме – по крайней мере, тех, о ком удалось хоть что-то узнать, – тянет к медицине. Случайность? Не верится.
Он знает: если спросить – ответят. И бесцветный, и девчонка. Можно сравнить их ответы и узнать, честны ли с ним. Не спрашивает. И не потому, что приходится дышать через раз – руку просто разрывает, а потому что… да просто не хочется, и все!
– Я уже понял, ты не отступишь перед угрозой наказания. Однако ты должен усвоить: за ошибки тебя никто наказывать не будет. И никто не посмеет оскорбить или унизить. А для меня самое главное, что ни сомнения, ни страх… да ничто не заставит тебя пойти на подлость. Все-таки я кое-что в людях понимаю. Особенно в таких, как ты.
Он не проронил ни звука, кажется, даже не пошевелился. Но бесцветный в этом и не нуждался.
– Хочешь знать, каких это «таких»?
Какое ему дело до того, что думает о нем враг?!
– Иногда ты ведешь себя как глупый мальчишка. И даже глупее. Но душой и умом ты взрослый. Ты все для себя решил. И не ударишь исподтишка.
Когда тебя хвалит враг, ты совершил что-то непоправимое. Так говорит отец.
– Более того, я знаю, что бой между нами, когда придет время, будет проведен по всем правилам. Ты не воспользуешься своими познаниями в том, что у нас принято называть некромантией, а у вас – просто Силой.
А вот ради боя можно перетерпеть и ту болтовню, и все, что еще только предстоит.
– Выскажусь еще определеннее, и ты запомни раз и навсегда: я тебе доверяю. Настолько, что готов вложить в твою руку нож и встать перед тобой без оружия. У тебя темно на душе. Но сам ты светлый. Хлоя так говорит. И эта тьма тоже рассеется, вы справитесь – ты и те, кто рядом с тобой. Они помогут.
Похоже, министр по-своему истолковал события вчерашнего вечера. А может, и девчонка лишнего наболтала. Ее сказки со вторым дном, и стоило бы еще послушать, но и того, что он уже услышал – и от нее, и от министра, – пока что более чем достаточно, и так все это в голове пока не укладывается.
Бесцветный как будто бы снова что-то учуял, осчастливил сентенцией:
– Когда-нибудь ты поймешь, что ни в том, чтобы помогать, ни в том, чтобы принимать помощь, нет бесчестья. Ты ведь сам бросаешься помогать, ни о чем не думая. А потом – я заметил – стыдишься своей доброты.
Закрепил повязку.
– Через час-другой станет легче. Бальзамы госпожи Фло никогда не подводят.
Помолчал. И повторил вопрос:
– И все-таки зачем ты проводил обряд?
– Только что вы сказали, что мне доверяете. Этот вопрос – одно из проявлений доверия?
Министр расхохотался.
– Ну, мальчишка! Ну, нахал! Сумел оставить последнее слово за собой, да как! В этом поединке признаю поражение, – и слегка склонил голову.
Наверное, следовало бы испытать торжество, тем более что подвоха в словах бесцветного не чувствовалось. Но что-то не давало покоя. Внутри саднило так, что боль в руке казалась совсем незначительной… или это лекарство начало действовать раньше обещанного?
Ему так тошно оттого, что его назвали добрым? Теперь и этот назвал его слабаком! Они все это видят! Да, но…
Нет. Ему хочется повторить вчерашний вечер. Не ради какой-то там цели, а просто хочется – и все. Так нельзя. Нельзя так вот запросто болтать с врагами и простолюдинами. Нельзя ронять себя – потом не поднимешься. Он и так наделал слишком много ошибок за один вчерашний день.

В покое его не оставили: только вернулся к себе, сразу же явилась Фло, принесла кувшин с узким горлышком – в похожих дома принято было подавать к столу вино. Теперь эти кувшины вызывают у него дрожь – намертво связаны с болезнью, с лекарствами этой вот тетки-знахарки. Силы в ней ни на грош – он такие вещи чует, стоит только человеку час-другой посидеть с ним рядом, – но модно обойтись и без ворожбы.
Однако этот дом полон Силы. Самой разной. Хочется разобраться... Он уже почти забыл, что такое любопытство – и вдруг…
– Господин Тим, перед сном выпьете стакан этого снадобья. Оно поможет вам как следует выспаться. Если проснетесь ночью – выпейте еще стакан. – Министру – и тому не зазорно было бы поучиться командному тону у Фло. А в особенности – четкости формулировок, ну ни одного лишнего слова! – Не более трех за ночь, иначе может разболеться голова. И если что – вызывайте слугу, – кивок на колокольчик, – и велите звать меня.
– Благодарю вас, – церемонно ответил он. – С вашего позволения, я лягу немедленно.
– Позабочусь, чтобы вас не беспокоили.
Все бы в этом доме были такими понятливыми!
Он не слышит, как спустя четверть часа в комнату прокрадывается Хлоя, следом – Лео.
– Ну вот и порассказывали сказки… Как думаешь, он всерьез-то не заболеет?
– Да кто ж его знает? Твоя Фло говорит – скоро оклемается.
– Я волнуюсь. Ты последи за ним ночью. Тетушка не понимает – он ведь не позовет.
– Угу. Навязался на мою голову убогий.
Хлоя уходит, Лео в смежной гостиной укладывается на пол и таращится в потолок. Маетно. И так одиноко, как давно уже не было.
Возвращается в комнату Тима. Садится у изголовья кровати, как сиживал раньше, когда этот горемыка валялся чуть живой… Делает знак, отгоняющий бесов: вспомнишь о беде – накличешь! Эх, а ведь еще месяц назад он не верил ни в бесов, ни в демонов, ни в богов с добрыми духами… страшно сказать – в существовании самого Дракона сомневался!
Мальчишка спит. Не сказать что уж совсем спокойным сном… вот, опять дыхание сбилось, кисти рук – даже та, что под повязкой, – сжимаются в кулаки, иной раз сквозь стиснутые зубы прорывается тихий стон. Но не мечется и не бредит, как прежде. Оклемается, точно оклемается.
Лео сползает с кресла, прихватив маленькую подушечку, и устраивается на ковре. Следить сквозь дрему за великовозрастным болваном всяко проще, чем за племянником-трехлеткой, – они тогда двое из всей семьи ухитрились подхватить корь, и решено было запереть их в пристройке, чтобы зараза не расползлась по дому. Воду и еду им подавали через окошко, лекарства – тоже, но тоскливо было и, что греха таить, страшно – и за себя, и за мелкого. А тут всех дел – поглядывай вполглаза да слушай вполуха.
К рассвету дохляка перестало лихорадить. Лео потихоньку пробрался к себе, бросился на кровать прямо поверх покрывала и уснул мертвецким сном.

Глава 13
Недавний смутьян сидит-посиживает за обеденным столом, по правую руку а манеры-то, манеры – индюку Рику впору от зависти удавиться! Хозяйка смотрит – умиляется. А чего бы ей не умиляться: Тим аккуратно является к столу трижды в день (Лео и Хлоя старательно избегают совместных завтраков и обедов, предпочитая трапезничать в библиотеке, в гостиной… да где угодно, только бы не прослыть благонравными детками).
И на занятиях он зубрила зубрилой, в книжки-тетрадки пялится, помалкивает, а спросят о чем – начнет говорить, да так, что не остановишь. И в комнате у себя все время над книжками. Наставники смотрят на него не как на чудика – как на чудо. Будь их воля, каждый, небось, заказал бы по его портрету и установил на домашнем алтаре… ай, у них же это не принято, а иначе бы точно! Почтительный, старательный, рассудительный… Ага, прям так и говорят, и в пример ставят. Появись такой гусь у них в школе – его бы на второй день поколотили. Рассуди-ительный! Это он-то?!
«Да ну, этого колотить – даром кулаки отбить, – злоехидно вмешался внутренний голос. – Не напугаешь».
Но хочешь-не хочешь, надо признать – с чего-то вдруг стал и старательным и рассудительным. Почтительным?.. гм! А ведь и вправду! Что-то задумал? Но что? На вопрос не ответил, отмолчался. В ответ на повторный процедил: «Это мое дело». Разве что не добавил – «чернь». Это снова был другой Тим. Третье превращение за считанные недели.
Хлое повезло ничуть не больше. Когда стало ясно, что мальчишка их избегает, она решила во что бы то ни стало вытянуть его на очередные посиделки – на этот раз в библиотеке, с вкусняшками и, конечно, с неизменными страшными сказками, и однажды, едва окончились занятия, принялась зазывать.
– Мне это неинтересно, – вот и весь ответ.
Хлоя оторопело замерла, но быстро собралась и перешла в наступление:
– Но ведь было интересно!
– А теперь неинтересно.
– То интересно, то неинтересно… Ты что, девица? Пойдем, говорю! – она притопнула ножкой.
Он невозмутимо повернулся к ней спиной и принялся собирать со стола свои книги, укладывая корешок к корешку, уголок к уголку.
– Ти-им!.. – жалобно протянула Хлоя. – Ну прости, я всегда несу всякую чушь, когда расстроена. Пойдем, а?
– Я не сержусь. Мне все равно.
Вроде бы обычный ровный тон. Но было в нем что-то такое, что Хлоя отступилась – и больше не подступалась.
Теперь они встречаются только за ужином и на занятиях. Мальчишка с равным усердием учит формулы, вычерчивает по памяти карты и сражается в примыкающем к оружейке тренировочном зале с Гартом – помощником начальника стражи.
Уроки фехтования им дает лично начальник, господин Эвард. Шутка сказать – отставной полковник. Тот самый толстячок, что казался таким забавным, когда суетился с ключами возле пристройки. Хворал он тогда – лично соблаговолил об этом сообщить после того как загнал Лео в угол – в самом буквальном смысле слова – и обезоружил. Потом прочел долгую лекцию о том, как нехорошо беспокоить старых больных людей и как опасно недооценивать противника (Лео понял не все слова, акцент у дядьки был жуткий, но уж общий смысл до него дошел… и без слов дошел бы, хватило бы одного выражения лица!), – и принялся за Тима. Тим продержался на две минуты дольше. На целых две минуты, как не преминул заметить господин Эвард и заключил: учить вас еще и учить. И принялся за дело с таким рвением, будто от результата зависела его жизнь. Гоняет их ежедневно по полтора часа, а то и дольше… впрочем, «гоняет» – это сильно сказано. Для издевательств над «бестолковыми мальчишками» – иначе он их и не называет – у него есть Гарт. Уж этот не упустит ни единого случая продемонстрировать свое превосходство, да не просто так, а чтоб на память ученикам остались синяки и ссадины. Еще и комментирует – на языке сыновей Дракона! И говорит он куда свободнее, чем господин Эвард. Как успел уяснить Лео, здесь их родной язык отнюдь не под запретом, по крайней мере, в доме министра иностранных дел – только поощряется. Шеф-повар – и тот способен пару-тройку фраз связать. Но Гарт… он что, нарочно затверживал всевозможные оскорбления?!
Пока Гарт дрессирует одного, господин Эвард, не торопясь и не раздражаясь – видать, загодя настроился на то, что имеет дело с безнадежными тупицами, – втолковывает второму премудрости благородного искусства. Потом наставники меняются местами – и так до пяти раз за урок. Выползаешь к ужину – глаза на еду не смотрят. Вообще ни на что не смотрят. «Ничего, втянитесь», – приговаривает хозяин. Ободряет или злорадствует?
На днях, слоняясь вечером без дела – читать и то не хотелось, муторно было на душе: в дом опять пожаловал военный министр с сынком, и бедную Хлою утащили в парадную гостиную, – Лео проходил мимо лестницы, что вела в оружейку и тренировочный зал, и услышал донельзя знакомые звуки… от которых, признаться, уже начинало подташнивать. Решил полюбопытствовать. Вошел – и обомлел: Тим и Гарт увлеченно сражались друг с другом. И кто знает, сколько еще длилась бы игра неутомимого кота с отчаянной мышью, если бы Тим не отвлекся при виде незваного гостя. Замысловатый финт – Гарт, как всегда, работал на публику, – и шпага Тима упала к ногам Лео. Суть уловки поняли оба: теперь, чтобы поднять оружие, этому гордецу, изображающему смиренника, придется склониться перед недругом. На это неизменно указывал Гарт в подобных ситуациях. И ясно было: зловредный помощник начальника стражи нарочно проделал этот трюк, стоило появиться свидетелю. Тим медлил. Лео глядел на него во все глаза, разве что на Гарта покосился – ну, так и есть: физиономия хищная, азартная. Вот гад! Эй, ну а ты чего застыл? Ты же можешь поставить его на место – да, не оружием, но словами уж точно…
– Не хочешь продолжать? – Кот разочарован: мышь, забавно агрессивная минуту назад, впала в апатию. – Напомина-аю: именно ты попросил меня дополнительно заниматься с тобой по вечерам…
Дополнительно?! Ему что, днем мало достается?! Ну точно, с придурью. Он, Лео, повыносливее – и то прекратил поединки с Бертом. Просто сил не остается.
– … И даже ходил ради этого на поклон к господину Эварду… А склониться, чтобы поднять свою кочергу – а так обращаются как раз таки с кочергой, – противоречит твоим представлениям о чувстве собственного достоинства?
Этот – на поклон?! И смолчал, хотя Гарт его провоцирует? Нет, теперь вообще ни капли сомнений: не просто так он стал образцом благонравия. И надо во что бы то ни стало…
– …Но если ты думаешь, что я готов попусту терять время, ты ошибаешься. В конце концов, я недавно в этом доме и еще не видел всех сокровищ искусства, их тут немало. Самое скромное полотно, которому нет и полувека, для меня представляет больший интерес, чем один маленький неумеха, начисто лишенный способностей…
Неужто и теперь стерпит?!
Тим потянулся к стойке с тренировочными шпагами – и молниеносно получил удар по руке клинком плашмя. Ай, да какой там удар – шлепок… тем обиднее.
– Твое оружие валяется на полу. Ты признал поражение.
Лео вдруг понял, что ему надоело наблюдать за глупейшей, скучной игрой, – и, отступив на несколько шагов, в дверной проем, пояснил небрежно:
– Мало ли, чем вы еще швыряться удумаете. А я не хочу, чтобы в меня железяка какая ненароком угодила.
Тим, не глядя на Лео, поднял шпагу.
– А, так все-таки продолжим? – деланно удивился наставник.
Врет Гарт, что Тим неумеха, нарочно врет, то ли раззадорить пытается, то ли разозлить зачем-то. Небось, и дома мальчишку чему-то такому учили… не сказать что выучили, но, надо признать, если их – вчерашнего благородного и вчерашнего простолюдина, которых уравнял случай, – когда-нибудь поставят друг против друга, побить такого противника будет трудновато. Может, тоже по вечерам… да ну, к демонам! В конце концов, к чему простолюдину заморочки благородных?
– Знаешь, в чем твоя беда? – спросил Гарт, лениво парируя выпад, который, казалось, невозможно было отразить. – Ты не любишь оружие. – Медленно отвел клинок от шеи Тима. – Не боишься его, нет, и действительно хочешь стать хорошим бойцом. Не станешь. Если не полюбишь.

Елена Яворская
час-другой посидеть с ним рядом, – но модно

Однако этот дом полон Силы.
Баян. Придумайте что-то своё. Мана, Аура, Рейацу, Талл, что угодно - но Сила...

Хлоя уходит, Лео в смежной гостиной укладывается на пол и таращится в потолок.
Хлоя уходит, Лео в смежной гостиной таращится в потолок.

Возвращается в комнату Тима. Садится у изголовья кровати,
вы пишете художественный текст? Пока похоже на сценарий. Сплошное перечисление, от которого глаза закрываются. Читать такой текст именно что маетно.

было запереть их в пристройке, чтобы зараза не расползлась по дому. Воду и еду им подавали через окошко, лекарства – тоже, но тоскливо было
близкий повтор. Впрочем, тут более важная проблема - скучно.

было и, что греха таить, страшно
Это сценарий. Тут актёру предлагается что-то сыграть, изобразить, как-то показать страх. Потому что в художественном тексте он не показан никак, а только постулируется. Это можно сделать, ну, два, но строить же из этого весь текст!

за обеденным столом, по правую руку а манеры-то, манеры
ничего не понял. Что там с правой рукой?

Рику впору от зависти удавиться! Хозяйка смотрит – умиляется.
весь текст. Больше на эту ошибку не указываю.

– Мне это неинтересно, – вот и весь ответ.
у вас слова автора это часть прямой речи? Впрочем, укладывается целиком в авторский стиль - писать так скучно, как это только возможно. Есть автор Бертольд Брехт, рассказ плащ еретика. Написан таким же скучным стилем как и у вас. С одним отличием. Его читать было интересно и весело. Я смеялся. Почему? Потому что у него нету перечислений. У него этим стилем описываются недели и месяцы, а у вас - дни и часы. У него интересная фабула рассказа, у вас, возможно, тоже, но тут же глаз сломаешь пока получишь хоть каплюс сюжетной информации! Брехт рассказывал про действие, вы - про движения.
---
Хлое повезло ничуть не больше. Когда стало ясно, что мальчишка их избегает, она решила во что бы то ни стало вытянуть его на очередные посиделки – на этот раз в библиотеке, с вкусняшками и, конечно, с неизменными страшными сказками, и однажды, едва окончились занятия, принялась зазывать.
---
Хлоя решила поговорить с мальчиком в библиотеке.
Хотя даже это - слишком длинно для такой бесполезной информации. Ваш текст можно смело сделать раза в три-четыре короче, и он от этого выиграет.
Мой вас совет - попробуйте писать маленькие рассказы. Поставьте себе лимит, сами решите какой, и старайтесь в него уложиться. Короткий и яркий, как горящая спичка. Ваш - даже не горящая свеча, ваш - свеча которую не подожгли. Свеча без огня - совсем скучно.
Может быть, ваш текст - это текст Воды? Тоже нет. Вода то кипит, то течёт, то обжигает ледяными объятиями. Ваша вода - просто покоится.
если бы это было характеристикой персонажа - это было бы прекрасно. Но это характеристика всего текста.

и сражается в примыкающем к оружейке тренировочном зале с Гартом
тренировка это не сражение.

и без слов дошел бы, хватило бы одного выражения лица!
вот такие редкие вкрапления теплоты в холодно - только рушат всю картинку льда. Ну, как будто порыв ветра угрожает потушить свечу... но свеча всё равно не горит и все эти опасения напрасны.

Тим продержался на две минуты дольше. На целых две минуты, как не преминул заметить господин Эвард

информация без информации. Вроде что-то сказано, но в то же время - не сказано ничего.

И принялся за дело с таким рвением, будто от результата зависела его жизнь. Гоняет
а, ещё переходы от прошлого к настоящему без каких-либо обоснований. Зачем, почему... Бертольд Брехт его знает...

Текст - он должен цеплять. Как фильм это ещё можно глянуть... но вы пишете художественное произведение, а не сценарий. Тут нужны совсем другие выразительные средства.

Увы, на этот раз с большинством замечаний не согласна. Вы обращаетесь к ограниченному набору изобразительно-выразительных средств. Видимо, Вам именно они интересны. Мне - нет. Я как раз-таки от них ухожу. И могу в каждом случае пояснить, почему пользуюсь иными средствами. Значит, Вам просто не подходит мой стиль изложения. Это не в упрек, это констатация факта. Обычно я перенасыщаю иронические тексты.

Глава 14
Хлоя тоже напророчила – они все-таки сцепились снова.
В самый неподходящий момент – на уроке господина Эварда. Именно в тот день, когда наставник впервые рискнул выставить их друг против друга – как будто бы нарочно: сегодня тому, кого теперь зовут Лео – как быстро он привык к этому имени! – исполнилось шестнадцать. Исполнилось – а вроде бы и нет. Ведь его самого вроде бы нет. Да еще второй, которого тоже вроде бы нет, стоит напротив со скучающим видом…
Он атаковал первым, надеясь единым натиском покончить с противником, а заодно со своим раздражением – давным-давно поперек глотки встали эти развлечения, для полного счастья не хватало всего-навсего придурка с железякой, норовящего на тебя накинуться. Тим парировал, не двинувшись с места. И ушел в оборону. Лео искал в ней слабое место, десять раз успел вспомнить все, чему его учили, десять раз забыть – и довериться интуиции – этому его тоже учили. Без толку. А потом случилось непонятное – руку свело, шпага выскользнула, а острие клинка Тима оказалось у его шеи. Совсем некстати всплыли в памяти давешние слова хозяина: «Он знает, куда нужно ударить, чтобы убить».
– Перерыв пять минут, – слегка поморщившись, скомандовал господин Эвард. – И еще один бой. А может, не один. Посмотрим.
– Я хочу, чтобы со мной сразился Гарт, – этот почтительный и в то же время требовательный тон (никак не просьба! приказ!) Лео успел возненавидеть.
– С чего вдруг? – старшего из наставников просьба явно не порадовала. Младший неопределенно хмыкнул и принялся изучать гобелен у входа в оружейку – стая собак и стадо охотников преследовали якобы дикого кабана, с виду – обычную домашнюю свинью.
– Он, – кивок в сторону Лео, – слабее меня. Я ничему не могу у него научиться.
– Если ты весь из себя такой воинственный, что ж тебя у вас при доме-то оставили? – Лео уже не мог сдерживаться. Или не хотел – какая разница? Да, он не из высокородных, но это не причина смотреть на него как на пустое место. – Я слыхал, у Стражей дракона для младших сыновей и для признанных бастардов есть особый военный корпус, куда лет с семи, что ль, принимают в обучение. Ты ведь всяко если и не законный, то хотя бы признанный, а?
Тим повернулся к нему спиной, как на днях – к Хлое. Лицом к Гарту.
– Вы ведь и сами видите…
Лео что было сил рванул его за плечо – сам еле на ногах устоял, а мерзавец рухнул как подкошенный. Вот это – честная драка, не то что ваши танцы с железяками, придуманные не иначе как для потехи! Поднимаешься? Мало тебе?! Так получай по физиономии!
Мальчишка отстранился, ушел из-под удара. Не-ет, тут никакие выкрутасы тебе не помогут… Лео слабее тебя, говоришь? Слабее тебя, уродец?! Да тебе пары-тройки хороших ударов хватит, чтобы и к завтрашнему дню не очухаться! Лишь бы Эвард разнимать не кинулся!
Не хватило. А потом самому Лео стало не до того, чтобы считать удары – свои и ответные. И не до того, чтобы думать об Эварде. Они катались по полу и молотили друг друга кулаками изо всех сил, от всей души.
Лео услышал над собой грозное «р-р-р», но в горячке не сообразил, что это за звук. И тогда, когда на него и на Тима навалилось что-то большущее, тяжеленное – не сообразил. И только когда плечо ожгло болью, как будто бы очнулся, выругался.
– Волчара, ты чего?! Совсем очумел, тварина?!
Пес поднялся на все четыре, с презрением поводил носом у лица Лео и, неуклюже перепрыгнув через Тима, поплелся к Хлое. У-у-у, выходит, еще и девчонка видела это позорище!
– Я обещала не вмешиваться, – ее голос звенел, – но Волк решил иначе. Прошу прощения. Больше не будем вам досаждать, продолжайте – Каблучки быстро-быстро застучали в коридоре.
Волк повернул голову к Лео и Тиму, беззвучно оскалился, показывая клыки, которые больше подошли бы какому-нибудь монстру из девчонкиных сказок, чем домашнему любимцу, давая понять, что не укусил, а слегка прикусил в воспитательных целях, – и последовал за хозяйкой.
Господин Эвард размеренно похлопал в ладоши.
– Выступление не то чтобы заслуживает одобрения, но надо же оценить усилия паяцев. Вы старались. Да и мы с Гартом слишком долго этого ждали.
Лео покосился на Тима: смотрит в пол. И не разберешь, удалось ввалить негодяю как следует или все впустую. Плечо наливается болью. У-у-у, шкуру снять с Волчары и вместо прикроватного коврика постелить!
– В целом же – давненько я не видел столь жалкого зрелища. И у меня есть все основания прибавить к нашим ежедневным тренировкам еще тридцать минут, – начальник стражи смахнул несуществующую пыль с каминной полки, критически оглядел ладонь, чуть ли не с нежностью погладил драконов, держащих в передних лапах часы. – Один не знает, что такое усердие, другой усердствует сверх всякой меры. И оба уверены, что поступают верно. Это поправимо. – Расслабленно оперся о полку. – Даю вам четверть часа на то, чтобы привести себя в порядок. И не заставляйте меня ждать. Иначе я решу, что вы вполне можете обойтись без ужина. Его высочество меня поймет… Тим, уйми свою гордыню – на моих занятиях ты делаешь то, что сказано. Противника тебе выбираю я. Или Гарт. И не надо прожигать меня взглядом, Лео. Да, еще пару недель шевелить левой рукой будет, мягко говоря, неприятно. Но правая-то в порядке, так что на послабления не надейся. Пес ее высочества умнее вас обоих вместе взятых – он сначала думает, а потом кусает.
…К ужину Лео не вышел – всем им назло. Главное – пусть Хлоя поволнуется, заслужила. Надо было ей так не вовремя заявиться, да еще со своим монстром мохнорылым?!
Да, запереться в комнате – выходка детская, но имеет он право хотя бы в день своего рождения за закрытой дверью пообижаться на мир? Улегся, пригрелся… вроде бы и плечо поуспокоилось, так, ноет слегка, и в душе буча поулеглась. И тут – стук. Четыре удара подряд – пауза – еще один. Девчонкин каприз. Дескать, чтоб вы всегда знали – это я пришла… радость-то какая!
Вылезать из-под одеяла лень. Но удостовериться, что она беспокоилась, и вынудить ее оправдываться, – удовольствие, от которого он нипочем не откажется.
Вид у девчонки ну не капельки не виноватый. Лицо раскраснелось, глаза блестят… как будто бы только что одержала очень важную победу. Интересно, а если она встанет против Тима, – кто кого? Нет, с этим сумасшедшим ей не справиться…
– Дядя на тебя сердит, – с порога осчастливила она. – Я свалила вину на Волка, и теперь мне жуть как стыдно. – И, не дожидаясь ответа, без всякого перехода: – У меня есть для тебя подарок. Хоть ты и не заслужил. – Схватила его за руку и потянула в гостиную. – Садись и жди. Я за Тимом.
– Странные у тебя представления о сюрпризах. Да от одной его рожи не то что любой сюрприз испортится – молоко скиснет прям в корове! – Лео хмыкнул. – И да, ты уверена, что дозовешься? Он же сюда ни ногой.
– Почти. Почти уверена. – И Хлоя выскользнула в коридор. Ломиться в дверь, ведущую из гостиной, все же не рискнула… грош цена ее «почти уверенности»! Лео почувствовал, что снова начинает раздражаться, и рана отозвалась противной, дергающей болью.
Интересно, что она задумала? Но никакое любопытство не заставило бы его подслушивать под дверью. А просто прислушиваться, не трогаясь с места – он сидел в одном из двух кресел у окна, – без толку.
Тим впустил Хлою без промедления. Но и радушие изображать не стал – вернулся за стол и склонился над фолиантом, держать который в руках было явно неудобно.
– Что читаешь? – Вся ее решимость рассеялась от единственного короткого безразличного взгляда, и на ум пришел самый неудачный из всех возможных вопросов.
– Сказки, – спокойно отозвался Тим.
– Сказ… ки? – с запинкой переспросила Хлоя, проглотив первый пришедший на ум вопрос: а что ж от вечерних посиделок отказался?
– Да. Наши сказки. Нашел в библиотеке.
– Угу, там много вашего. И как они тебе? – Беседа становилась все более похожей на светский щебет, все более нелепой – совсем не похожей на ту, которую она, как ей казалось, так удачно замыслила.
– Забавные.
Ну, он хотя бы отвечает – уже хорошо. Надо продолжать.
– Нашел что-нибудь знакомое?
– Нет. – Он посмотрел поверх ее головы. – И тех, что ты рассказывала, не нашел.
– Я думаю, нянюшка сама их придумывала. Или слышала от кого-то. Я тоже искала в книгах – не нашла. А у нас библиотека… ну, ты видел, большущая, да. Все равно сомневаюсь, понятно, – очень уж на ваши похожи, герои – будто бы из них, но… – Она закусила губу, запоздало вспомнив: он терпеть не может ее болтовню. – Вообще-то я по делу. Удели мне полчасика. А потом, если захочешь, вместе еще раз поищем. Вдруг я что-то проглядела.
– Спасибо, я не нуждаюсь в помощи.
– Я не буду настаивать. И вообще постараюсь больше не досаждать. Только пойдем со мной сейчас, а?
– Не будешь досаждать? – Тим с сомнением покачал головой. – У тебя не получится.
– Может быть и не получится, – серьезно согласилась Хлоя. – Я же сказала: постараюсь.
Тим улыбнулся с нескрываемой насмешкой. Но обидно почему-то не было, наоборот, спокойно стало: все получилось проще, чем она думала.
Рядом с Лео Тим не сел – приткнулся поодаль на диване. Хлоя украдкой бросила взгляд на одного, на другого. Да будь она сказочной волшебницей, способной творить чудеса, она бы еще и стену между ними возвела. На всякий случай.
– Подождете меня пять минуточек? – умоляюще сложила лапки на уровне груди. – Вы ведь ничего не натворите, правда? Всего пять минуточек?
Ответа не дождалась, умчалась – и вернулась через три, хоть и с немалым грузом – здоровенной плетеной корзиной.
Вышла на середину гостиной, опустила корзину на ковер, отдышалась, – и вытащила одного за другим трех крупных щенков – двух темно-серых и одного белого. Собачата огляделись, белый тявкнул с подвывом, один из серых опрокинул его на спину – и все трое затеяли веселую возню, не обращая внимания на обращенные к ним взгляды.
– Мальчишки, это вам, – сияя, объявила Хлоя. – Ну и мне. Детки нашего Волка. Лео, ты первый выбирай.
Лео сунул руку в двухцветный клубок – и тотчас же отдернул.
– Да что ж такое, старый приятель меня кусает, мелочь размером с кошку – и та норовит на зуб попробовать!
Хлоя расхохоталась.
– А нечего им игру портить. Деликатней надо быть. Ты просто скажи, который – твой?
Он ткнул пальцем в одну из серых спин – но теперь уже с почтительного расстояния.
– Я еще спрашиваю! – Хлоя смахнула ладонью слезы. – Тот, который белого повалил! Ну кого еще мог выбрать наш Лео!
Ей было весело. До слез весело.
А он испугался: вдруг кто-нибудь заметит, что и у него глаза на мокром месте. Вот он, подарок на шестнадцатилетие, – маленький толстозадый вояка. Даже если Волчонок будет и вполовину не так хорош, как Волк… нет, он будет лучше! потому что – свой.
– Тим, теперь ты.
– Не нужно.
Ого! Давненько от этого чудилы не слышали настолько ледяного тона.
– Ти-им, – протянула Хлоя и осуждающе, и просительно. – Ну почему до тебя ничегошеньки не доходит? Он же с тобой навсегда, понимаешь, навсегда. Только с тобой. Собак умнее и преданнее просто не существует. Я еле-еле выпросила…
– Не стоило трудиться.
– Нет, стоило! – Хлоя притопнула. – Дядя и дарит-то их только ближайшим друзьям и изредка, в знак особого расположения, – иностранным дипломатам. Из шести щенков два давным-давно обещаны сыновьям дяди Ника, еще один – министру финансов…
Серо-белый ком подкатился к дивану. Тима передернуло. Непонятно было, что он сейчас сделает – отпихнет щенят ногой или просто отодвинется. Он остался сидеть, где сидел. Неподвижно.
– А беленького – между прочим, это редчайший окрас – дядя собирался торжественно преподнести на приеме во дворце какому-то там атташе. Я у атташе подарок отбила! Ненавижу, когда детей Волка увозят неизвестно куда. Да, ты не любишь собак… но это же не просто собаки. – Хлоя покачала головой. – Если ты не возьмешь, придется…
– Возьму.
А чего тогда выпендривался?! Лео едва сдержался, чтобы не задать этот вопрос вслух. Но сдержался – лицо у Тима было такое…
Такое, словно Хлоя сказала: все эти три месяца – просто череда забав, а завтра – казнь.
– Какого? – видать, и девчонка почувствовала что-то похожее, спросила осторожно, ласково, будто боясь, что он передумает.
Вместо ответа Тим наклонился и поднял с пола белого, посадил рядом с собой. Щенок встряхнулся – и, не раздумывая, полез к нему на колени. Тим положил руку ему на голову.
– Ворожишь? – прошептала Хлоя, не сводя с них глаз.
– Зачем?
– Он сразу притих…
– И что? – едва шевеля губами, отозвался Тим. – Он меня изучает. И он устал. – Помолчал. – Я действительно могу его забрать?
– Да, я же сказала. – Хлоя старалась казаться оживленной, но получалось только нервическое подергивание. – Ему пора привыкать… – осеклась, испугавшись неведомо чего, и преувеличенно бодро заключила: – Отнеси его к себе – и пойдем искать книги…
– Я уже сказал, что не нуждаюсь в помощи, – прервал Тим. – Я могу идти?
– Ну точно – решил провернуть с мелким какие-то свои колдовские штучки, – хохотнул Лео, пытаясь разрядить обстановку.
Тим не изменился в лице – да на него и так смотреть было страшно! Но Лео мгновенно стало ясно: с ним творится такое, чего и врагу не пожелаешь. Белый – и тот заворочался, заскулил.
– Если бы ты понял, что сейчас сказал, – откусил бы себе язык.
После ухода Тима ни Лео, ни Хлоя долго не решались заговорить. Как не позавидовать щенкам: играют себе и печали не ведают. Дерутся – и то в шутку.
– Он хороший человек, – робко вымолвила Хлоя. – Непонятный – да. Но хороший.
– Все-то у тебя хорошие, – выдохнул Лео – и вспомнил, что однажды уже говорил то же самое, слово в слово.
– Ты сомневаешься? – Девчонка перевернула обоих щенков пузиками вверх и принялась почесывать.
– В нем-то? Не-а. – Лео ревниво отстранил ее руку от своего собачонка и сам взялся его трепать и гладить. – Мудреный он, это ты верно сказала. Бывает, выбешивает, не без этого. Ну и в голове у него демоны знают что творится. А вообще – нормальный парень.
Хлоя засмеялась.
– Ну и портретик ты нарисовал!
– А что, не похож?
– Похож, похож! – девчонка замахала руками. – Ты мне скажи, когда вы цапаться-то перестанете?
– Да никогда. – Лео улегся на спину и позволил щенку прогуливаться по нему взад-вперед. Новая игра собачонку понравилась. – Сразу видно, ты других мальчишек, кроме своего индюка, знать не знаешь.
– Это как же? – возмутилась Хлоя. – А сыновья дяди Ника?
– Те самые, на которых ты постоянно жалуешься, что с ними со скуки помереть можно? – он лукаво улыбнулся.
– Ну, допустим, жалуюсь я на одного.
– А что второй?
– А второй еще скучнее. Так что грех, ой, грех мне ругать женишка!
– Вот видишь, ты просто понятия не имеешь, какие они, обычные мальчишки! Драка – тоже мне нашла печаль! Это твоя тетушка Ханна, будь ее воля, посадила бы нас с ним в этой самой гостиной и заставила на пяльцах вышивать.
– Это вы-то обычные? – недоверчиво проворчала девчонка.
– Ага, самые что ни на есть, – Лео, не вставая с пола, поднял щенка над собой на вытянутых руках. Волчонок удивленно крутил головой по сторонам, но беспокойства не проявлял. Доверяет! – И не смотри, что один из нас вытворяет всякое… не, не шибко умное. В драке толку с этого никакого, проверено. Мы с ним промеж собой еще не все решили. Так что просто стой в стороне и не дергайся.
– А если вы друг друга покалечите? – Хлоя страдальчески поморщилась.
– Мы чего, совсем не в своем уме? Угомонись, говорю.
Настроение у обоих заметно улучшилось. Но Лео готов был поклясться: Хлоя нет-нет да прислушается – что происходит там, за дверью, в комнате Тима?
Да и сам он, стоило девчонке уйти, подкрался, преодолевая стыд, к этой треклятой двери и прижался к ней ухом. Волчонок обиженно тронул его ногу лапой.
– Тс-с-с! – зашипел на него Лео.
Щенок на брюхе подполз к порогу, положил морду на лапы, вскинул уши… Тоже слушает?! Ну ты даешь, карапуз!
Неизвестно, как для собачьего уха, а для человеческого в комнате было тише тихого – ни единого звука.
– Эй, колдун! Ты там часом собачку не умучил? С тебя станется…
Тишина. Да он и не рассчитывал на ответ.
А за дверью Тим, склонившись над спящим чудом, беззвучно шептал не заклинание – молитву.

Елена Яворская

Ну, счастливой дороги.

Тут все просто - каждому свое.