* * *
Рассвело, а у кладбищенской ограды сидели только двое – женщина и мальчик лет семи. По обыкновению во время покровской недели, когда собран урожай, к первым петухам здесь вовсю шли торги.
Разбуженный затемно и шагавший в ночи десять верст, Сивка дремал, сидя на прохладной земле, устроив голову на коленях. Мать сидела рядом, прижимая к груди сверток длиною в локоть, и тяжко вздыхала, словно о чем-то горько сокрушаясь.
Вскоре начали подтягиваться хмурые, как и нависшее над могильником небо, женщины, держа за руку сонных ребятишек. Они молча занимали облюбованные места, даже не думая кого-то приветствовать или с кем-то перекинуться словом. Кладбищенскую тишину нарушали только неспешные шаркающие шаги, приглушенные детские всхлипы и шелест осеннего ветерка, разносящего прохладу и горьковатый запах прелой листвы.
По левую сторону от Сивки пристроилась рябая тетка с пятилетней вертлявой девчонкой. Тряхнув выгоревшими добела косицами, девочка неловко уселась, замерла истуканом, подражая матери. Только живость характера не позволила долго сидеть сложа руки. Она медленно придвинула босую ногу к Сивке и быстро пнула мальчишку.
– Эй, смотри, мене тятька вывернул, – тихо похвалилась девчонка, заголяя вялую и распухшую, будто бы лепленную из теста, руку. – А че у тебя?
Сивка поднял с колен голову и девчонка, испуганно взвизгнув, уткнулась в материну юбку.
– Такого живо возьмут, – одобрительно произнесла рябая тетка, доставая из узелка спелое яблоко.
Женщин и детей стеклось много, но не видно было ни одного покупателя. Первым появился слепец. Сторговав в поводыри горбатого мальчишку, он отсчитал серебро и, ухватив за плечо покупку, закатив глаза, побрел на промысел.
Затем пришел нищий, за ним – бродяга...
В полдень у кладбища появился старик в длинных черных одеждах. Бабы, обрадованные новому покупателю, зашушукались.
– Неужто монах?
– Не-е, не покупают церковники родимчиков.
– Дуры, ерусалимец это.
– Богомолец он.
Старик неспешно осмотрел всех детишек, и, кратко подумав в стороне, подошел к сивкиной матери.
– Сколько просишь?
– Сколько дашь, – равнодушно ответила женщина.
– Три рубля, – сказал и хитро прищурился тот.
Мать молча кивнула и вытолкнула Сивку вперед. Сверток в ее руках раскрылся, высунулся торец березового полена.
Бабы осуждающе зашептались: ой дура, ой продешевила, за такого семь нужно брать.
Старик и мальчик удалились в сторону леса. Они молча шли по петляющей тропинке, едва заметной под пестрым покрывалом осенних листьев.
– Как звать-величать тебя? – спросил старик.
– Сивирьян, – гордо произнес малец.
– Кто тебя так?
– Чево?
– Кто, говорю, лицо тебе суродовал?
– Мамка поленом, – сказал и захлюпал носом.
Рядом подала голос кукушка, но, спугнута, упорхнула вглубь леса.
– Деда, ты меня заберешь? – тонким голосом спросил Сивка.
– Уже забрал. На год по сговору.
– Нет. Совсем заберешь?
Старик вопросительно глянул на мальца.
– В деревне сказывают, что детей, коих родители прокляли или забижают, уводит старик. Забирает в лес и заботится о них пуще, чем самые добрые мамки-папки.
Старик усмехнулся в бороду, спросил:
– А что, отец тоже поленом колотит?
– Отца волки задрали…
– Да ты самый что ни на есть горюн. Взаправдашний. С горем по одной дорожке бродишь. Ох, как бы через тебя и мне не досталось.
– Деда, а горюн – это кто?
– Ты да я. Кто с сумой да с протянутой рукой. С радости то человек за милостыней не ходит. С горя ходит. Погорел ли, обеднел вконец, хворый стал или жалостен духом.
– И ты, деда, горюн?
– Почитай, три десятка лет горюн. Только я себя сам в горюны нанял, а взаправдашних горе нанимает.
Сивка мало что понимал из сказанного, но согласно кивал.
* * *
С первыми лучами солнца в окно тихо постучали, Агафья выглянула. У дома стоял грязный ободранный Сивка с выпученными от испуга глазами.
– Мамка, деда волки задрали! Пусти, мамка!
Мать прикрыла ладонью рот, сипло выдавила:
– Ступай в хлев.
Агафья одной рукой ухватила чугунок с вареной картошкой, другой взяла стоявший у порога топорик, с опаской вышла во двор. У тяжелой двери хлева негромко окликнула дрожащим голосом:
– Там ли ты?
В хлеву плаксиво запричитал сивкин голосок:
– Тут я, мамка. Ой, горюн я, мамка, печальник. Всюду горе мне, печаль. Маво деда волки задрали.
Агафья быстро закрыла дверь на громоздкий засов, сунула чугунок в отверстие маленького рубленого оконца и, опустившись наземь, тихо зарыдала.
– Волки те на холку… Волк и есть… Волком отца драл... Сама насилу поленом отбилась… Будь ты проклят, окаянный…
)