ГРОШ

Густая изумрудная листва шелестела на ветру, послеобеденное солнце пробивалось сквозь нее особым ласковым светом, пушистым и желтым, словно цыплята.
Грош жмурился, когда луч попадал в глаза, и улыбался — его вовсе не слепило, а будто нежно трогало и щекотало. Хотелось чихать, и он тер нос рукавом зачуханной фланелевой рубашки. В этот раз, к лету, футболок в детдоме не было, а майку ему разорвали на прошлой неделе в драке поселковые. Да еще и от Зенитки досталось скрученной тряпкой по затылку.
От луга неподалеку ветер волнами приносил жаркие запахи трав и цвета, такие сочные и яркие, что от глубокого вздоха плыла голова и дыхание перебивалось на мгновение. Кругом стрекотало и жужжало, поскрипывали деревья, над головой трещал дятел, и где-то далеко-далеко еле слышно вела счет кукушка.
Мальчишка сидел на чурбачке, за могильной оградой, простенькой, облупившейся. Могилка заросла пыреем и козлятником, зазывающим пчел нежно-аметистовыми цветками. И березка, вытянувшаяся в углу, накрывала этот печальный островок листвой, будто зонтиком.
Сидел Грош рядом с покосившимся крестом и строгал фигурку медведя стеклышком, обернутым изолентой. Стружка выходила мелкая, но он все равно аккуратно сдувал ее за оградку. С овального портрета на кресте смотрел мужик с длинной белой бородой. Лицо его, широкое, с грубой кожей, исчерченное морщинами, в нескольких местах выцвело. Едва проступал сквозь желтоватые пятна и потеки пиджак, каких уже не носили, поверх рубахи с коротким стоячим воротом.
— У нас, Степан Ефимыч, нет ни шиша... — пожаловался Гошка. — Никаких инструментов.
В последнем слове он сделал ударение на «у». Мальчик глянул на крест.
— Классу?.. А... Классу для трудов под склады используют. Непорядок, да. А что поделаешь?.. В школе-то? В школе пепельницы и совки из жестянки мастрячим который год... — Он сдул стружку, солнечный луч блеснул в глазах, и Грош все-таки не удержался в этот раз, чихнул.
— Спасибо, — сказал он кресту. — Куды девают их? Мы за год их столь наделаем, что под конец — хошь, базар открывай с этой утварью. Вот и продают...
Луч солнца попал на фигурку, когда Грош поставил ее на ладонь. Он повертел медведя и так и сяк, оглядывая со всех сторон, и остался доволен.
— Выходит мишка, — прошептал он и вздохнул.
Наклонившись, Грош положил поделку у основания креста и тут увидел, как по тропке между могил вышагивает ватага ребят. Сразу мальчишка сжался, его заколотило. Он чуть ли не лег на землю, забившись за крест. Пахнуло сырой землей и ржавым железом.
«Только бы не заметили...»
Но его заметили, как назло. Ребята разделились и обогнули нынешнее пристанище Степана Ефимовича с двух сторон.
— Тю... — протянул рябой коротыш. — Федь, смотри-ка, дурачок тут сидит, как фазан в кустах.
— А ну, Коль, цепляй его оттудова, — отозвался с другой стороны крепкий мальчишка в алой майке.
— А ну, шкет, вылазь, — зашипел Коля и, схватив Гроша за воротник, дернул. Оторвалась верхняя пуговка.
Грош засопел, заелозил локтями. Коля толкнул его в проход, калитки давно уже не было. Грош споткнулся и полетел под ноги ребятам. И сразу получил ботинком в бок. Закашлял.
— Что, дурачок, все с покойниками разговариваешь? — спросил Федя. — Бесноватый! Вот тебя родители и бросили. На кой ты им такой грешный нужон?
— Померли они, — огрызнулся Грош.
— Вот ты-то их в могилу-то и утянул! — заключил Федя, ударил мальчишку еще раз и прикрикнул: — А ну, мутузь его, пацаны!
Остальные ребята тоже стали пинать Гроша, молотить кулаками, но без видимой злобы, а с безразличием и пугающей отрешенностью. Предводителя же распирало от эмоций.
— Я тебе говорил, не ходи на кладбище? — цедил, играя скулами, Федя. — Говорил. Я тебе говорил — получишь? На, на еще, на!..
В последние разы Федя бил сильнее, и Грош вскрикивал. Потом ребята перестали, отошли в сторонку. Они плевались и тяжело дышали.
Федя перевернул Гроша. Кто-то здорово смазал ему по лицу. Кровь из рассеченной брови заливала глаз, одна скула распухла, а нижняя губа треснула и тоже кровила.
— Мотай на ус, — сунул Федя кулак Грошу под нос. — Еще раз увижу тебя здесь, зашибу насмерть. Бушь на том свете со своими покойниками лясы точить...
Федя плюнул на Гроша и пошел прочь.
— Айда, пацаны... — бросил он.
И остальные двинули за ним.
Грош попытался подняться. Закашлял.
— Федь, — прохрипел он. — Стой, Федь! Я у бабки твоей был...
Ребята остановились.
— Блаженный-то, его бьют, а он дальше лезет... — хмыкнул кто-то из мальчишек.
— Смерти, чай, не боится, — бросил Коля. — Мозгов-то нету. Червяки могильные пожрали.
Ребята загоготали.
— Да ну его к лешему, — решил Федя и пошел дальше.
И больше они не останавливались, хотя Грош продолжал звать. Он стоял на коленях, схватившись за оградку. Заплывшим глазом Грош не видел, другой слезился — мир судорожно скакал, сверкая сквозь капли, повисшие на ресницах.
— Она наказала, чтоб ты в грозу не ходил на реку! Федь! Не ходи, слышь!.. — кричал Грош, голос трещал от напора, тонкая шея стала, будто литая, набухли жилки.
Когда компания скрылась из вида, Грош застонал: струна, что звенела в нем, давая силы кричать, лопнула. Он схватился за бок, согнувшись, и затрясся в беззвучном плаче.
Печально глядел Степан Ефимович.

Река у поселка текла узко, через пару километров огибая сосновый бор, она внезапно разливалась широко-широко; гладь полнилась облаками, переливалась. Тут-то и въедались в берега излюбленные мальчишками песчаные пляжи: большой и поменьше. Заход с них в воду был плавный, удобный. А еще дальше нависал над водой обрыв, под которым темнела глубина, там, на одиноком иссохшем дереве, болтался пожарный шланг — тарзанка, на ней катались, с нее прыгали в воду, закручивая сальто, хвастаясь. Сюда ходила нырять и Федина компания.
Как только собиралась пасмурная погода, он всегда вспоминал слова кладбищенского дурачка. Не ходил с ребятами на реку, если наползали мрачные тучи. Остерегался. Отговорки находил всегда убедительные, да и кто ему что скажет? Пусть только попробуют упрекнуть в трусости — сразу получат. Никто ничего не говорил, все понимающе кивали, не переспрашивали, не уговаривали.
Но в этот раз гроза застала на обрыве, а целый день держалась такая хорошая погода. Федя лежал загорал, как вдруг кожи коснулось ледяное дуновение. И запах, не речной, не теплый и сладковатый, а лесной, промозглый запах принес этот порыв ветра. Федя встрепенулся, небо закрывало иссиня-черной громадиной от края до края.
— Ох, какой фронт, — то ли восхитился, то ли ужаснулся Коля, лежавший рядом, — сейчас нас бомбить начнет...
Он вскочил, схватил футболку, трико и сандалии в охапку и заорал:
— Ребза, шубись! Ща ливанет...
Мальчишки повскакивали, но бежать не торопились. Куда бежать, зачем бежать? В грозу под деревья нельзя. Да и что, в одних трусах-то неужели сильно промокнешь? Разве что одежду намочит, но пакетов и сумок, чтобы спрятать ее, не было.
Так и замерли все, наблюдая, как стремительно темнеет, как молнии начинают сверкать в недрах жуткого колосса. От грома закладывало уши.
Федя тоже смотрел, не торопясь подниматься. И думал, неужто сбудутся слова дурачка? Внутри предательски зрело чувство, что должно случиться плохое. Пловец он отличный, утонуть ему точно не суждено. А что тогда? Не молнией же ударит, в самом деле? Да и кроме обычных молний еще ведь шаровые бывают. Про них больше всего всякой жути рассказывают, как они людей преследуют, в квартиры залетают через форточки. В животе похолодело, будто студеный ветер, который несла гроза, проник внутрь него. Федю затрясло, животный страх, о существовании которого он давным-давно позабыл, брал верх над рассудком.
— Вот, Федь, те и гроза... — сказал Коля под ухом.
Федя вздрогнул. Он увидел, что все ребята смотрят на него. И понял: они видят, как трясутся у него руки, как сжались в тонкую линию губы, и глаза сделались щелками, а все лицо исказилось от напряжения, от желания скрыть ту зияющую бездну, что распахнулась у него в груди. Бездну, проросшую из низа живота, где холодок уже превратился в глыбы льда.
И тут небо прорвало. Дождь оказался холодным, мальчишки закричали, забегали. Постепенно недовольные вопли сменились на веселые, да и сами ребята перестали просто носиться, а стали воображать и паясничать: один изображал самолет и, жужжа, пикировал вдоль берега, другой плясал, как индеец, вокруг сваленной кучи промокшей одежды, третий кружился на месте, раскинув руки, дождь хлестал его в лицо. Только Коля стоял за спиной у Феди неподвижно. А Федя так и не вставал.
Вдруг внутри него что-то надломилось, треснуло. Он будто увидел себя со стороны, сжавшегося, трусливого. Феде стало противно. Неужели он, предводитель своей небольшой банды, парень, которого побаиваются все сверстники на поселке, будет бояться сказок и небылиц. Однажды в детстве ему уже пришлось бороться со своими страхами, раньше били его, а он не мог ответить. Теперь ему не могут ответить — значит, он победил. И этот страх можно было победить раз и навсегда только одним способом. Так ему захотелось снять с плеч этот груз и больше никогда не сомневаться, не переживать и не верить во всякое.
Федя решительно встал, оттолкнул Колю в сторону.
— Фиг ему, а не бабуля, — бросил он. — Фиг ему, а не гроза.
Коля хотел что-то сказать, протянул руку, чтобы преградить путь, но Федя легко обогнул препятствие.
Он разбежался, чтобы прыгнуть, и на последнем шагу, у самого берега, нога скользнула по мокрой траве. Мальчишка рухнул на спину. Глухо и жутко стукнуло в кость, то ли о корягу, то ли о камень. Федю по инерции слизнуло с обрыва, плеснула вода.
Ребята бросились с воплями к берегу и замерли на самом краю, глядя вниз.
Федя лежал на воде звездой, застывшие глаза уставились в чернильное небо. Сверкало и громыхало так, что в утробе все вздрагивало. Дождь усиливался, река пенилась, и клубилась над водой призрачная дымка. А вокруг Фединой головы стремительно расползалось бордовое пятно.

Жук-солдатик карабкался по песку, но очередной оползень заставлял его начинать путь заново. Как только жуку удавалось забраться достаточно высоко, Грош вновь проводил веточкой по насыпи, и вниз пускалась новая волна желтого песка.
Солнце нещадно пекло, и одинокое облачко в небе казалось лодкой на бесконечной глади лазурного озера. Воздух дышал приторным ароматом лапника. Казалось, будто время остановилось, и тени почти исчезли.
— В доме-то у нас дружно все. Старшие младшим помогают. — Голос Гроша звучал неестественно, будто в комнате с оббитыми ватой стенами. — От Зенитки только достается всем. Завхоз она. Завхоз-паровоз, баржа грузовая.
Грош прыснул и снова обрушил на солдатика песчаную лавину.
— Не, детдом никто не говорит. Не любят. Он просто дом. И заковырка еще одна. Мы говорим «в доме», а не «дома». Чуешь разницу?.. Он дом, но не родной. Вот так...
Наконец Грош дал жуку вползти на веточку и перенес его на самый верх свежего холмика могилы. Красная спинка скрылась под венком.
— Не, ваши не задираются без тебя, даже Коля. Смотрит правда косо, но молчит.
Грош посмотрел на Федю, улыбающегося с фотографии, прислоненной к свежему кресту. Рядом лежали конфеты и печенье. Грош взял карамельку, развернул.
— Да не обижаюсь я, простил уже. Что обижаться, когда человек не понимает, что творит? Зло, оно ведь по незнанию чаще совершается. Разве бил бы ты, если бы знал правду?.. Не бил бы. Если бы мир понимал? Понимал, что одни мы тут против всего, что любому человеку любить другого надо и защищать? И со страхами своими бороться надо не злом. На зло одно зло бывает. Теперь-то понимаешь, а поздно. Оно всем по смерти открывается. А ведь как просто все на самом-то деле… — Грош вздохнул и шмыгнул носом. — А кому при жизни открылось — тем нигде понимания нет. Разве что в монастыре. Там люди правильные. Знают, что любить нужно всех, без разбору, а ненависть — грех...
Мальчишка поднялся, сунул фантик от карамельки в карман.
— Пойду я, Федь, пора мне. Чую, уши горят.
Грош поднялся с корточек и посеменил с нового кладбища на старое, за которым раскинулся цветущий луг, а там и до детского дома рукой подать.

Здорово. Единственно, "изумрудную" листву убрала бы в первом предложении. Это слово излишней красивостью только портит атмосферу - оно из другой оперы. Густая листва, и всё, остальные детали дополняют картину.

Спасибо за отзыв. Рад, что понравилось. Насчет "изумрудной" — верно подмечено.

Даже очень понравилось.