Ловец слов


- Рахим! Опять ты здесь, - воскликнула Халима, подбирая край накидки. - Сколько раз тебе повторять, не ходи сюда за мной!
Ручей сбегал вниз по камням, и тихо звенел кувшин, который придерживала смуглая и тонкая рука.
- Как же я могу не приходить? – удивился Рахим, с замиранием глядя, как налетевший ветер рисует под накидкой девичью фигуру. – Ведь я нигде больше не могу говорить с тобой.
- Зачем тебе говорить со мной? Разве мало тебе того, что ты уже поговорил с моим отцом?
На лице юноши выступили красные пятна:
- Это был мужской разговор! Не подобает женщине вмешиваться в дела мужчин!
- Ах, простите меня, господин… Но подожди, что это?
- Где? – спросил Рахим, быстро одергивая рукав халата.
- Да вот же, на запястье. Уж ни белая ли ленточка? И чье имя ты там написал? Хотя, наверное, ты и писать то не умеешь, заказал надпись у каллиграфа на базаре, отдав ему все последние медяки!
И смех девушки зазвенел, смешиваясь с голосом прозрачной воды.
- Злая! – воскликнул Рахим, подхватывая из ее рук тяжелый кувшин. - За что всевышней награждает красотой злые сердца? Истинно, если бы бог воздал тебе по доброте твоего нрава, ты стала бы ядовитой гюрзой!
- Ну хватит, - воскликнула Халима, из-под накидки сверкнули черные очи. – Отдай. Что, если нас видит кто-нибудь?
- Ты боишься? Так значит это правда, то, что сказал твой отец?
- Это мужские дела, - отвечала Халима, - мне в них вмешиваться не к лицу.
- Скажи, скажи, это верно, что нынче с караваном тебя увозят в Багдад?
Халима все еще хотела выглядеть рассерженной, но голос ее дрожал.
- Отпусти меня, Рахим, ты видишь, кувшин уже полон, меня ждут дома.
С тоской глядел он, как она уходит, придерживая смуглой рукой свою ношу.
- Горе! - воскликнул он, опускаясь на землю, когда тонкая фигурка скрылась за поворотом тропинки. - Пусть проклят будет этот свет!
И, захватив горсть камней, он с силой запустил их в бегущую серебристую змейку ручья. Где-то в кустах вскрикнула испуганная птица, гулко отозвалось эхо.

- Не нужно проклинать мир, о Рахим, ибо сказано: «Если ты не чувствуешь красоты цветов, если ты не ценишь дружбы и если тебя не радуют песни - ты болен, тебя надо лечить». И это сказано хорошо.
Рахим вздрогнул. Прямо перед ним, словно выросший из-под земли, стоял человек в засаленной старой чалме и запыленном халате. И что за человек! Глаза, глядевшие на него, были бледными, словно у старика, ослепшего от солнца, и волосы, что выбивались из-под чалмы, казались седыми. Но вот лицо, необычно белое и тонкогубое старику не принадлежало. Не было на нем ни морщин, ни даже бороды, как будто человек не вышел еще из юного возраста.
Незнакомец улыбнулся, показывая ряд белых зубов:
- Так чем же ты так опечален, о Рахим, влюбленный в черноокую и злую красавицу?
Рахим отшатнулся.
- Ты шайтан? – воскликнул он в ужасе.
- Шайтан? – удивился незнакомец. - Разве видишь ты у меня поганый хвост или копыта или мерзкое свиное рыло? Полно. Я чужестранец, это верно, и мой вид может показаться тебе странным, но не на столько же я ужасен.
-Ты не шайтан, может быть тогда ангел, или святой? Откуда еще ты можешь знать мое имя и… все прочее.
- Я не ангел и не святой, – рассмеялся незнакомец. - Нет у меня крыльев и грехов побольше, чем у прочих. Твое имя я слышал еще издали, когда тебя окликнула девушка, по разговору я догадался об остальном. Тропинка петляет, и я оказался совсем рядом, когда вы беседовали, а после ты был занят своими мыслями, и не услышал моих шагов.
Рахим уже с досадой хмурился, поглядывая на странное лицо незнакомца.
- Но если ты чужестранец, отчего так чисто говоришь?
- Я долго странствовал, - отвечал тот, усаживаясь на камни рядом, - изучил множество языков. Они не так различны, как кажется, и чем больше ты узнаешь их, тем легче изучить другие. Но к чему все эти рассуждения? Расскажи лучше, от чего это ты вздумал проклинать весь свет? Уж не беда ли с твоей драгоценной Халимой? Ну не смотри ты так. Я вижу край шелковой повязки на твоем запястье, и несколько букв. По обычаю здешних мест юноши носят имя любимой на руке, чтобы им улыбнулось счастье. Но, сдается мне, на сей раз повязка не помогла.
И Рахим, сам не зная почему, поведал про их с Халимой беду. Рассказывать чужаку оказалось необычайно легко, во все время, он не проронил ни слова, и только кивал изредка, но в глазах его светилось понимание. Казалось, произнесенные Рахимом слова не пропадали в нем, а отражались, вспыхивая другими смыслами, где-то в глубине его глаз. А возможно все это только показалось Рахиму, которому просто давно уже хотелось выговориться, но поделиться было не с кем.
Когда Рахим закончил, чужеземец встал, задумчиво глядя в сторону.
- Странное дело, - сказал он,- поднимаясь в гору, я уверен был, что пройду мимо вашей деревни, даже не остановившись на ночлег. Но теперь вижу, что судьба решила иначе. Скажи, найдется ли здесь циновка и миска плова для усталого путника?
На улице, за ними тут же увязалась стайка мальчишек. Те во все глаза глядели на чужеземца, на его странное лицо, и волосы цвета соломы. Тот же, привычный ко всему, шел спокойно, не обращая внимания на окрики, словно мальчишек и вовсе не было.
Так было до тех пор, пока в спину ему не полетел первый камешек.
Но незнакомец, ловко извернувшись, тут же поймал его и, прицелившись запустил обратно. Камня никто не увидел, зато все услышали легкий свист и увидели, как слетела и шлепнулась в песок тюбетейка с головы мальчишки, того самого, что кинул камнем. Тот постоял, открыв рот и хлопая глазами, потом взвизгнул не то радостно, не то испуганно и кинулся прочь, забылв шапку на дороге.
Скоро их уже обступила толпа, блестящая десятками любопытных глаз. Дети глядели на незнакомца, дергали его за полы халата, прося показать фокус с камешком.
Чужестранец улыбался, он отвечал, что показать не сложно, но гораздо интереснее послушать, о том, как делать этот фокус самим. Он объяснил, как крепить тонкую шелковую нитку, так чтобы шапка слетала в нужный момент, и как сделать это незаметно. Но за первым рассказом последовал второй, а затем и третий, уж вовсе не относящийся ни к камешкам, ни к тюбетейкам.
В конце-концов все расселись в тени старого карагача у выбеленной солнцем стены, и незнакомец стал рассказывать одну историю за другой.
Он говорил о дальних странах, где кожа у людей черная, как уголь или желтая как песок; о диковинных вещах и великих героях. О чудесных храмах, вырезанных из скал, и диких людях, не знающих языка и истинной веры.
Руки незнакомца, нелепо торчащие из слишком коротких рукавов старого халата, взлетали ввысь, когда он говорил о птицах, и стелились по земле, когда заводил речь о змеях. Он говорил на разные голоса и искренне смеялся вместе с героями когда им было смешно и печалился вместе с ними. Говорил так, будто не прошел далекий путь, а только что вышел из собственного дома, нарочно, чтобы поделиться с другими тем, что знал сам.
И дети слушали, забыв про жару и дневные игры.

В этой деревне, что звалась Чаклыма, не было своего муллы, зато был старый Абдалла. Пристально наблюдал он за соседями, выискивая, не прячет ли кто тайный грех на душе. Ревнитель веры, он ходил по улицам, изогнутый, как буква «хаа», стуча по камням своей узловатой клюкой. С лица его, цвета темного ореха, никогда не сходило выражение суровости и скорби. В деревне старика почитали за мудреца, нередко спрашивали у него совета. Абдалла отвечал с важностью, оглаживая седую бороду, всегда находя, впрочем, за что осудить человека.
В этот раз старик появился неслышно, и застыл невдалеке от детей и незнакомца. Вскинув голову на тонкой жилистой шее он слушал, чуть опустив красные веки, похожий на хищную птицу. И уж конечно, он нарочно пришел узнать, не учит ли чужестранец против бога всемилостивейшего и всемогущего.
Случайно взглянув на старика еще раз, Рахим увидел, что и тот слушал, забыв обо всем. Лицо его, всегда суровое вдруг прояснилось, брови забыли хмуриться и даже в глазах, вдруг, будто бы проступило что-то детское, роднившее его с этими мальчишками.
Но поймав взгляд, старик опомнился, вновь нахмурил брови и степенно зашагал прочь.
Рахим вдруг понял, что и сам слушает, раскрыв рот, словно он сам не взрослый, полный сил юноша, а черноголовый мальчишка с босыми пятками.

К ночи дети разбежались по домам, а их родители, как видно, не догадались пригласить прохожего чужестранца на ночь.
- Идем ко мне, я один, - развел руками Рахим. – Дом у меня, правда, не слишком хорош, зато дыр в стенах столько, что спать совсем не душно, как в тенистом саду.
- Умеешь же ты заманить! – рассмеялся чужестранец,– клянусь, я не променял бы все сады и все шелковые подушки в мире на соломенную циновку в твоем доме.

- Вот, ты здесь, – сказал Рахим незнакомцу, когда скромный ужин, состоящий из черствой лепешки, разделенной пополам, был уже съеден, - Я же до сих пор не знаю, как твое имя. Назовись, раз уж стал моим гостем.
Незнакомец помолчал.
- В здешних местах меня называют Скалид.
- Это твое имя?
- Так именуют странствующих сказителей и певцов, в местах, откуда я родом. Но я давно уже не пою, я собираю слова и создаю истории. И если какие-то из них оказываются достаточно хороши, чтобы их рассказать… Что ж, это только к добру. Нашелся бы слушатель.
Что же до имени, то я его не помню. Но погоди, скажи мне, сильно ли ты любишь свою Халиму.
- Странные вопросы ты задаешь, - смутился Рахим.
- Я спрашиваю, от того, что мне нужно это знать. Так скажи, на что ты пойдешь, чтобы она стала твоей?
- На все, - отвечал Рахим без колебаний, как будто произносил эти слова не лежа на циновке в бедной хижине, а перед престолом всевышнего.
- Что ж, - отвечал чужестранец со вздохом, - истинно, все в моей жизни меняется и только одно неизменно. Никогда я не знаю, когда, и с чего начнется новая история. – Рахим ждал продолжения но скоро чужестранец задышал глубоко и ровно. Вскоре заснул и Рахим.

Проснулся он от окриков, что тонули в гуле голосов и шагах множества ног. Сквозь узкое окно увидел Рахим толпу людей, идущих к его дому. Впереди всех, стуча палкой по камням, вышагивал Абдалла.
- Чужестранец – колдун! – выкрикивал он, потрясая клюкой. - Своими глазами я видел, как он приворожил детей, затуманив их разум хитрыми небылицами. Но всевышний оградил меня от чар, я постиг хитрый замысел иноверца. Отвратить наших детей от истинной веры, чтобы погрязли они в грехе и войной пошли на своих отцов, дабы погибли мы в распрях и смуте.
Рахим вскочил, намереваясь разбудить чужестранца, но тот уже поднялся и спокойно ждал, пока толпа приблизится. В ответ на растерянный взгляд Рахима он лишь кивнул.
- Вот он, - выкрикнул старый Абдалла, едва лишь увидев чужестранца в дверях дома, - хватайте его, а то он убежит.
И тут же руки чужака были связаны, а сам он приведен в чайхану, единственную в деревне, где в дневную жару имели обыкновение собираться все почтенные жители деревни, в том числе и староста, человек уважаемый и степенный. Впрочем, пекся он, как все знали, не столько о справедливости сколько о законности, ибо не любил давать объяснения высшим властям. И начал он свою речь, уж конечно не для того, чтобы остановить убийство, ему требовалось собрать нужные свидетельства.
- Подожди, почтеннейший Абдалла, - молвил он, ставя чашку на низкий столик. Был староста грузный человек с окладистой бородой, одетый в дорогой и новый халат. Видно было, что начавшаяся уже с восходом жара доставляет ему истинные мучения. Он тяжела дышал и говорил от того медленно. - Все мы верим твоим словам, но надо же сначала доказать вину.
Он оглядел собравшихся, остановив взгляд на Рахиме и недовольно хмыкнул. Еще бы, ведь кроме всего прочего староста был отцом несравненной Халимы, и никогда бы не отдал дочь в дом обнищавшего юноши.
- Ты ли, - спросил староста чужестранца, - тот колдун, о котором говорит почтеннейший Абдалла?
- Говорил он обо мне, это верно, - отвечал связанный, - но колдуном я никогда не был.
Староста поморщился:
- Об этом будет сказано позже. С какой целью пришел ты в деревню? Для того ли, чтобы смущать жителей своими нечестивыми речами?
- Я пришел попросить ночлега, как всякий путник, уставший в дороге, - смиренно отвечал чужак.
- Зачем смущал людей разговорами?
- Есть ли мне, правоверному, толк смущать таких же добрых мусульман? Пусть смущением душ занимаются те, кому есть в том корысть. Я же лишь рассказывал истории, а люди слушали.
Кстати, не желаешь ли, я и здесь расскажу историю о человеке, отдавшем свою дочь в уплату долга, хоть он не беден и мог бы откупиться деньгами? Это поучительная история, и люди извлекут из нее много пользы?
Лицо старосты искривилось, он бросил быстрый взгляд сначала на Рахима, потом вновь на чужака и отвел глаза:
- Не стоит упоминать всякую мерзость, - сказал он. – В твоих историях нет толку. Ты назвался мусульманином, чужеземец. Истинно ли веруешь ты в бога всемилостивейшего и всемогущего?
- Верую, - кивнул он, - Долго я скитался по странам, и, слава всевышнему, обрел истинную веру.
- Поклянись же!
- Клянусь, - ответил чужак.
- Что ж, ночлег ты получил, так иди с миром, - неохотно ответил староста, - и не рассказывай больше историй в наших местах.
Путник учтиво поклонился, когда ему развязали руки.
Проходя мимо Абдаллы он остановился.
- Я не сержусь на тебя, почтенный. Ты прожил долгую жизнь полную бед и страданий. Ты нашел свое призвание в вере, жаль только, что вера не принесла тебе покоя. Жалею, что не встретил тебя раньше, твою историю стоило бы рассказать.
Старик горделиво поднял голову и лицо его выразило презрение, столь глубокое, что в нем мог бы утонуть любой, но только не чужеземец.
Тот лишь улыбнулся в ответ, и зашагал прочь, и вскоре уже насвистывал что-то себе под нос.

Солнце стояло уже высоко, когда чужеземец остановился.
Он разложил маленькую циновку, развязал свой мешок и вытащил оттуда лепешку, несколько вяленых фиников и флягу с водой, и пристально посмотрел на придорожные кусты.
- Чем сидеть на голых камнях лучше, садись рядом, и закуси, - сказал он, - Сдается мне, ты устал больше моего, ведь всю дорогу ты вынужден был ползти и пригибаться. Ты идешь за мной уже полдня, я поначалу даже подумал, уж ни разбойник ли крадется следом, польстившись на мой кошелек с тремя медяками.
И Рахим, смущенный и уставший вышел из своего укрытия.
- Если ты знал, что я иду следом, почему же не окликнул меня сразу?
- Каждый человек волен поступать, как ему нравится, - отвечал чужестранец, отламывая половину лепешки и протягивая ее Рахиму. – Если тебе нравится ползать в кустах, разве я могу помешать тебе? Я только хотел бы узнать, какую ты нашел в том радость?
- Я не хотел, чтобы меня видели на дороге. Я иду в город за Халимой. Сегодня с караваном ее повезли в Багдад, где она станет женой богатого купца.
- И ты идешь вслед за мной? – уточнил чужеземец, подняв брови.
Рахим не знал, что ответить, ведь тот был прав. Он действительно шел именно вслед за вчерашним своим знакомцем, хоть и сам, не понимал, зачем. В силах ли одного человека изменить предрешенную судьбу? Но вот, вместо того, чтобы смириться, Рахим собрал пожитки, гроши, накопленные на черный день, и скрываясь, словно разбойник, двинулся вслед за чужестранцем.
Под пытливым взглядом Рахим отвернулся.
- Вижу что истории, рассказанные прошлым вечером, слишком сильно впечатлили тебя, о Рахим, - рассмеялся тогда чужестранец, - но увы, я не огненный дух из кувшина, и сил у меня столько же, сколько у всякого человека. Почему ты думаешь, что я смогу помочь тебе?
- Я не знаю, - тихо отвечал Рахим. - Должно быть, и правда дело в тех сказках, что рассказывал ты детям. Когда я слушал тебя, я поверил и сам, что чудеса происходят на свете. Но теперь я вижу, что вел себя глупо, как неразумная женщина поддался минутной блажи. Прости меня, я вернусь обратно в деревню.
- Если ты сделаешь это, - отвечал чужеземец, - ты будешь самым большим глупцом на свете, достойным того, чтобы его головой забивали гвозди в подковы ишаков.

Пришел уже час дневной молитвы, но чужестранец, называющий себя Скалид, и не думал останавливаться, он все так же шагал по дороге, словно ему была незнакома усталость, его ноги в запыленных сапогах ступали размеренно, как у человека, привыкшего к долгим переходам.
- Так ты соврал Абдалле и старосте? – спросил Рахим, - на самом деле ты не правоверный?
- Отчего же, - отвечал Скалид, - я в самом деле верую в бога, пославшего вам пророка. Как и в бога, мечущего молнии с небес, в бога познавшего просветление и в бога, умершего на кресте. Их истории я изучил, а поскольку никакая из них не имеют смысла без веры, я поверил в них. Так что я не соврал, верю я искренне и всем сердцем.
Рахим взглянул на своего спутника. Он еще раньше заметил, что глаза его имели странное свойство: они обретали цвет того, на что смотрели. Когда чужеземец смотрел на песок - становились желтыми, как он, когда смотрел вдаль – сизыми, как далекое марево над горизонтом, а когда смотрел на детей – прозрачно-синими, как небо в погожий майский день. Поначалу Рахим даже испугался, но потом решил, что, наверное, в местах, откуда чужак родом, у всех такие глаза.
- Да не смотри же так, - улыбнулся Скалид, - не уподобляйся вашему почтенному Абдалле. Когда путешествуешь и видишь, как мир вокруг беспрестанно меняется, тебе и самому нельзя остаться все тем же. Пойми хотя бы это для начала.
Солнце стояло низко, и тонкий месяц уже показался с другого края неба, когда вдалеке показался караван. Степенно вышагивали верблюды и погонщики, уставшие за долгий дневной переход, тоже едва переставляли ноги.
Спутники уже догоняли караван, когда вдали показался всадник. Он ехал, отчаянно погоняя худую лошаденку, но та едва плелась.
- Постой, - сказал Скалид, - Погляди внимательно, не знаешь ли ты этого человека?
- Знаю, - отвечал Рахим, приглядевшись, - это Джимал, что живет за три дома от меня. Но лошадь принадлежит старосте.
- Что ж, значит нам повезло, что почтенный староста дал посыльному такую худую лошадь. Явись он раньше, и мы бы не увидели его. Думаю в деревне тебя хватились, о Рахим, и как только ты приблизишься тебя свяжут и отвезут обратно.
- Что же делать? – воскликнул юноша. – В одиночку нам не добраться до города. Вода почти на исходе.
Скалид лишь развел руками:
- Если уж человеку суждено быть связанным то даже шайтан ничего не сможет с этим поделать., сказал он, - Подержи-ка, - и сунул в руки Рахима какой-то сверток. – Положи это за пояс и жди меня здесь, не уходи никуда, что бы ты ни увидел.
И Скалид двинулся навстречу каравану. Он шел медленно, как будто долгие дни провел в пути, и Рахим удивился, ведь раньше он не замечал в своем спутнике ни следа усталости.
Он видел, как чужеземец направился прямо во главу каравана, как долго он разговаривал с каким-то человеком в дорогом халате. Они говорили долго. А потом от каравана отделилось несколько мужчин. Звук шагов за спиной он услышал слишком поздно.
- Вот ты где, о сын шайтана! – вскричал один из охранников, хватая Рахима за плечи, - Верно нам сказал чужеземец, здесь он и прячется.
- И нож при нем! – воскликнул другой, выхватывая из-за пояса Рахима сверток, оставленный тому чужеземцем.
- Видно и правда сам господь послал нам того чужака! От страшной опасности он нас предупредил.
Вскоре руки Рахима были уже крепко связаны, его привели к каравану и, не говоря больше не слова, бросили на песок и оставили одного. Лишь глубокой ночью он услышал приближающиеся шаги и тихий шепот:
- Не заскучал ли ты тут, о Рахим?
Он узнал голос чужеземца, и в ярости рванулся, пытаясь освободится от веревок, но только лишь дернулся на песке.
- Дай мне только высвободиться и я убью тебя! – воскликнул он, - зачем ты предал меня?
-Тише, тише, ни то ты всех перебудишь. У каждого поступка есть свое объяснение. Знаешь ли ты, к примеру, о новом указе халифа, по которому за голову каждого сданного разбойника полагается сорок серебряных монет?
Но я не за тем пришел к тебе. Вот, поешь, – сказал он, протягивая половину лепешки и флягу с водой, - и постарайся заснуть, путь предстоит не близкий
- Ты смеешь приближаться ко мне, сын шайтана!
Чужестранец спросил удивленно:
- Чем же вызван твой гнев, ответь мне?
- Ты еще спрашиваешь? Ты продал меня этому жирному караванщику, чтобы нажиться на моей гибели.
Чужеземец рассмеялся.
- Ты думаешь, я отдам тебя караванщику и на этом все закончится? Какую глупую и короткую историю ты мне приписываешь. Наверное ты хочешь оскорбить меня? Что же касается денег – тут ты не ошибся. Без них в большом городе будет трудно.
- Ты еще смеешься надо мной?
- Ну, ну, - уговаривал чужеземец, пытаясь запихнуть горлышко фляги Рахиму в рот, - я бы развязал тебе руки, но боюсь, что в пылу праведного гнева ты еще, чего доброго убьешь меня.
Гордость наконец отступила и Рахиим с жадностью стал глотать воду.
- За что ты злишься на меня, почтенный, - приговаривал чужеземец. - За то ли, что тебе придется продолжить путь с караваном, попасть в город и спасти свою прекрасную Халиму?
Знай, о Рахим, что ты теперь вовсе не влюбленный юноша, в отчаянии пустившийся догонять караван, а опасный разбойник, член шайки Акмаллы Кровавого, подосланный для того, чтобы подглядеть, какое добро везут погонщики и много ли вокруг охраны. А почтенный Джимал - это твой подельник, призванный отвлечь внимание, пока ты будешь осматривать тюки.
- Ты рассказал все это и тебя не избили, не назвали сумасшедшим? – удивился Рахим.
Чужестранец лишь тихо рассмеялся.
- Все может показаться правдой, - сказал он, - если подобрать нужные слова.
Ну так что, все еще злишься на меня, за то, что опорочил твое честное имя? Знай, Акмаллу уже давно поймали, люди его разбежались кто куда. Это выясниться как только мы прибудем в город. Ну подумай сам зачем еще нашему уважаемому караванбаши, брать нас с собой, если бы он не надеялся на награду за голову разбойника? Ну что, тебе уже не хочется меня убить? Тогда , пожалуй, развяжу тебя.

Так и двигались они день за днем. Идти со связанными руками было трудно, но Рахим не роптал. Он был рядом с Халимой, и от этой мысли ему становилось легче. Порой он вглядывался в проходящих поблизости женщин, надеясь узнать ее, но под покрывалами не мог разглядеть лиц.
Его почти не охраняли, в самом деле, не самоубийца же он, чтобы бежать в пустыню, когда до ближайшего водоема четыре дня пути.
Кормили пленника плохо, но каждую ночь к нему приходил Скалид, приносил еду и воду.
Часто они беседовали, и Рахим рад был этим разговорам, хоть иногда чужестранец говорил странные вещи.
- Люблю я время, когда рождается новая история, - говорил тот, заложив руки за голову. Он смотрел вверх и его глаза мерцали в темноте как далекие звезды. - Когда ты в пути и еще не знаешь, что тебя ждет… Кажется, что можно еще свернуть с дороги, но это лишь иллюзия, история уже обрела свою волю и сама катится к концу.
Я чувствую себя молодым в такие дни.
Рахим пригляделся к чужеземцу. На его безбородом раньше лице выступила щетина, и щетина та казалась седой. От уголков его глаз пробежали паутинки морщин.
- Сколько же тебе лет, Скалид – спросил он пристально глядя в его лицо.
- Я давно уже бросил считать свои годы, о пытливый юноша, бесполезное это дело. Ты может быть, хочешь спросить, насколько я стар?
- Да, это я и хочу спросить. Разве я сказал не так?
- Не так. Но если это тебя интересует, скажу. Я прожил уже половину, и половина мне предстоит.
- Но у нас, в Чаклыме, ты казался моложе!
- Я не казался, я и был моложе, - улыбнулся Скалид, и зубы его блеснули в полумраке.
- Все-таки ты колдун, раз можешь быть то молодым то старым, значит прав был почтенный Абдалла.
- Если хочешь, считай это колдовством. Все просто. Вместо того, чтобы прожить одну единственю жизнь – я прожил тысячи. Я ловец слов. Я нахожу слова повсюду: в поступках и мыслях в цветах и звуках, я помогаю им срастись, я их сплетаю воедино. Я помогаю рождаться историям. Вместе с ними рождаюсь и я, живу, и умираю.
- А… Ты боишься умереть?
- Нет, я умирал много раз.
- Но это… Это ведь не по настоящему?
- Ты думаешь? Впрочем, наверное, ты прав. Я знаю, однажды я умру в последний раз. Это случиться, когда историю не удасться рассказать до конца. Но я не боюсь этого.
- А что будет если ты остановишься? Не станешь создавать новых историй?
Чужеземец пожал плечами.
- Тогда я просто состарюсь, не так скоро, но в свое время. Буду жить, как живут все люди на земле. Жить и стариться, и однажды, когда я захочу рассказать новую историю, я пойму, что у меня уже не осталось времени.
Рахим глядел, как тлеют угли их костра. Он уже не знал, радоваться ему или печалиться встрече с чужаком.
«Странный человек, - думал он, - уж верно в его краях не все такие, всевышний не допустил бы подобного». Чтобы отвлечься от беспокойных мыслей, он вспоминал Халиму и улыбался, засыпая.

- Посторонись, пошевеливайся, - кричали всадники. Купцы громко, до хрипаты, нахваливали свой товар. От духоты и сутолоки Рахим едва мог дышать и с трудом поспевал за чужеземцем в толпе.
- Время большого базара – сказал Скалид, оборачиваясь. И от улыбки сеточка морщин легла возле его глаз.
- Истинно большого! – воскликнул Рахим, пытаясь за мельтешением цветных халатов различить хоть что-нибудь. - Как в этой толчее мы разыщем того презренного купца?
- Отчего же ты зовешь его презренным, от того только, что он станет мужем твоей Халимы? Ревность говорит в тебе, о Рахим, и горячность. Скажи лучше, не знаешь ли ты имени презренного, которого мы ищем?
Рахиму осталось только остановиться, потупить взгляд, от чего его чуть не сбили с ног.
- Что ж, можно было ждать и этого, но скажи, может быть ты еще что-то знаешь о нем? Ведь Багдад – не Чаклыма, и людей тут больше, чем репьёв на хвосте ишака.
- Знаю! - воскликнул тогда Рахим, - он болен, этот купец, в нашей чайхане, я слышал, что страдает он от болезни вызывающей размягчение сердца и тяжелые мысли.
- Что ж, это облегчает нам дело. Известно же, что всегда больной ищет врача, и никогда наоборот.
Но Рахим уже не слушал чужестранца, ведь там, впереди, в сопровождении старухи, шла его Халима. Лицо ее, конечно, было закрыто, но Рахим узнал ее гибкую фигуру и загорелую руку, придерживающую край покрывала. Это была она, из всех женщин на земле это могла быть только она!
Нельзя было приближаться к ней, вот так, на улице, но Рахим не выдержал, будто джинны вдруг вселились ему в ноги и он больше не мог оставаться на месте. Он кинулся к ней навстречу, схватил ее за руку.
Но вместо того, чтобы броситься в его объятья, Халима вдруг отпрянула и отчаянно закричала. В ту же секунду к нему оборотилось множество лиц, удивленных и злых. А из-за прилавка поднялся человек, грузный и тяжелый.
- Презренный оборванец! – просипел он, - Похотливый пес. Не смей притрагиваться к мое жене.
«Жене, - только и пронеслось в голове Рахима, - ведь это он, он, презренный купец».
- Клянусь, я убью тебя, - прокричал он, в цепившись в крашенную бороду соперника.
Женщина в страхе вскрикнула.
- Ты еще смеешь защищать его, презренное, воскликнул Рахим, и ударил бесстыдницу, отбросив ткань с ее лица.
Женщина, в слезах подбиравшая свое покрывало, конечно не была Халимой.

- Ну что, успокоился ли ты, или все еще горишь желанием убить презренного купца? – спросил чужеземец, прихлебывая чай. Он казался совершенно спокойным, только в глазах его отражалось на сей раз что-то алое, похожее на язычки огня, горящего в светильниках.
Они вдвоем сидели в чайхане на самой окраине города. Хорошо было то, что никто здесь не обращал на них внимания. Люди в порванной и запыленной одежде не были здесь редкостью. Рахим все еще с трудом переводил дух, вспоминая поднявшийся шум.
- Как я могу успокоиться, когда этот презренный…
- Мудрецы из индийских земель – перебил тогда Скалид, - говорят, что все вокруг лишь суета и сон. А значит нет на свете ни купца, ни стражи, которая нас едва не настигла, ни тебя самого. Нет и твоей Халимы. Думай так, если хочешь, возможно, это поможет тебе успокоиться.
- Ты снова смеешься надо мной! – вскричал Рахим, но его собеседник и не думал раздражаться вответ.
- Я вижу теперь, - вздохнул он, - что выбрал не того героя. Тебя ведет ревность, а не любовь, гордыня, а не боль за другого. Я начал свой рассказ не о том, о чем следовало и поплачусь за это. Прощай, Рахим.
Чужеземец встали и, не оборачиваясь, пошел к двери.
- Постой! – вскричал Рахим, поймав его за полу халата уже на улице, - как ты можешь уйти? Почему ты взялся помогать мне, и отчего оставил сейчас?
- Я создаю истории, - отвечал Скалид, - я говорил тебе об этом. Видел я истории войн и великих королей. Но порой они меркли перед историей пары безвестных влюбленных. Какая отличная вещь эта любовь, Рахим. Не думал ли ты об этом? Сколько прекрасных слов и дел она рождает... Как, впрочем, и война. Но не в этот раз.
- Ты безумец! – выкрикнул Рахим, - твои истории свели тебя с ума. Почему раньше я этого не понял!
- Я был во многих краях, - улыбнулся чужестранец, и Рахим увидел, что морщины на лице его стали еще глубже, как будто не полный сил мужчина, но уже почти старик, стоял перед ним. - Где-то меня принимали за пророка, - где-то за колдуна, но за сумасшедшего – чаще всего.
- Что мне делать, Скалид, - спросил юноша в отчаянии. Гнев его прошел, сменившись тяжелой тоской.
- Один мудрец сказал: «Красота заставляет злого быть самым злым, доброго - самым добрым, смелого - самым смелым». А каков ты, о Рахим, сын Маруха. Каким сделала тебя красота твоей Халимы?
- Прекрати, не говори так!
- Послушай меня, Рахим, и попытайся понять. Хорошо, когда история рождается сама, из неоткуда, но так бывает редко. Иногда ей приходится помогать. Но запомни, такого, чтобы, я вел героя за руку от начала к концу, еще не было. И не будет. Я рассказчик, я помощник, но не герой. О ком, если не о тебе я буду вести свой рассказ? Я ухожу.
- Но это из-за тебя я здесь! Ты обязан помочь!
- Я не обязан, – отвечал чужестранец.
И Рахим остался один в темноте

Долгие дни потом Рахим без толку скитался по городу, проедая последние деньги. Он пытался даже найти дом того презренного купца, но и здесь ему не было удачи. Однажды, в своих расспросах он случайно наткнулся на того самого купца, с чьей жены стащил покрывало в первый день, тот поднял крик и Рахим вновь едва унес ноги. Он стал осторожнее, ходил и вглядывался в лица мужчин, надеясь отыскать Скалида, вглядывался в фигуры женщин, пытаясь найти свою Халиму. Но кругом были лишь чужие люди.
«Почему все так легко получалась у чужака, и от чего мне так не везет? – думал он с досадой. Что я делаю не так?». Но время шло а деньги кончались, и, наконец, Рахим решил, что пора возвращаться.
Он проходил мимо моста, где по обычаю сидели нищие, прося подаяние. Проходя мимо, Рахим выгреб несколько медяков из кармана, намереваясь бросить на циновку одному из них. «Возможно от этого всевышний смилостивится, - подума он, - и пошлет мне удачу». Но нищий, вместо благословения, схватил юношу за руку, до боли сжал пальцы.
- Почему ты не приходишь за ней, - спросил нищий. – Она в неволе, она ждет тебя.
- Я… - я не могу, - говоря это Рахим не смл поднять взгляд. Перед глазами его зияли лишь лохмотья бывшего халата. И грудь, обтянутая ими показалась вдруг Рахиму слишком тощей, не такой, как раньше, будто хозяин ее за эти несколько дней исхудал от тяжелой болезни.
И подняв глаза, он наткнулся на безумный взгляд.
- Да пойми ты, ишак и сын ишака! – закричал нищий, брызгая слюной, - У истории должен быть конец. Иначе я просто умру. Умру. Глупо и бесполезно.
Рахим с трудом узнавал в дряхлом старике своего недавнего спутника. Лицо его теперь прорезали глубокие морщины, борода, уже не цвета соломы, но грязно-белая, отросла на добрых пол-локтя и висела клочками. Глаза помутнели, они уже не отражали цвет того, на что смотрели, и теперь, только светились гневом.
- Иди прочь от меня, - выкрикнул старик, брызгая слюной. – Прочь! И клянусь бородой вашего пророка, либо ты спасешь свою Халиму, либо я сам убью тебя!
Прокричав так, он уже поднял было свою палку, но старческая рука не выдержала, пальцы покрытые пергаментной кожей, разжались и клюка со стуком упала на камни.
Рахим в ужасе кинулся было прочь, но обернувшись на бегу увидел, что старик уже не грозит ему, а сидит, привалившись ограждению моста.
Вернувшись, Рахим наклонился над ним, и тут же отпрянул. Глаза Скалида, бледные и пустые, как брюхо дохлой рыбы, глядели сквозь. Старик был мертв.

Словно пьяный шел Рахим по улицам. Теперь, оставшись один, он не знал, что ему делать. Некому было утешить его, никто на свете нк смог бы помочь ему.
- Красота делает злого – самым злым, - твердил он, - доброго - самым добрым. А каким она делает глупого? Каким делает трусливого?

- Не печалься, - ответили ему. - Таковы правила, последний шаг человек всегда должен сделать сам. И если история рассказана хорошо шаг этот будет правильным, единственном возможным для этой истории и этого человека. Я не смог тебе помочь, Рахим, прости.
Не веря своим галзам, Рахим глядел в лицо чужеземца, а тот улыбался ему, как всегда. Без злобы и усмешки.
- Ты уходишь? – только и сумел проговорить Рахим.
- Свет велик и далеки дороги. Может быть на одной из них мы повстречаемся.
Чужеземец снова был юн, почти мальчишка, лет шестнадцати, в глазах его отражалось небо, он шел, что-то тихо напевая себе под нос.
- Но ведь ты умер! Ты сам говорил, что ошибся во мне!
- Раз я жив, значит и твоя история имела какой-то смысл, - отвечал чужеземец. - А сейчас она закончилась.

Интересная задумка. Стилизация неплохая. Не хватает какой-то изюминки. Первая часть удачнее - читала с удовольствием; во второй ожидала более ярких событий, но там как-то немного скомкано, потерян темп, и становится, к сожалению, скучновато.


Замечательно

Я в восторге от этого произведения! Читала не отрываясь, замечательный рассказ.
Большое спасибо автору!

Мелкие придирки:



Думаю, не стоит и в "засаленной" и в "старой", достаточно одного прилагательного.
"Лицо старику не принадлежало" - очень резануло, точно он его украл. Понятно о чём идёт речь, а всё равно - глаз режет.

Но так рассказ очень хорош. Мне (в отличие от Фотки) как раз больше понравилась вторая половина. Первая была довольно стандартная, в таком рассказе всегда опасаюсь в конце разочароваться - но этого не случилось. Так что автору респект.

Мне еще самая концовка понравилась
А первая часть и должна быть... нет, не стандартной - скорее поддерживающей традиции. Это ж Восток)))
И автор действительно молодец - уже второй его рассказ понравился

Верно!