Мика любил праздники. Любил с самого детства, когда и праздников бывало не ждали: взрослые поддевали белое, крестились и заменяли благословение закуской. Нарядные — выходили на гулянья, захмелев пели, неуверенно улыбались встречным. Дети ходили наравне со всеми, толкались, носились наперегонки. Кашляла охрипнув от лая соседская собачонка, скакала вокруг, виляя хвостом.
Прыгнула раз неловко, опрокинула на спину и задрожала сама, уставясь в испуганное лицо. Лизнула в губы растерянно, а маленький Мика заплакал нарочно, требуя внимания и заботы. Кинулись к ним, оттащили; она лишь скулила тихонько. Свели ее после со двора и утопили — папенька настоял.
Внезапное воспоминание неприятно его поразило: никогда во взгляде отца не было ничего, кроме любви. За что? Неуверенно, будто во сне, Мика поглядел сквозь решетку сада. Старая псина вышла из-за кустов и уставилась слезящимися глазами.
«Негоже это!» — упрекала бабка, приезжая погостить. «Негоже называть детей именами ангелов!» Отец спорил, поминал Архистратига Михаила, мама устало отворачивалась. «Херувим!» — умилялись соседи, а он так и рос Микой, не превращаясь в Микаэла.
Рассеянный ступил на широкую аллею, пошел неторопливо, бездумно. Щурился слёзно в заходящее солнце, вдыхая чудный липовый дух. Кругом, взявшись под руку, сновали смущенные парочки, важно прогуливались серые чугунные люди. Где-то впереди за деревьями ухал духовой оркестр — туда и побрел, шелестя свекольною россыпью гравия.
Камушек в сандалии кольнул нестерпимо и Мика едва не вскрикнул, зашипел сквозь зубы. Свернул, хромая, к ближней скамье. Мрачная старуха зыркнула пронзительно: сидела посредине одна, опершись на клюку. Гуляющие обходили далеко стороной, даже воздух здесь будто пустел, истощаясь птичьим щебетом и мошкарой.
Присел стеснительно с краю, расстегнул бренчащую пряжку: нога кровянила сильно. Вытряс изнутри камушек — фарфоровый со следами позолоты, словно осколок разбитой чашки. Откуда только взялось?! В пыли осталась дорожка капель.
— Ишь, ты! — проворчала старуха. — Так и течет...
Ткнула клюкой в кровавый след, поморщилась: «Сейчас пройдет!» Мика отвернулся, послюнил палец... Губы сковало судорогой, перекосило рот. «Ох!» — ухватился уже за живот. Болью согнуло вдвое; отпустило так же нежданно. Кровь остановилась, да и нога уж не болела.
— Ну! — сказала старуха довольно. — Чего молчишь-то?
Мика насупился, надевая сандалию.
— Вот оно как! — вгляделась старуха. — Ну-ка...
Взмахом клюки расчертила дорожку, ткнула сердито:
— Смотри же, смотри!
Сквозь бессмыслицу линий проступила гипсовая балюстрада, вылепилась рядом покосившаяся пальма. Выцветший снимок с надорванным уголком и едва различимой подписью «Ялта» развернулся блеклым холстом. Призрачное видение — плоское, неживое раздалось в стороны, охватило дугой и схлопнулось мышеловкой.
Мертвый, окаменелый мир фотографии — ни запаха, ни дуновения. Бледный мазок облаков дырявят черточки птиц. Застывшие гребни волн тянутся к рубцу горизонта, слепя лакированным бликом. Лишь возле берега в толще затвердевшего моря наливается смутная клякса движения.
Дрогнула, выгнулась пленка воды, разлетелась беззвучно. Мокрая, раздутая, в лопнувшей на боках шкуре — ступила на берег утопленная дворняга, переставляя деревянно лапы. В немой пустоте оглушительно хрустнула галька. Синий язык в желейных комочках тины свесился из подгнившей пасти.
Уперлась незряче в забор балюстрады, забулькало в ней, забурлило, изливаясь наружу вязкой чернотой. Просунула морду меж дрогнувших столбиков: мутный раздавленный глаз трепетал под разорванным веком, таращился слепо и страшно. Оскалилась, подобрала язык, запрокинула алую яму распахнутой пасти...
— Га! — разнеслось оглушительно.

Допиши уже что-нибудь до финала.

Пинай больнее, сам негодую, лентяй!

Я плюну на твой алтарь. Тогда разозлишься?

Это только мне кажется, что текст написан белым стихом? Что некоторым образом раздражает.

Это только вас раздражает.

Ах, я такой поэтичный, во мне, не смолкая, звучит музыка, а когда я встречаю женщин - мелодия выплескивается наружу, звучит кругом, в каждом листке, черных трепещущих ветвях, протянутых к стылому февральскому небу.

Есть определённый ритм. Но сбои не дают определить этот текст как белый стих.

А я только за себя и отвечаю, вообще-то.

Тут такой ритм во фразе, что ждешь даже рифмы, а не белого стиха. А он идет на сбой. Будто бы как раз рифмующееся слово убрано. Не то, конечно, которое я написала. Я вообще стихи сочинять не умею. Но как будто этого ждешь.

Ткнула клюкой в кровавый след, поморщилась: «Сейчас пройдет!», притворщица.
«Негоже называть детей именами ангелов!» Отец спорил, поминал архангела
Мертвый, окаменелый мир фотографии — ни запаха, ни дуновения. Бледный мазок облаков движения

А мне кажется, что вы некоторым образом стесняетесь красоты, любви; боитесь обмануться, обнаружить фальшь, и оттого ищете настороженно ее следы везде и всюду - в людях, словах, лицах. Это тяжкий удел женского разочарования, досады, отпечатки горьких дорожек невидимых миру слез. Вы извините мою возвышенность, очень уж непрост предмет обсуждения.

Ра, я от вас жду совершенства. И если вижу диссонанс, то мне неприятно.

Увы, обязан я признаться: несовершенен - что стесняться, когда встает над миром ночь - трепещет суетная плоть.

Мокрые брызги плеснули в лицо. Мика вздрогнул, замолотил руками что было сил, отплевываясь от соленой горечи. В зеленых волнах мелькнуло загорелое тело грека, который плыл к нему, загребая широкими саженями. На изломе берега белел высокий дувал дома, где они остановились на все лето. Едва различимые люди, толпились там, взволнованно махая руками.
— Га! — прилетело снова из волн.
Мика пискнул что-то в ответ, немедленно унесенное ветром в сторону, колючая пена залепила глаза, влетела в горло. Желудок содрогнулся, выворачиваясь наизнанку, и вместо вдоха он ушел под воду с открытыми глазами.
Зелёный прозрачный клейстер, пронизанный лучами солнца, сомкнулся над головой, отрезал звуки. Исчезло все — плеск волн, крики, свист ветра; остался лишь неумолчный рокот камней, которые море неустанно катило на берег. Там в синей глубине откуда исходило загадочное гудение, рождалось страшное, нечеловечески чуждое движение жизни.
Ноги охватило холодом, будто таинственное нечто тянуло его вниз в беспросветную черноту, где обитали все, кто уходил навсегда из яркого солнечного мира: бабушка, дворовая собака, двоюродная тетя, которую он едва помнил, пахнущая сладко духами и попавшая однажды под грузовик... Все они были там внизу, трогали его холодными пальцами узнавания.
Мика рванулся прочь и внезапно увидел взгляд отца: жесткий, полный разочарования. Он глядел под навесом на Анастаса — рослого и мускулистого гребца, практически одногодка Мики, но уже с тенью усиков на верхней губе и курчавой порослью в паху, перевел взгляд, тоскуя, и лицо его исказилось гримасой сравнения.
— Очнись! — сказала старуха.
Мика открыл глаза. Белоснежная и воздушная, девушка шла по аллее, улыбаясь солнцу, синей реке и всему на свете. Ветер играл волосами, окружая пушистым светящимся облаком. Засмеялась, запрокинув голову, откинула взмахом светлые пряди. Плетеная бахрома рукавов взметнулась словно перья на крыльях.
Уханье барабанов стихло, одинокая труба запела высоко и тонко. Мика встал навстречу, но смутился, устыдившись слез на лице, попятился словно в забытьи и вступил в старухин рисунок.
— Поберегись! — гаркнул над ухом осатанелый голос. Мимо пронеслась разгоряченная глыба коня, всадник обернулся, грозя нагайкой, а следом уже надвигался другой: громадный, будто ожившая статуя...
— Тпру! — заревел оглушительно.
Конь вздыбился, навис, молотя копытами воздух; Мика попятился. Колени ослабели, подломились, и он испуганно осел, выставив руки.
— Кой черт! — вскричал с досадой всадник; усмирил коня и ловко спрыгнул на снег.
На снег!
Мика в ужасе огляделся. Вокруг разлеглось заснеженное поле, вытоптанное рядами конницы и марширующими шеренгами пехоты. Трескучий грохот барабана разносился в ледяном воздухе, военный оркестр гудел что-то победоносное...
«Не может быть!» В сандалиях и полотняных штанах, — он задрожал от морозного дуновения, и тут его крепко ухватили за плечо.
— Кто таков?!
Оживший император смотрел требовательно и нетерпеливо.
— Бес это, государь! — загудело сзади: возвращался давешний всадник. Кинулся с седла, не жалея коленей, занес плеть...
— Стой! — осадил нахмуренный царь. — Я здесь жалую! Не забывайся! — и тряхнул Мику вновь:
— Говори!

"Ужос, ужос!" (с)

А что, бывают сухие брызги?

Согласование? Тогда уж - "которое плыло".
Но ТЕЛО не может плыть, загребая руками, так плыть может только ЧЕЛОВЕК.
И т.д., и т.п.
"И эти люди запрещают мне ковыряться в носу?" (с)

ПыСы. Что-то я злой сегодня...

Не зря запрещают, ехал грека через реку, а не его тело. И грек - тоже человек, имеет право плыть.
"За окном вагона мелькнуло обнаженное тело Анны Карениной, которая бежала наперегонки с поездом."

Тело Анны Карениной упало под паровоз. Тот удивленно остановился...

Забавно, чо. Сколько в жизни коней видел... в каком месте у них глыба? Я бы спошлил... или я уже спошлил?

Устроил бы разбор, да за ребёнком бежать надо. Вернусь устрою. Автор не удоляй шедевр, я его не успел прочесть.

Разве тропы отменили? Аллегорию, например.
Троп (от др.-греч. τρόπος — оборот) — риторическая фигура, слово или выражение, используемое в переносном значении с целью усилить образность языка, художественную выразительность речи. Тропы широко используются в литературных произведениях, ораторском искусстве и в повседневной речи.

Вот те раз. Увидел вчера пару фраз, думал правда. А тут чисто тролльский текст. Собственно и разбирать то особо нечего, всё специально написано на ха-ха.

Очень понравилось. С удовольствием прочитал бы что-нибудь покрупнее.

Вам, вижу, понравилось. А я вот на стороне Силверрат. Да даже не на ее стороне, а на стороне литературы.

Совершенствовать можно и нужно. Тут спору нет.

Ах, какая прелесть!
Среброкрыска не права - нет тут поэтики.
Суровая проза жизни)
П.С.
Ра - про тропы и глыбу - доставило)

Что творит, а? Зашла перечитать и как в первый раз) Играется с читателем как с ребенком, а потом спускается с небес и объясняет чтобы тот не чувствовал себя профаном. Каждый раз невозможно предсказать изгибы фантазии.
Талантище ,мой любимый АВТОР!!

Хорошо. Представилось всё как наяву.

Перечитал местами, мнение осталось то же - литература так не делается.

Типун вам на язык, только б так она делалась, молюсь уже всем богам ..
Так обыграть религиозную тему, ветерком по щеке..вы что??