Глава первая, начало
Иван бежал что есть силы, совсем не разбирая дороги впереди. С обеих сторон мелькали громадами кроны старых деревьев, ветви кололи грудь и руки острыми иголками, царапали лицо, а груды сухого валежника под ногами заставляли спотыкаться и терять равновесие. Однако должно нестись вперед через лесные заросли, стремглав углубиться в чащу, скрыться любой ценой, оставив за собой погоню, ведь любая, пусть даже секундная остановка, может стоить жизни: не раз уже мужчине приходилось видеть позади отблеск черного металла и ствол винтовки в их руках, не раз пуля с треском врезалась в древесину ствола подле, разбивая её в щепки у самого виска. Он бежал быстрее, быстрее, обессиленным падал, поднимался и снова бежал. Всего однажды ему показалось, что звуки погони стихли и только поодаль хворост потрескивал под тяжелыми сапогами солдата, но уже через дюжину секунд мужчина понял, что окружаем с трёх сторон: черные панцири показались вдруг сзади, спереди, а по левую руку затрещал автомат. Их стало больше… Теперь к троим преследующим присоединилась еще одна штурмовая группа.
Тяжело дыша, Иван метнулся к старому дереву, остановился на миг и спрыгнул вниз с небольшого земляного уступа; вновь замелькали вокруг стволы, обрывки серого неба между ветвями, снова мужчина без сил свалился на землю, грузно встал, однако сейчас уже не мог слышать глухого стука сапог и оружейных залпов — все вокруг затихло, и что-то зловещее разрасталось громом в этой тишине…
Иван поднялся на ноги, сделал несколько судорожных вдохов, и понимая, что более не имеет сил бежать, опрометью осмотрелся вокруг в надежде найти хоть какое укрытие рядом. Впрочем, он едва понимал, что делает: ужас, панический страх ослеплял, спутывал в беспорядочный клуб мысли, брал сознание в тиски — каждый удар сердца отдавался ударом пудового молота и звоном картечи. Солдаты жестоки, беспощадны, они не оставят исполнять приказ, а увидев его, нагнав, убьют короткой очередью — едва ли чудо ослабит цепкую хватку смерти…
Спрятаться, скрыться, уйти от погони! Скорее, дорога ведь каждая секунда, всякий потраченный впустую миг может приблизить лезвие ножа к той иллюзорно тонкой нити, на которой висит сейчас его жизнь.
Сперва казалось, что спастись нельзя: впереди, за поляной, вековая чаща сменялась подлеском, сзади и сбоку сталью смыкались клещи. Глаза скользнули по небольшой заросшей травой земляной насыпи и остановились на прутьях утопленной в землю чугунной решетки. Укрытие? Дот? Ах, это вовсе не имеет веса… Ведь там он сможет спрятаться, укрыть себя в темном полумраке комнатки, затаить дыхание, врасти колонной во влажную стену, оставаясь незамеченным никем из преследователей. Двери заперты? Господи, он не поверит в это, не сможет поверить! Неужто судьба заградит ему рукой и этот, последний, путь к спасению, бросив прямиком в зев черного водоворота?..
Мужчина не хотел думать и о том, что маленькая землянка на просеке наверняка привлечет внимание врага, желая лишь уйти, убежать от свинцовой пули. По пути он несколько раз спотыкался, падал — ноги отказывались слушаться — снова вставал, стиснув зубы, делал несколько шагов, чтобы снова упасть на землю без сил, и наконец, ухватился руками за толстые железные прутья. Он дернул, сделал глубокий вдох, дернул сильнее, посчитав, что усталость мешает ему сдвинуть решетку с места, однако так и не смог приоткрыть её. Спустя одно мгновение где-то внутри, в сердце, будто была перерезана туго натянутая струна — мужчина взглянул на замок, привешенный с обратной стороны… Конец! Стражи наверняка уже где-то рядом…
Он закрыл глаза и обессиленно откинулся на бетон входной арки. Смерти не миновать, через несколько мгновений она пошлет пулю из обоймы автомата, и ничего уже не сделать: он погибнет, он обречен. Секунды тянулись невыносимо долго… Мужчина смог найти в себе силы только на то, чтобы еще раз лихорадочно осмотреть прутья и замок: вдруг тот сломан, вдруг стар и ржав настолько, что одним более толчком плеча двери поддадутся и он сможет попасть вовнутрь через узкую щель? Иван попытался дернуть снова, отошел назад, и здесь, в двух шагах от укрытия, понял вдруг: решетка заперта с обратной стороны… Господи, стало быть, в темном помещении за дверью живут люди: беженцы, обобранные войной гражданские или партизаны-ополченцы. Он верил в это с трудом, но встреть кого-то из них казалось мужчине единственной дорогой вперед от смерти.
Иван сжал в руках холодное железо прутьев, опрометью поглядел назад, в сторону векового леса, и хрипло крикнул в проем:
— Прошу, если кто-то слышит меня, отворите! Откройте, прошу!
Ах, скорее ведь никто и не даст ответа! Было же глупо рассчитывать, что в чаще, в темной запертой комнате убежища, есть кто-нибудь, готовый помочь. Однако стоило внимательно прислушаться, и мужчина явственно различил впереди осторожные, вкрадчивые шаги. Иллюзия? Случайный шорох? Игра измученного воображения?
— Прошу Вас! Иначе я погибну!
Тишина… Ни слова в ответ. И только через несколько изнурительно долгих мгновений Иван смог видеть перед собой седого старика. Тот появился на освещенном клоку земли за дверью, и оглядывая мужчину, заметил встревоженно:
— Кто Вы? Что ищите здесь?..
— Пожалуйста, отоприте двери! За мной погоня, меня убьют! Прошу!
Старик еще раз внимательно осмотрел его, и вдруг переменился в лице, быстро отошел назад, а через полминуты, звеня ключами, торопливо снял с решетки замок и кивнул головой вошедшему:
— Проходите, друг мой, похоже я знаю Вас. Вы не первый…
Иван торопливо нырнул в проход, на ходу бросил один торопливый взгляд через плечо и тяжело выдохнул: нет, они, преследователи, сеятели смерти, безжалостные убийцы, еще там — в лесной чаще — идут по его следу, стремятся найти, а ведь через секунду-другую черный панцирь может блеснуть огненной искрой где-то у края обрыва; успеть, добежать, спрятаться, спасти свою жизнь!
Ах, как мучительно бывает ожидание: страх, тревога, радость и отчаяние сплелись разом в единственный клубок, неописуемое облегчение и ужас разом, частые удары сердца и частое дыхание… Более получаса стояли они в полутьме у входа, прижимаясь к стене и не молвив ни единого слова: ведь может где-то рядом враг, в лесу или у стен землянки. Только после Иван смог поверить в то, что не преследуем более, вдохнул полной грудью и опустился на пол; перед глазами все будто мелькали стволы и огненные вспышки выстрелов. Только после старик осмелился заговорить вполголоса:
— От чего же Вы бежали, несчастный?
Мужчина проследил, как старец задернул материей вход, поднес лучину к керосиновой лампе на столе, а потом ответил также тихо:
— Больше года назад я убежал ото всего, что меня окружало…
— Отшельник, стало быть, — молвил старик, — как и я…
Они долго молчали. Иван успел оглядеть помещение, вырытое в земле небольшого холма: стол и кровать составляли все её убранство, у стен были поставлены крепкие деревянные подпорки, которые не позволяли потолку обрушиться, а на земляном полу лежали куски мешковины.
Наконец отшельник заговорил первым:
— А сейчас от чего скрывались, друг мой? Вижу, Вы порядком напуганы...
— От Черных... Стражей… — Ответил Иван, и ему думалось, что получасом ранее не вспоминал бы их, страстно желая забыть ужасы погони — время прожито, ничто не должно связывать его с той страшной гонкой взапуски со смертью, в шаге от глубокой пропасти. — Они никого не щадят. Они могут вернуться, прийти в любое время, напасть на след, и участи, которая ждала меня тогда, до встречи с Вами, будет уже не миновать…
— Вижу, боитесь физической расправы, — протянул отшельник, — однако никто не способен владеть Вашей душой. Обескровив сердце, пуля не сможет пронзить её, ранить, в то время, как многие сами сознательно делают это — и погибают, падают…
Снова в землянке повисло тяжелое молчание, снова ни один из сидящих не молвил ни единого слова. Старик пытливо поглядел на Ивана, и тот отвернулся: нет, не этого хотел услышать он, не речи себе в укор, но наставления, доброго совета. Мужчина был еще встревожен, обеспокоен, а отшельник, казалось, не пожелал отдать должного его словам, прислушаться. Он ведь, наверняка, не чувствовал ничего подобного, не пережил всего ужаса войны и лишения…
— Конечно, я понимаю Вас, — заверил старец, — ведь я поселился в этой маленькой норе только потому, что грозовая туча скоро прольется ливнем всюду вокруг, и стоит надеяться, здесь мы не будем найдены. Хотя о том, что отряды неприятеля уже ступили на эту землю, я узнал от Вас тут, сейчас, впервые, я мог не раз слышать это раньше, да и попросту догадываться… Соглашусь, черные обладают страшнейшей военной мощью — огромной, несокрушимой, но их командование допустило роковую ошибку, выбрав вместо факела холодную сталь штыка, ведь вокруг темного лагеря может собрать свое войско враг, а всякий кровопийца скроет свое лицо, не зная расплаты и наказания…
— Но откуда Вы столько знаете о стражах?.. — удивленно проговорил Иван, обождав, пока старик закончит, — ведь никогда прежде они не появлялись здесь…
— Увы, друг мой, я не только слышал о них, но и не единожды видел воочию боевую машину Герейхта… Многие из тех, что столкнулись с её шестернями, падали, многие бросали оружие, кто-то, опьяненный жаждой мщения, а порой и самый бывалый, опытный, переступал линию фронта для того, чтобы повернуться лицом к своим товарищам и союзникам с оружием в руках — так появилась дивизия Айнкальт-Остервальсен… Ведь действительно, стоит лишь глянуть на сомкнутые шеренги солдат впереди, невольно начнешь читать последний молебен; должно быть, это одно из тех мгновений, которые принесут каждому осознание хрупкости, тленности его жизни — достаточно лишь одного гребня, чтобы смести и предать волнам, все, что ты годами чертил на прибрежном песке… Многое мне случалось увидеть, но ничто не оставило такой след в памяти, как превращение человека, сломленного под тяжестью испытаний и бед…
Сердце Ивана забилось чаще — подобно отшельнику никогда он не сможет забыть истории двух столь похожих и столь различных людей — метку, выжженную в его душе раскаленным металлом, историю своего лишения и потери, которая оказалась для Александра фатальной, которая заставила их переживать муки душевной боли, того самого гребня, от удара какого он уже никогда не сможет оправиться… Да, мужчина понял, о чем расскажет ему старец, но сможет ли не утонуть в омуте воспоминаний, вынести, выдержать?
— … Еще много лет назад, в лесу у небольшого французского селения к группе беженцев, среди которых был и я, присоединился мальчик — сирота, у которого военные действия отобрали родителей, лишили тепла и материнской ласки. Он был чуток и добр, однако никогда не смеялся, а ночью тихо плакал, низко склонив голову на колени… Однажды за ужином у костра мы встретились взглядами — и столько невысказанной и нестерпимой боли я смог прочесть в его глазах. Мальчика звали Яном. Яном Стильесом…
Отшельник вздохнул и пристально посмотрел на Ивана.
— А спустя долгие годы, уже старым бывалым воякой я увидел его снова и не узнал бы, если бы не этот исполненный страдания и злости взгляд. Мы встретились вновь: он смотрел на седого, побитого жизнью старика, а я — на одетого в серый китель коммандера карательно-штурмовых отрядов Герейхта… И знаете ли, мне кажется, что где-то в самой глубине души он остался тем брошенным мальчиком-сиротой, ребенком, который вырос и возмужал на сером пепелище войны, и жизнь чья от того приобрела черный оттенок. Одним из нас судьба улыбается светлой улыбкой, и они несут её сквозь годы и десятилетия вперед — на Олимп добродетели, к другим она неблагосклонна, тем самым закаляя сердца смелых искателей, борцов и пророков, которым будет суждено пережить многое на своем пути, но не сломиться, а прийти к желанной цели, перед великими сподвижниками и гениями она возводит каменную стену, и взбираясь на неё, те могут вещать громовым голосом с вершины пьедестала, но многих жизнь склонна переоценить, преподнести им непосильные испытания — так рождаются диктаторы и тираны, которые некогда пали, сорвались с отвесного склона, но возносясь над стоящими внизу на голову, сеют среди них смерть. Знаете ли, друг мой, я сочувствую коммандеру Стильесу, а некогда — маленькому Яну, ведь лишь немногими он может быть понят. И сколько примеров этому вокруг…
Иван кивнул и молча задумался:
«Тридцать лет!.. Тридцать лет идет уже война… Жил он, когда начинался первый жестокий штурм или был рожден в военное время? Суждено ли заглянуть в прошлое, хоть краем глаза увидеть, возродить в памяти события тех десятилетий? Да, от отшельника мужчина узнает все, о чем осмелится спросить и пожелает слышать… Но стоит ли задаваться этими вопросами, если правда, доселе спрятанная от него за железной завесой памяти, может поразить, открываясь? Зачем переживать трагедию многих обездоленных, если обуза собственного горя кажется непосильно тяжелой?»
Иван снова глянул на старца, и взгляд его невольно коснулся ружья в углу комнаты — ружья с характерной продолговатой щербиной у места стыка ствола и корпуса… Случайное сходство? Только отдаленное подобие? Нет, не может быть… Тогда, одним часом раньше отшельник говорил бежавшему от штурмового отряда Ивану, что наверняка знает его.
— Это Ваша винтовка?
Старик неторопливо обернулся и покачал головой:
— Два дня назад на Вашем месте стоял еще один спасавшийся, однако он скоро ушел, оставив её тут, в землянке. Обещал забрать к закату, однако с того времени мне не случалось видеть его.
Мужчина обомлел. Ах, неужто скоро, через час-другой, он увидит человека, на встречу с которым уже более года не смог рассчитывать, заговорит, поделится всем тем, что осталось бы непонятым остальными, встретит товарища, рядом с которым провел немало времени и разделил не одну минуту — в тревоге, радости, горе… Но как нелепо звучит это все, как глупо! Всякое упование призрачно, пока всюду вокруг взводы и роты стражей штурмом берут крепость человеческой души, превращают веру в животный ужас, вместо надежды сеют отчаяние, грозовой тучей затмевают Солнце…
— Скажите, куда он пошел, был ли один? Могли бы Вы указать мне это место?
Отшельник махнул рукой на запад:
— Он молвил, что идет к селению, но скоро — через день или два — должен вернуться с приятелем, а после оставить здешние леса навсегда. Я долго смотрел ему вслед… Ведь так долго уже мне не случалось чувствовать, как ноет после расставания сердце, теперь же пришло время вспомнить, что боль эта усиливается, крепчает день за днем, неделю за неделей. Я провел столько времени вдалеке от всякого общества, сочтя, что потребность в человеке, способном понять и услышать станет чуждой мне, но увы… Я ошибся; время только заставляет желать этого сильнее с каждым незаконченным разговором, с каждым новым брошенным собеседником словом… Вот так-то друг мой… — старик помолчал несколько секунд, а позже добавил. — Насколько же близко Вы были знакомым с моим вчерашним гостем? Помнится, он рассказывал мне о Вас.
— Мы крепко дружили, — ответил Иван. — Хотя, казалось бы, знали друг друга на протяжении всего лишь только трех дней, все пережитое за это время и есть моя жизнь — мимолетная, быстрая, как последний предзакатный солнечный луч. Три дня мы шли плечо в плечо, рука об руку, были связаны ужасной трагедией и …
Голос мужчины задрожал и смолк. Он вздохнул прерывисто, едва находя в себе силы закончить:
— И теперь я должен видеть его: как друга, как друга, как товарища по несчастию, как того самого, способного понять тебя сторицей, человека…
Иван склонил голову на руки, несколько минут просидев без всякого движения. Он был угнетен и обессилен, слаб и беспомощен, но обещал себе не сдастся, не упасть, сколько бы ран не возымела на себе его душа. Долго ли сможет он сдерживать клятву, обманывать самого себя, искупать нелепую оплошность судьбы — смертный приговор надежде и вере?
— Вам больно, друг мой? — спросил тихо отшельник.
Иван покачал головой и быстро поднялся со стула.
Ему не хотелось слышать ни слов, ни глупых вопросов — настолько бессмысленными, пустыми могли показаться они сейчас, настолько раскаленными, острыми… Стоило побыть наедине с собой, вспомнить, сжимая зубы, осмыслить, чтобы снова забыть. Прочь, наружу, вон из темной землянки! В вековой лес, как в океан собственных мыслей. Бежать, исчезнуть, уйти, раствориться в полутьме чащи! Он глянул на стариика, на прутья решетки, снова на старого отшельника и опустил глаза… Прочь! Не побоится он ни штыков, ни автоматной очереди, и если там, впереди, за чугуном ограды, под сенью деревьев рыскают взводы штурмовиков, он не станет бежать.
Что-то больно сжимало горло. Мужчина снова бросил на старика взгляд — быстрый, жгучий, пронзительный — казалось, в эту минуту он ненавидел своего спасителя, как наказал бы каждого презрением и злостью Александр в тот вечер на лесной поляне. Воспоминания ранили сердце лезвием заточенного ножа, заставив старый шрам кровоточить, освежив в памяти события, след от которых в его душе оставался неизгладимым, глубоким, ноющим…
Со стула медленно встал отшельник:
— Можете не говорить ничего, друг мой. Порою, посмотрев человеку в глаза, ты можешь понять больше, чем смог бы слышать в десятках самых искренних слов, более того: ощутить, пережить, почувствовать. Если Вы желаете идти — идите, и Вы будете поняты. Да хранит Вас Бог.
Старик отворил тяжелую решетку, и мужчина быстро перешагнул через порог. Сначала ему думалось повернуться назад, молвить старцу слова благодарности за свое спасение, однако Иван по-прежнему не имел в себе сил ничего говорить, потому зашагал вперед — быстро, без оглядки, долой от лавины тяжелых воспоминаний и бремени мыслей о прошлом.
Как обычно, рад пожеланиям, советам, комментариям и отзывам.
