Гнетущее безмолвие, лишь изредка нарушаемое тихими перешептываниями, безраздельно властвовало в крошечной каменной клетке, битком набитой людьми. Сквозь прочные железные прутья можно было разглядеть длинный, узкий коридор, уходивший извилистой змеей в темноту. Сама тюрьма едва освещалась тусклым светом факелов – они пылали в два ряда, указывая дорогу в мглистое подземелье. Тени, отбрасываемые огнем, ложились на тела узников, на лицах которых не читалось ничего кроме беспокойного ожидания своей участи.

Их было человек десять – не больше. Среди них были мужчины и женщины, грязные, изнеможенные, отчаявшиеся и скованные тупым, животным страхом. Ожидание медленно убивало надежду, и в то же время заставляло каждого слабого духом забиться в угол и молиться, что следующим будет не он, а кто-то другой. Заключенные молча глядели в пустоту, бездумно перебирая в руках промокшую и давно прогнившую солому. Их разум требовал немного от несчастных – им нужно было только чем-то занять себя, сделаться равнодушными, чтобы не вскрикнуть от мысли о предстоящих истязаниях. Кричать тут было нельзя, ведь можно привлечь внимание, и тогда пострадает не только кричавший, но и соседи по камере. Голосистые долго не жили. Стражники часто находили бездыханные тела с перекошенными синими лицами и вывалившимися языками. Каждый хотел прожить хоть еще немного и был готов растерзать любого, кто покусится на это жалкое право обреченного.

Ужас часто заставляет людей сбиваться в одну стаю, превращая их из разумных существ в животных, ведомых лишь одним желание выжить. И на этот раз узники заняли правую часть камеры, прижимаясь друг к другу, и изредка бросали взгляды на противоположную сторону, где сидели двое мужчин, разительно отличавшихся от остального сброда.

Один с непокрытой головой, сидел на каменном полу, скрестив ноги. Черты его лица были скрыты в полумгле, но никакая темнота не могла затмить его ясный взгляд, полный спокойной уверенности. Мужчина время от времени что-то шептал себе под нос, закрывал глаза и касался своего бока, размозженного ударом палицы пару дней назад – алое кровавое пятно расползлось на его рубахе уродливой кляксой. Пара невольников бросала хищные взгляды, полные злых намерений, на раненного человека, но они пока не решались пускать в ход спрятанные в складках одежды маленькие самодельные заточки. Шакалы выжидают до последнего, пока их жертва не рухнет от бессилия на пол, и лишь тогда нападают в стремлении доказать свою преданность Вере, убив еретика.

Второй сидел поодаль – это был уже немолодой человек, с седыми волосами и лицом, испещренным давними блеклыми шрамами. Потрепанная походная одежда, вся истертая и выцветшая, наглядно указывала на то, сколько километров прошагал на своих двух этот мужчина. Облик путешественника был искажен смертельной усталостью, которая, казалось, была видна за каждым его движением, за каждым его вздохом. Но тем не менее, он тоже не боялся – за внешней утомленностью скрывалась недоступная постороннему взору стойкость духа. Тягость заключения была бессильна сломить этих духов, и было очевидно, что оба имели какую-то высшую цель в своей жизни, звезду, освещавшую их путь. Но не падут ли их тела под пытками палачей? Не восторжествует ли физическая боль над волей?

Нарастающий гул голосов и звук тяжелых, увесистых сапог постепенно приближались к камере. Свет лампы на миг выхватил из мрака фигуры людей, замерших в болезненном ожидании боли. Звон ключей и скрип открываемой двери рассеял узников, заставив их кинуться в сторону. Сильные руки подхватили одиноко сидящего путешественника, который и не думал сопротивляться, и вывели его из камеры. Вновь в подземелье воцарилась гробовая тишина, наполнявшая изнутри леденящим холодом, от которого цепенели мысли, и сердце тонуло в предсмертной агонии и тоске.

Фигуры стражников, замерших неподвижными истуканами в комнате допроса, растворялись в темноте, сливались с ней; мгла превращала людей в фантасмагоричных существ в сговоре со злыми духами. Мужчина был усажен на низкий неудобный табурет, подчеркивавший его положение перед прокурором, сидевшим на вполне обычном стуле с прямой, жесткой спинкой и могущим пренебрежительно смотреть на пленника сверху вниз. Узник был вынужден сгорбиться и наклониться вперед, чтобы хоть как-то усесться, в то время как обвинитель сурово взирал на него из-под насупленных бровей и пронзительным голосом допрашивал. И между ними не было стола, поэтому заключенный не мог ни спрятать свои руки, ни укрыться – он был весь как на ладони и в полной власти прокурора.

- Имя? – начал он допрос, смотря немигающими глазами на почти распластавшегося под ним человека.

- Давид, - ответил хриплый голос путешественника

- Место рождения?

- Город Нумантий

- Нумантий? Из какой семьи ты, еретик?

Приговоренный ответил не сразу, будто не желая выдавать свое происхождение, чем немедленно навлек на себя гнев представителя власти. Последний резко кивнул головой, и из теней вынырнул человек, нанесший хлесткий удар гибкой палкой. Оружие изогнулось, издало пронзительный свист и впилось своими колючими отростками в спину путешественника, раздирая плоть в клочья. Мужчина издал беззвучный крик, покачнулся и чуть не упал на пол.

- Говори, ибо твоя семья потеряла право на достоинство, когда ты совершил преступление против Веры! Из какой ты семьи?
Ответом снова было молчание, которое тотчас нарушил звук беспощадных ударов, нанесенных с пугающей точностью и жестокостью. Путешественник вцепился руками в табурет и крепко стиснул зубы, молча терпя побои и сдерживая крики. Походный плащ его был изорван, а плоть истерзана; мелкие струйки крови медленно стекали на холодный, каменный пол. Прокурор взирал на сцену избиения жестким равнодушным взглядом, за которым скрывалось презрение к своей жертве, после чего, наконец, поднял руку.

- Подними свое лицо, еретик, - мужчина молча подчинился и с выражением лица, лишенного каких-либо эмоции, посмотрел на истязателя. Пленник дрожал и силился сделать полный вдох, ибо все это время он сидел, затаив дыхание, чтобы не ввести себя в искушение закричать. Давид весь покрылся испариной, а застарелые шрамы на лице покраснели, отчетливо проступили из-под кожи.

- Ты не из плебеев, твои шрамы … наемный воин? Матрос? И сам ты немолод, - с меланхоличной ноткой тихо прошептал прокурор, - Кем ты был в прошлой жизни, Давид?

- Я был воином.

- Кому ты служил?

- Стране.

- Так почему же сын нашей великой Страны так низко пал и совершил преступление против веры?

- Я не совершал таковых – я лишь позволил себе преклонить колено на одном историческом месте во время моего паломничества.

- Историческое место? И где же это?

Губы скитальца тронула едва заметная улыбка, и он ответил с неслыханной для обвиняемого дерзостью и насмешливой иронией.

- Там, где могущественные Воины Веры сокрушили богохульников и Других. Только я молился за упокой тех, кого они убили. Безоружных людей, ведомых как скот на бойню.

Человек позади паломника уже замахивался для очередного удара, когда, к его глубочайшему удивлению, представитель власти махнул рукой и спокойно ответил.

- Если ты был воином на службе у Страны, то ты сам участвовал в этих, повторяю твои слова, бойнях. Мне жаль тебя, Давид, - он приблизился к мужчине вплотную, - Я здесь, чтобы наказывать тех, кто заслуживает наказания, а ты… всего лишь заблудшая душа, - последние слова мучитель произнес почти нежно, с придыханием.

- Пусть Милосердный Отец вернет на путь истинный грешника, а тебя передаю в руки того, кто несравненно мудрее меня и лучше разбирается в вопросах веры, - прокурор, не желая приговаривать Давида к какому-либо наказанию, своим решением уже решил судьбу паломника. Ему незачем было марать свои руки, пусть этим занимаются безумные фанатики на службе у его высокопреосвященства Первосвященника. Осуждать плебеев и всякий разный сброд было в чести, а выносить сомнительные приговоры бывшим воякам - нет, и прокурор, как человек умный и дальновидный, предпочитал не создавать себе лишние проблемы в настоящем, чтобы не пожинать плоды в будущем.

Ожидание длилось недолго. Вошедший был мужчина высокого роста с бритой головой, худой и жилистый. Тело его было едва прикрыто одеждой из грубой ткани, из-под которой выглядывали наколотые священные татуировки, изображавшие диковинных зверей и черных карикатурных людей, обращавших свой взор на небо, усеянное звездами. Священник сжимал в руке длинную, узловатую трость, на которую опирался при ходьбе. Каждый раз, когда правая стопа мужчины касалась пола, боль, казалось, охватывала все его тело, уродовала черты лица, искажала их, отчего в облике читалось пронзительное безумие, и в то же время чувство непередаваемого экстаза. Взгляд служителя Веры выдавал абсолютную преданность фанатика. Крикливый, сорванный в бесконечных песнопениях голос наполнил пыточную камеру.

- Пусть Милосердный Отец будет благосклонен к тебе, предатель Веры Давид. Ты пройдешь испытание преданности нашему Отцу, завтра, когда Дневной Глаз Его закроется, дабы ты не беспокоил его своими криками.

Паломник ничуть не изменился в лице. Тем временем священник протянул руку и одним движением сорвал с него одежду, обнажая истерзанную плоть Давида. Раздался перекатистый звон, будто зазвенели колокольчики. Рядом с ним грузно опустилась бочка воды, в которую служитель Веры окунул свой инструмент: палку, на конце которой висели прочные кожаные ремни с множеством прикрепленных мелких лезвий. На лице фанатика появилась сдержанная улыбка, говорившая о том, что еретику будет оказана великая честь.

Издав сдавленный хрипящий крик с непередаваемыми нотками исступленного веселья, фанатик размахнулся и ударил изо всех сил, исполосовав грудь пленника. Кровь брызнула из свежих ран. И еще раз, и еще. Паломник не издал ни звука, лишь упал ничком на пол и закрыл руками лицо. Священнику было все равно – он бил и бил, искренне радуясь возможности очистить Давида, омыть скитальца его же собственной кровью, дабы он мог на следующий день предстать перед Милосердным Отцом чистым и безгрешным.

Звуки хлестких ударов раздавались вновь и вновь, разносясь по всему подземелью…

Пленников в черных колпаках с прорезями для глаз вели к Комнате Принесения стражники. Каждый прошел через Омовение, поэтому некоторых буквально тащили по полу, как тюки с пшеном. Никто не кричал, не молил о пощаде – ужас предстоящих пыток окончательно превратил их в покорных молчаливых тварей. Процессия приближалась к огромному залу, вход в который проходил через высоченную резную каменную арку. Вся ее нижняя часть была выщерблена, покрыта засохшими кровавыми отпечатками ладоней, ибо это было последнее, за что пытались зацепиться узники. При виде этого сооружения, обещавшего адские муки, люди испытывали абсолютный ужас, и ощущение смерти нависало над ними во всем своем уродстве и тлетворности, пробуждая последние остатки сил. Стражники никогда не били узников, не пытались разбить пальцы или сломать руки – они лишь молча тянули истерзанного арестанта до тех пор, пока у него не отнимались руки, и он не падал вниз без сил. И тогда несчастного, как тряпичную куклу, втаскивали внутрь.

На этот раз это была исхудавшая женщина, которая метнулась назад, неуклюже вскинув руки, и попыталась зацепиться за основание арки. Дюжий стражник без единого звука перехватил ее и понес внутрь. Несчастная страшно заскрежетала зубами и издала полный отчаянья крик, резавший осколком сердце. Узница разрыдалась, молила о пощаде и что-то лихорадочно нашептывала, обещала, грозила, вновь плакала и билась в истерике. Стенания и плач отражались от высоких овальных стен зала глухим и гулким эхом, предвестником надругательства над человеческим телом.

Приговоренных уже ждала группа палачей и истязателей – все они были священниками в длинных, праздничных робах белого цвета, которые резко контрастировали с голыми грубыми стенами и пыточными приспособлениями. На их лицах застыло выражение благоговейного ожидания священного таинства; служители Веры повернулись к передней стене, где стенная роспись изображала гигантского безликого человека с очень сплюснутой овальной головой – сам Милосердный Отец, Создатель всего живого: его разум породил всех существ, разумных и неразумных, наместником его являлся Первосвященник, а люди были паствой. Все, без исключения.

Паломник каким-то образом отделился от всех и сделал несколько шагов в сторону фрески, и тут лик путешественника ожил, утратил привычное выражение безмерной усталости и пустоты. Давид взирал на картину с выражением непередаваемой скорби и тоски, его глаза будто видели сцены безумия, происходившего здесь раз за разом. Медленно коснувшись своей искромсанной груди связанными руками, мужчина тяжело вздохнул и бросил взгляд на приближавшихся к нему стражников. Страдание, наполненное искренними душевными муками, была в его взоре, и она, казалось, пробила насквозь ту завесу, которую молчаливые соучастники убийств воздвигли вокруг себя, чтобы не сойти с ума. Странное чувство пронзило их сердца и наполнило чем-то дотоле неизвестным. Они сбавили шаг, но продолжали упрямо идти к нему. В ответ паломник молча покачал головой, закрыл на миг свое лицо ладонями и преклонил колено. Скиталец начал беззвучно шептать, силясь найти то, за чем он сюда пришел.

Тюремщики остановились, не в силах ни сдвинуться с места, ни отойти от этого странного человека. Они были бессильны перед неведомой силой и не могли противиться эмоциям, обуревавшими их изнутри. Эмоциям, пробужденным одним лишь видением, которое Давид послал им как дуновение ветра в безлунную ночь. Священники и остальные узники не отрывали глаз от этого удивительного зрелища, и даже самые рьяные фанатики не смели нарушить наступившую тишину.

А затем Давид выпрямился во весь свой рост и закричал нечеловеческим голосом. Вышедшие из оцепенения стражники попытались броситься на него, но мужчина невидимым движением руки коснулся каждого и отстранился. Тюремщики упали как подкошенные. Лицо паломника не было больше скорбным, оно вновь стало измученным, страдальческим, но и равнодушие исчезло, кануло в никуда, уступив место холодной ярости.
- Их нет, - тихо прошептал он, - их здесь больше нет, они потерялись, исчезли. ВЫ! - крикнул он, повернувшись к священникам.
В мгновение ока Давид освободился от пут, будто бы веревки были завязаны неправильным узлом. Быстрый как молния, он скинул с себя кажущуюся медлительность, подхватил клинок одного из стражников и кинулся к служителям Веры.

Первый успел лишь замахнуться посохом, когда острое лезвие рассекло живот, оросив кровью белое одеяние священнослужителя. Умирающий издал протяжный стон и рухнул на пол.

Остальные фанатики бросились кто куда, и лишь один, тот, что «очистил» Давида, остался на месте, спокойный и с улыбкой на лице. Паломник бросил взгляд на навершие оружия своего противника, окованного железом, и начал осторожно приближаться. Клинок завертелся в руках бывшего воина, описав обманчивую дугу и затем с коварством, присущей лишь ветеранам полей сражений, нырнул куда-то вниз. Фанатик сделал шаг назад и с готовностью отразил удар, вовремя опустив посох. Давид не остановился и продолжил напирать, осыпая врага быстрыми ударами.
Священник виртуозно владел своим оружием и выказывал невиданный для обыкновенного фанатика боевой опыт – Давиду скоро стало ясно, что сражается с таким же бывшим солдатом. Узловатый посох, внешне массивный и тяжелый, не пропустил ни единого выпада клинка. Более того, больная нога совсем не мешала священнослужителю вести бой, словно вызов, брошенный еретиком, напрочь притуплял боль. Оба бойца попеременно напирали друг на друга, пытаясь выгадать момент.

Вскоре у служителя Веры появилась возможность нанести удар - конец посоха ударился с силой об клинок Давида и чуть не выбил его из рук последнего. Воспользовавшись заминкой, священник резко поднял оружие и нанес короткий удар в голову соперника. Паломник отпрянул в сторону. Набалдашник опустился на правое плечо, заставляя Давида отступить назад и выронить меч. Противник только этого и ждал – размахнувшись, он в тот же момент ударил, целясь железным концом в голову.

Мгновение спустя, наконечник копья вошел в бок фанатика, откинув его в сторону. Давид, превозмогая боль, нырнул вниз, схватил клинок левой рукой и вогнал оружие по самую рукоять в плоть врага. Поверженный не успел ничего сказать, и ни одна эмоция не мелькнула на лице, постепенно застывшее смертной маской.

Паломник, тяжело дыша, посмотрел на метнувшего копье. Им был неизвестный мужчина из камеры, тот, что сидел отдельно от остальных. Давид видел по губам, что он что-то кричал, но не смог разобрать ни единого слова. Нарастающий гул в его голове затмил разум, а осознание неудачи наполнило тело свинцовой тяжестью. И лишь когда кто-то взял его под руку и увлек за собой, Давид вернулся в этот мир, где все еще шла борьба и умирали люди…


Моросящий осенний дождь лишь сильнее омрачал угрюмый пейзаж заброшенной деревни с пустыми домами, нависшими над черной, обрывистой пропастью, раззявившую свою бездонную пасть и поджидавшую случайных путников. Казалось, сам воздух был пропитан смрадом тления, исходящим от обвалившихся стен, от заброшенных лачуг, от сырой земли. Все вокруг окутал тяжелый свинцово-серый туман загадочного происхождения, едва различимый при свете тусклого солнца. Это место не просто было оставлено – оно умирало, медленно гнило и истлевало, будто с уходом последней живой души, тотчас пробудилась таинственная болезнь. Недуг, заразивший эти земли, был подобен проклятию черного колдуна.

Сквозь прохудившуюся крышу одной хижины валил едкий дым костра, который развели под навесом Давид и его спутник, скрывавшиеся от преследования. Бывшие узники сумели выскользнуть незамеченными в ходе разразившегося пожара, охватившего всю тюрьму. Мужчины подсознательно держались вместе, подгоняемые необходимостью выживания – добывали пищу, искали место ночлега, воровали и бежали, бежали вглубь лесов, не боясь заблудиться. И лишь со временем они начинали задумываться, изредка глядя на своего собрата по несчастью – кто он, и почему он идет со мной?

Арий был моложе Давида. Его наружность сильно состарили стены подземелья, и теперь, оказавшись на воле, было ясно, что парень годился немолодому паломнику в сыновья. В то же время Арий стал первым, кто начал смотреть на товарища подозрительным, недоверчивым взглядом. Беглецы почти не разговаривали друг с другом, и тишина была частой спутницей этих двоих. Казалось, они общались взглядами, едва различимыми жестами, покачиваниями головы. Каждый из них чувствовал, что второму есть что скрывать, точнее так думал Арий, а Давид редко что-то проявлял, скрывая все свои тревоги и заботы за непроницаемой маской безмолвия и безразличия.

Паломник молча помешивал грубой деревянной ложкой жидкую похлебку в низеньком котле, подвешенном над огнищем, когда он краем глаза заметил, как Арий сел рядом, собираясь что-то сказать. Скиталец продолжил свое неторопливое занятие, пока его не прервал звук человеческого голоса.

- Давид, кто ты? Откуда?

Вопрос был брошен в омут молчания как камень, нарушивший безупречную гладь тишины. Путешественник устало поднял голову и ответил.

- Бродяга я, отовсюду и неоткуда.

- Куда ты идешь? Чего ищешь?

- Ищу покоя, забвения, конца. Иду, куда поведет меня Смерть.

- Ты выражаешься загадками, я не понимаю! - недовольно воскликнул Арий. В ответ Давид криво улыбнулся, и туманность в его голосе враз исчезла.

- Ты задаешь не те вопросы, юный Арий. Тебе хочется не просто знать, кто я, а почему ты, увлеченный моим взглядом, держишься того же пути, что и я, не так ли? Ты хочешь знать, что же тянет тебя ко мне, ведь ты чувствуешь непреодолимое желание воткнуть мне кинжал промеж лопаток, когда сон уморит меня?

Молодой человек осекся, бросил быстрый взгляд на руки паломника, а затем уже без всякой теплоты в голосе ответил.

- Значит ты заметил … не понимаю, почему, но я уверен…

- Все правильно, - покивал задумчиво Давид, - Вон, рана твоя уже заживает, да и сам ты полон сил. Человек бы уже слег с лихорадкой…Но ведь ты же Другой.

Раздался свист, и брошенный нож вонзился в стену хижины за паломником, миновав его голову на волосок. Арий вскочил на ноги с зажатым в руке кинжалом и бросился на Давида в попытке заколоть его. Перевернулся котел с горячей жидкостью. В воздух поднялся сноп горячей золы; потух затоптанный костер. Бывший солдат схватил с неожиданной для человека его возраста силой правую кисть нападающего, обвил его шею второй рукой и резко потянул Другого вниз, оказавшись сверху. Арий забился всем телом в попытке освободиться от железной хватки Давида, но старый воин лишь сильнее стиснул свою добычу, отчего его предплечье больно сдавило шею противника, напрочь лишая его возможности дышать. Как бы ни старался Арий, он лишь мог беспомощно биться свободными конечностями – паломник спокойно прижимал его к земле всем своим весом. И лишь когда Другой почти что обмяк и перестал хрипеть, Давид разжал руки.

Арий приходил в себя долго, и прежде чем он сумел снова сесть, паломник уже пытался разжечь новый костер, не обращая на него никакого внимания. Молодой мужчина попытался встать, но удушливая слабость в теле делала ноги ватными, и он снова рухнул на землю. Снедаемый злобой и непониманием происходящего, он бессильно уставился на Давида.

- Ты спрашиваешь себя, почему он не убил? Воображаешь себе что-то невероятно важное, пытаешься осознать, понять, но ответ прост, - резким голосом выпалил Давид, - Ты слишком поспешно выносишь приговор, слишком горяч, импульсивен, что, впрочем, неудивительно, ведь твое имя значит «Воинственный». Выслушай мою историю, и тогда ты ощутишь, как дикая злость и ненависть охватит тебя, увидишь настоящую мою суть, и тогда приговоришь меня к смерти, зная мои преступления против твоего народа, а не просто ведомый одной лишь мнимой интуицией.
Предзакатные сумерки уже опускались, когда паломник, глядя на вновь появившийся огонь, начал свой рассказ.

«Я происхожу из рода знатных воинов, завоевавших богатство и титул на полях битв. Меня и моих бесчисленных братьев учили с презрением относиться к смерти – к своей и других людей. Я до сих пор помню, как нас бросали в самое пекло и ожидали, что мы проявим всю изворотливость ума и силу воли. А если кто не мог, то нужда в его существовании отпадала. Кровь, ржавчина, унижение – вот все, что я вынес из своей юности. Стране нужны были хорошие солдаты, послушные, жестокие и наводящие ужас на врага. Дисциплина в армии была железная, ведь все помнили упадок, которому подверглась Страна несколько поколений назад, когда воины, изнеженные домашним уютом, добычей и шлюхами, обратились в позорное бегство перед лицом опасности и оставили на растерзание свою родину.

Отличался ли я чем-нибудь от остальных, пустоголовых вояк? Нет. Разве что моим происхождением и ясной головой, которая помогла мне продвинуться наверх. Вступил я на должность командующего небольшим батальоном у границы именно в то время, когда начались гонения на Других. Мы знали, они пришли с небес, как и Милосердный Отец, и именно они свергли Небесного Царя. Мы знали, что они не похожи на нас, оторванные от мира и реальности, болезненные и слабые и бесконечно коварные. Колдуны и ведьмы, твари из другого мира, осквернители наших храмов и священных реликвий, носители Лжи.

И мы их убивали. Резали целыми селениями, кромсали их тела, сбрасывали трупы в одну кучу и жгли, жгли как жгут зараженную скотину. Мы вытаскивали их из домов и тотчас предавали смерти, наказывая их за грехи проклятого народа».

Давид на миг прервался, кинув быстрый взгляд на Ария, который с нескрываемым отвращением смотрел на убийцу.

«Другие оказывали сопротивление, но они никогда не отвечали жестокостью на жестокость. Это нас совсем не удивляло – всего лишь доказательство того, что они неспособны защитить самих себя. Вера думала за нас, принимала за нас решения, убивала нашими руками. Для нас Другие не были людьми или даже разумными существами, ведь они – грязные демоны в человеческом обличье. Священнослужители прекрасно знали, как опорочить, как смешать с грязью облик любого человека, будь то ребенок, женщина и мужчина.

Каково было мое отношение к происходящему? Я отвечу тебе – равнодушное. Я был солдатом и выполнял приказы бездумно, меня лишь заботило продвижение вверх, к богатству и славе, я желал признания своего отца, своей семьи, Страны. И если быть честным, я до сих пор думаю, что поступал правильно. Но Судьба не желала, чтобы я продолжал это угодное Вере дело».

Арий с лихорадочным блеском в глазах и пылающим взглядом уже высился над Давидом, зажав в руках кинжал. Паломник лишь указал на место рядом с ним.

- Помни, ты не выслушал всю историю. Один раз я уже мог тебя убить, но оставил в живых. Так что сядь и слушай!

И с уверенностью командира немолодой мужчина продолжил.

«Он был местным шаманом или одним из духовных наставников вашего народа. К тому времени многие Другие в Стране уже были либо мертвы, либо гнили заживо в подземельях, а кому-то посчастливилось пересечь границу и убежать. Я лично нашел этого старикана в заброшенной деревне, точно такой же, где находимся сейчас мы, и уже держал свой верный клинок в руке, чтобы оборвать его никчемную жизнь, когда он взглянул на меня тем самым взглядом. В тот же момент скорбь и тоска обуяли меня, а руки отказывались подчиняться. Будто разом я почувствовал боль утраты всего народа; барьер, выставленный армейской дисциплиной, слова, которые я повторял вслед за священниками, даже моя гордость воителя-все смыло без следа. Осталось только голое чувство опустошения и разрухи. На моих глазах выступили слезы, и я жалел вас! Жалел! Сочувствовал! Лишь в тот момент мой разум начал осознавать неприкрытую истину, что Ложь проповедовали не Другие, а служители Веры, что не было никакой чести в убийстве безоружных людей, что Другие были людьми, не больше и не меньше.

А потом наваждение исчезло. Я вновь был самим собой, а передо мной был старик, смотревший на меня с жалостью, на какую не способны были обычные люди. Он осторожно коснулся моей руки, грустно улыбнулся и задрал голову, обнажив свое горло. «Убей меня» - он сказал, - «Убей, и ты поймешь».

Я поднял руку и собирался нанести удар, но замешкался, не в силах сбросить состояние недвижимости. Внутрь вошли мои солдаты. При виде них ярость нахлынула на меня, и я с размаху размозжил нос старику, после чего приказал бросить его в ближайшую темницу и отдать на растерзание служителям Веры. Пусть им займутся те, кто мудрее меня, сказал я себе, а я тем временем приведу свои мысли в порядок, как и подобает истинному командиру.

Вернувшись к привычным занятиям, я все же не мог выкинуть из головы образ этого Другого, который одним лишь взором потряс до основания мое естество. Мне начали сниться странные сны – и уж поверь мне, суеверностью я никогда не страдал, религия для меня всегда была необходимым атрибутом поддержания порядка, не более того. В этих снах у меня не было ни тела, ни доспехов, ни коня; я парил в бесконечной пустоте и был частью чего-то большего. Звезды безудержно манили, глядели свысока – эти яркие, пламенеющие древние гиганты. Я чувствовал себя настолько ничтожным и маленьким, а вся людская суета, все наши деяния казались крошечной песчинкой на ткани бытия. И что-то манило меня, что-то скрытое во мгле черного небытия.

Возвращение в грязный, наполненный смертью и грязью мир для меня было сродни жесточайшим мукам. Порой, не в силах больше сдерживаться, я выл и кричал, устраивал показательные казни провинившихся солдат; топил наваждение в вине, пытался забыться с женщинами. Он проклял меня – говорил я себе – это все неправда, это все колдовство Других».

Давид говорил и говорил, все глубже проваливаясь в водоворот давних воспоминаний. Снаружи уже наступила ночь, и пламя разгоняло удушливую тьму своим ярким светом, бросавшим неясные, изогнутые тени на стены хибарки.

«Как бы мне ни было плохо, мой разум еще не помутился настолько, чтобы искать помощи у служителей Веры. Эти жестокие создания скорее бы подписали мой обвинительный приговор, чем попытались помочь. И тогда я решился навестить того, кого я собственными руками швырнул в адскую бездну. Я не знал, что делать, если окажется, что он уже мертв, но к моему великому изумлению, священнослужители сообщили, что старый Другой все еще жив. С непонятной тревогой я тогда вошел в сырую, грязную камеру, пропитанную насквозь запахом человеческих нечистот, и увидел давнего знакомого – разбитого, лишенного обеих рук и с раздробленными ногами.

При моем появлении старик с трудом приподнялся и улыбнулся той же самой спокойной улыбкой, которую не способны были стереть с его лица телесные муки. И я, Давид, командир взвода и солдат Страны, сел перед ним и обратился к нему, как к равному, невольно испытывая одновременно и уважение к старцу и страх перед тем, что он мог мне рассказать. И Другой рассказал мне все. Что ваш народ – звездные скитальцы, кочующие от одной звезды к другой. А Милосердного Отца вы называете Жизнетворным Ковчегом. У вас не было ни тел, ни разума, пока вы являлись частью Ковчега и летели сквозь темное ничто, подгоняемые лишь одним желанием найти планету, пригодную для обитания.
Сотни лет назад ваш Бог обнаружил нас, людей, и нашу планету. И тогда Ковчег вобрал семя человека и изверг из себя Других, похожих на нас, и приказал вам расселиться и жить, а после чего погрузился в глубокую дрему. Навечно.

Я слушал его и слушал, чувствуя, что попал в какой-то другой мир, что мне рассказывают невероятные вещи о невероятных местах. Другие обжили эту Страну и стали ее полноправными жителями. Время выявило, что они были умнее и способнее людей, и редкий представитель человеческого рода мог превзойти их в чем-то. Они передали Стране знания о Ковчеге, и так зародилась религия о Милосердном Отце, Создателе всего живого. Они делились с людьми знаниями, торговали с ними, продвигали культуру и просвещали необразованные массы. И все шло хорошо, пока человеческая алчность и жадность не низвергла эту Страну в хаос и разруху. Куча амбициозных глупцов захотела прибрать к рукам все, что было создано общими усилиями на протяжении нескольких сот лет, используя религию для разжигания конфликта. Фанатики совершили переворот и склонили на свою сторону весь тот сброд, что не желал жить по неведомым традициям Других, и, что самое главное, втайне боялся вас, после чего направили его против вашего народа. Так начались гонения на Других, которые позже превратились в полномасштабное уничтожение.

Впоследствии я часто задумывался, почему люди были неспособны принять вас? Возможно, главная причина заключалась в том, что вы точно знали о своем происхождении и никогда не пребывали в состоянии сомневающегося ума. Вы не задавали вопросов – «Кто я?», «Зачем я здесь?», «Кто есть мой Бог?». А люди… наш удел вечно сомневаться и совершить ошибки. Быть алчными. Жаждать знаний и богатства. Завидовать тем, кто лучше.

В конце своей истории Другой объяснил мне, что Ковчег нужно пробудить, дабы он продолжил участвовать в цикле рождения жизни на других звездах. Но сделать это могла только Идея, совокупность Воли целого народа. И тогда он снова, как в день нашей встречи, встал на колени, задрал голову и сказал – «Убей, и ты поймешь».

На этот раз я уже не мешкал – я жаждал ответа на вопросы, поэтому сделал то, что должен был сделать. Через мгновение я уже стоял перед умирающим человеком с окровавленным кинжалом в руках. Его глаза, ясные и спокойные, не отрываясь, глядели на меня с выражением безмерной благодарности.

Выйдя из камеры, я осознал, что не только скинул тяжелый груз с души, но и приобрел новое понимание. Новая Идея зарождалась внутри моего тела, как росток, пуская корни в землю, растет вверх и вытянется ввысь, чтобы превратиться в полноценное дерево. Старый Другой умер, пожертвовал собой, чтобы передать мне свои надежды, обогатил вражеского солдата воспоминаниями и мыслями. Он изменил меня навсегда.
Так началось мое паломничество. Я шел и искал места, где убивали Других, дабы впитать их последнюю волю. Вы имеете сверхъестественную мистическую связь с Ковчегом, и когда вы умираете, ваши знания, весь накопленный жизненный опыт и Идея, все возвращается на Ковчег, питая его. Но Он по какой-то причине закрылся от внешнего мира, и ваши предсмертные эманации бесцельно витали вокруг мертвых тел, а после и вовсе исчезали. Чем глубже проникала Идея в каждого представителя вашего народа, чем сильнее была воля Другого, тем дольше «частицы» существовали.

Я стал, в полном смысле этого слова, источником, который пытался вобрать в себя крупицы Идеи, гласившей – «Пробудись Ковчег, создатель Жизни, и вернись к звездам».

Давид тяжело вздохнул и замолчал. Арий, все это время внимательно слушавший паломника, сохранил упрямое выражение лица, словно отказываясь верить в его слова. Молодой Другой знал, что все сказанное Давидом было правдой, но почему он все равно ощущал какую-то злую волю в нем, сомнение и отрешенность - Давид был весь окутан холодным, тяжким равнодушием к столь высокой миссии.

- Да, Арий, тогда я был моложе. А сейчас мои силы подходят к концу, и я так устал. Я – человек, не Другой. Иногда я считаю, что совершил ошибку, ведь я был сыном Страны, меня ждали успех и блистательная карьера, меня ждала моя собственная семья, мой отец. И где теперь все эти мечты? – с горечью в голосе воскликнул паломник, - Где мой покой? Его отняли звезды, ваш Бог наложил проклятье на мою душу, исказил ее, и теперь я буду бесцельно скитаться по чужим землям, пока не исполню чужую волю. Хороша моя жизнь!

Давид усмехнулся, а потом, не сдержавшись, так и вовсе закатился в припадке хохота. Сколько разных эмоций было в этом мучительном и безотрадном смехе – боль, сожаление, сомнения и гнев. Скиталец воззрился на Ария и вдруг переменился в лице; бешенство искривило его черты.

- Не смей на меня так смотреть! Не смей! Не смей жалеть меня, выродок! – Давид проревел, увидев, что молодой Другой смотрит на него тем же самым взглядом, каким на него смотрел тот старик. Воспоминание о том дне, когда его прежний путь был перечеркнут раз и навсегда вызвало бешенство у паломника.

- Прибереги свою жалость для сирых и убогих. Я – стервятник, пирующий на останках твоего народа, этими руками я оборвал жизни многих Других. Я презираю ваш народ, жалких и не способных сражаться. Лишь одно желание живо во мне, лишь одна страсть – я верну вам вашего Бога, который верно насмехается сейчас надо мной, чтобы вы все до единого убрались с наших земель!

Гневная речь паломника оборвалась, и он грузно сел обратно на свое место, смотря куда-то вдаль. Лицо Ария же стало жестким, холодным и отстраненным, и он ответил.

- Ты полагаешь, что один страдаешь. И что мы, Другие, не знаем горя и забот в этой жизни? Ложь. Вот что это. Мы не знаем сомнения? Не совершаем ошибок? Ложь. Мы такие же люди, ибо Ковчег создал нас по вашему подобию. Мы никогда не просили помощи от своего Бога, у нас нет понятия великих божеств, которые взмахом руки могут сдвинуть горы. Мы выбрали эту землю, это наш дом. Мой народ никогда не сражался с вами, мы просто боремся за право существовать и жить.

- Вы будете побеждены - с усмешкой грустно вставил паломник.

- Скажи тогда мне, Давид, - спросил Арий уже спокойно, - знаешь ли ты ощущение домашнего очага и уютного жилища после долгой дороги в серый, дождливый день? Как приятно открыть дверь и зайти в теплый, пропитанный запахом парного молока, дом? Мы были звездными скитальцами. Мы бороздили просторы космоса в виде бестелесных существ тысячи лет, и эта планета, - Арий развел руки в стороны, - стала нашим домом. Лишь здесь мы впервые коснулись живого листочка, услышали птичью трель и испили холодной родниковой воды – после стольких лет холодной и мертвой пустоты! Вы, люди, обладаете правом жить с самого рождения, но предпочитаете бездумно тратить его и, более того, отнимать его у других. Кто достоин презрения? Кто жалок?

Паломник не нашелся что ответить. Перед лицом правды никакие слова не могли умалить ее.

Внезапно Арий бросился в сторону, что-то заметив в окне хижины. Давид тотчас почувствовал едкий запах горелой древесины, а поднимавшийся дым начал жечь глаза. Прижимаясь к стене, паломник смог различить едва заметные в темноте фигуры людей, стоявшие вдалеке и наблюдавшие за тем, как начинать гореть хижина. Если они сейчас выскочат, то их наверняка будет поджидать засада или несколько точно пущенных вдогонку стрел.

Другой и человек переглянулись и приняли единственно верное решение. С оружием в руках мужчины разбежались и толкнули одну из стен хлипкой хижины, отчего маленькое строение немедленно развалилось на части. Метнувшись в сторону леса, они слышали крики людей, которые пустились в погоню за двумя беглецами. Мимо просвистели стрелы и арбалетные болты. Тьма с готовностью открыла свой черный рот и проглотила обоих, скрыв их от взора преследователей, но не раньше, прежде чем Арий толкнул бежавшего впереди Давида, отчего последний покатился кубарем вниз в глотку бездонной пропасти…



Первые лучи солнца осветили утренний лес, ознаменовав начало нового дня. Мрак и мгла, доселе обитавшие в этом месте рассеялись, вернулись туда, откуда пришли. Белые стволы иссохших деревьев с покорной надеждой повернулись навстречу небесному светилу; душевная тяжесть медленно отступала, тоскливый ландшафт заброшенной деревни мало-помалу оживал, наполнялся дневными красками.

Мертвое тело Ария лежало там же, где его оставили преследователи после всяческих глумлений. Из спины молодого Другого торчали несколько стрел с красным оперением. Давид медленно приблизился к закоченевшему, еще совсем недавно живому молодому человеку, который дышал, чувствовал, и так воинственно отстаивал права своего народа. Всю прошлую ночь путешественник скрывался от священнослужителей в овраге, куда его последним усилием успел столкнуть Арий, и псы Веры, решив, что второй беглец мертв, решили не искать зря в темноте.

Давид перевернул тело, коснулся окровавленного лба Другого и закрыл на миг глаза. Что-то маленькое, крохотное и ярко светящееся незаметно проскользнуло мимо, завертелось вокруг паломника, а затем рассыпалось. Еще одна Судьба оборвалась, растворилась, исчезла.

Давид никогда не пытался понять Других, никогда не пытался рассмотреть их воспоминания, ведь во время своего паломничества он лишь видел безжизненные земли, где когда-то умирали живые люди. Но почему-то сейчас, желая сохранить в своей памяти образ Ария, он мысленно потянулся вперед и коснулся этой крохотной частицы. В миг воображение паломника ожило, заиграло всеми красками, и он увидел картины чужой жизни. Сквозь сознание проносились образы незнакомых ему людей, а разум наполнился странными эмоциями. Давид сделал судорожный вдох, когда перед его глазами зажглись картины коллективного воспоминания о Ковчеге и о скитальцах. Они помнили все. Хранили знания и передавали. Они хотели жить. Отчаянно боролись за жизнь, но не прибегали к жестокости. А люди… давили их, убивали, уничтожали. За что? Вопрос без ответа тяжким бременем осел на душе паломника.

И, наконец, из потока мыслей и чувств вынырнул и сам Арий. Давид потянулся к нему и задал безмолвный вопрос.

«Зачем ты этого сделал, глупый мальчишка. У тебя ведь были мечты, была цель в жизни. Пусть взяли бы меня, а ты бы спасся».

«Я не мог. Тебя выбрали, ты один можешь пробудить Ковчег. Что важнее – моя жизнь или жизнь всех не родившихся еще разумных существ?»

Ответ ошеломил Давида, вновь повергая его в состояние прострации, сердце сжалось под натиском душевых страданий. Почему Другие были способны на такое самопожертвование, не боялись отдать свою жизнь за Идею? Разве они не хотят жить? Ведь только полдня назад этот мальчик со страстью рассуждал о том, что звездные скитальцы наконец-то нашли свой дом, он хотел жить, он желал иметь будущее. Так почему же?

Охваченный болью и сожалением, Давид погрузился глубже в память Ария.



Свет ворвался в мрачную темницу, ослепляя всех узников, так долго не видевших ничего, кроме неясных очертаний своей тюрьмы. Высокий мужчина поманил их к себе, торопя выйти как можно быстрее. Не все могли самостоятельно двигаться, поэтому человеку в потертой одежде путешественника пришлось спуститься вниз и помочь некоторым выбраться наружу.
Что важнее, Идея или ее Носитель?

Давид долгое время этого не понимал, думая, что он всего лишь безликий инструмент в руках сверхъестественного существа. Он отказывался верить в свои силы. Тот, кто не смог остаться равнодушным перед горем целого народа, когда все остальные предпочитали оставаться слепыми, был неспособен сломить собственные сомнения и освободиться сам. Годы он провел в поиске ответа, ожидая, что решение где-то там, далеко, и никогда не думал искать внутри себя. Но если Носитель Идеи не позволяет ей прорасти внутри, то как она может раскрыться и расцвести, и принести плоды? Если сам Носитель не верил в Идею, то как она может увлечь остальных?

Другие последовали за Давидом, не смея верить своему счастью. Паломник вел их за собой, минуя ночные улицы города и держа в руках окровавленный клинок. Узкие улочки вывели их к порту, где на воде уже равномерно покачивалась пустая лодка.

Одного осознания недостаточно – паломник знал, что должен сделать последний шаг, совершить акт. Арий шел в город, чтобы вызволить из плена группу Других, но пожертвовал собой ради человека. Теперь Давид занял его место.

Сзади раздались крики. Солдаты были уже близко. Погрузив последнего Другого на суденышко, Давид махнул им рукой и отвязал веревку.
Алчные псы войны, послушные убийцы и палачи, молодой выводок из знатных воинских семей были уже в порту и, ощерившись стальными клинками и копьями, медленно приближались к одиноко стоящему паломнику. Когда-то и он был таким. Когда-то и он верил в Ложь. Но теперь все изменилось. Он скинул с себя все. Давид был в гармонии с самим собой.

Сверкнул яркий, слепящий свет зажженного маяка. Мужчина издал давно забытый боевой клич и кинулся на ближайшего противника. Меч завертелся, затянул свою старую песню, обагряясь кровью.

Раздался скрежет металла. Клинок высек сноп искр. Упало еще одно тело в багровых доспехах.

Подлый наконечник копья впился в плоть Давида, но тело кричало, хотело боя, и он снова ворвался в гущу врагов. Паломник наносил удар за ударом, не жалея себя. Идея охватила его сущность, слилась с нею до конца. С каждым взмахом, с каждым движением, он приносил частичку себя в жертву. Давид никогда не чувствовал себя таким свободным. Избавившись от своего старого немощного тела, он наконец-то смог сбросить груз человеческих забот.

Другие уже ждали его. Они разом ожили внутри, потянулись к его сути, откликаясь на зов.

И, наконец, пал он на том же месте, сокрушенный сразу несколькими ударами.

На глазах у всех людей в порту тело паломника окуталось прозрачной дымкой, поднялось в воздух и рассыпалось на сотни маленьких сверкающих частиц. Они все вместе образовали светящуюся овальную фигуру, которая немедленно направилась вверх. Созданный из Идеи новорожденный Ковчег устремился к усыпанному звездами небосводу, забрав вместе с собой измученную душу паломника, обретшую наконец долгожданный покой. Другие никогда не поклонялись Создателю, зная, что любое разумное существо может стать носителем Идеи.
Идея Жизни и Созидания. Она одна способна породить новое Начало.

Длинная трещина прошлась по тому месту, где пролилась кровь паломника. Она становилась все больше и больше, пока из пустоты не появился маленький росток, который начал быстро прорастать. Сама Жизнь била ключом из этого места, и деревцо становилось все выше и выше, пока не превратилось в огромное, взрослое Древо, свидетельство жертвы, принесенной паломником. Люди с благоговейным страхом взирали на это удивительное творение неведомых для них сил и чувствовали исходящее от Древа мягкое тепло, которое будто бы проникало через завесу Лжи.
Маленькая лодка, полная Других, покачивалась на волнах и беспрепятственно уплывала все дальше и дальше от берега.

Далеко, далеко наверху Давид летел через бесконечный космос, начиная свой долгий поиск жизни. После всех приложенных усилий, всех потерь и страданий, он все же чувствовал некую грусть, покидая свою родную планету. Но разве сами люди не были рождены много тысяч лет назад другим, старшим Ковчегом?

Его паломничество окончилось. Давид возвращался домой, к звездам.