7.

– ...Вот она, душа пиратская, и поверяла мне, как илагров гарпунила – во всех морях. А паче того, как у прибрежных лордов да купцов казну вытряхивала – во всех землях. Да всё к одному ведёт: Мизарен, милый, пойдём со мной на корабль! мол, набеги творить вместе будем, на илагров охотиться! пойдём, Мизарен, милый! «Мизарен» – стало быть, «Миста» по-нашему. Чудно.

– Больше сарнийцам верь. Это на берегу они – «Мизарен да милый». Попади к ним на галеру – сразу разговор иной начнётся: слушай и повинуйся, раб мой, не то плетей схлопочешь!

– Батюшка не раз с ними в плаванье ходил, и ничего.
– То ж батюшка! Не чета иным желторотым...

Бодрый сигнал рога взмыл над опушкой, без труда перекрыл весь царящий внизу шум да гам: похвальбу-сплетни-байки-пари. Отец Одольдо, устроитель охоты, видимо, сзывал запоздавших.

Осень уверенно вступала в свои права, мостя дорогу зиме. С ночи спустился туман, плотный как дымовая завеса. Кто балагурит в десятке шагов, не слишком и разберёшь в промозглой мгле. Восходящее солнце боролось с нею отчаянно, но, похоже, безнадёжно. Земля была пегая от лоскутов первого инея.

Гниль, не погода; но не отказываться же от потехи из-за пустяка. Лесные угодья эрихьюанцев далёко славились, и, как обычно, уважить батюшкину затею хлынула знатная молодёжь едва не со всех концов далуорского мира. И не только молодёжь.

Трое держались наособицу, хотя балагурили наравне со всеми. Вернее, кто как. Пальма первенства принадлежала, несомненно, брату Мисте – душе любого общества, первому в ордене говоруну-шутнику. Лучший друг его Эрихью поддерживал беседу в меру сил. Суламифь – та всё больше прислушивалась да отмалчивалась.

Вечный удел наблюдателя: глаза да уши держать пошире, рот поуже.

– ...С рассветом глаза открыл – она, рядышком, всё ещё сном богатырским... Хватила лишку накануне, даром что сарнийка. Вполне можно было ей, сонной, косы расплести, потехи ради.

– Можно, брат, да не нужно. Как пить дать, пробудилась бы вмиг, да за топор, да тебя в окрошку. Сарнийки таких шуточек не разумеют!

Вот как, друзья-приятели. Переждали заминку – и всё о том же. О сарнийке велеречивой, грозе океанов и побережий. Вправду она, что ли, запала в душу балагуру Мисте? или он так, для красного словца, по обычаю своему?

Тоже – отчасти – про охоту. На илагров. И на людей заодно – самый увлекательный вид охоты!

А косы для сарнийки впрямь – святыня, не забава. Символ воинской чести и доблести. Только девочке решать, когда заплести косы – перед первой битвой своей. Только женщине решать, когда расплести косы – перед избранником своим. И только вдове решать, когда остричь косы – в знак траура, и удаления от ратных дел, и грядущего безбрачия...

Нашла о чём думать, о сарнийках с их косами. Место да время самые подходящие. О другом совсем, о насущном позаботиться бы.

Как сбалансировать на зыбкой грани между «легендой» и истиной. Как привести к общему знаменателю: честь аризианки – и честь конфедератки.

Вовсе незачем убивать, советовал брат Костя. Главное – не победа, но участие. Притворное согласие; самоустранение в разгар свалки; не забыть развести руками в итоге... докосмическая дипломатия. И богу свечка, и чёрту кочерга.

Хорошо бы так. А если – ни нашим, ни вашим?

Может, и правильней всего сейчас – предаваться отвлечённым размышлизмам, вполуха внимая беседе друзей-приятелей. Даже не беседе – болтовне. Даже не похвальбы ради – для разговора. Прекрасно понимают все трое: не стал бы брат Миста, любитель розыгрышей, расплетать косы у пиратки-сарнийки, сговорчивой подруги на ночь. (А где вы видели сарнийцев – да несговорчивых?!) Балагур Миста, но уж не самоубийца. И личина шута скрывает вполне ясный, здравый ум, и даже научного склада.

Иначе не числился бы брат Миста в учениках Одольдо.

Всхрапнул, нетерпеливо перебрал ногами под седлом местный верховой зверь. Лошадь, не лошадь – единорог. Просто единорог, гнедой, с чёрной гривой и длинным костяным рогом во лбу. Что для Земли – сказка, то для Элкорна – обыденность. Стройная и сильная, хорошо выезженная, надёжная обыденность – под седлом землянки-наблюдательницы. Верный друг-помощник, и в пути, и в бою, и на охоте, раз уж угораздило. С непритязательным, по здешним меркам, именем – Тэнграл, что значит – Черногривый.

Вот на Земле – в Античные времена – Черногривым именовался некий морской бог... Впрочем, что подопечным до древних языческих богов, изрядно подзабытых и опекунами?

– Вайрика! – Это Эрихью. (Голос – сияющий, как полновесный золотой ардан). – Согласись, хорошо мы сделали, что выбрались. Потеха обещает быть знатной, верно?
– Верно.

Очень землянка надеялась, что её согласие прозвучало чистосердечно, не вымученно. Для пользы дела! – вечная присказка Наставницы Вахишты. Кроме того, не обижать же любимого.

– Жаль, нет у тебя ловчих туранов. – Ответ, похоже, вполне Эрихью удовлетворил. Смотрел он чуть сочувственно, похлопывал своего скакуна по крупу древком лёгкого охотничьего копья. – Впрочем, дело поправимое. В цепи держись ко мне поближе. Свора у меня неплохая.

– Справедливости ради – не чета батюшкиной, – поддразнил-осадил брат Миста.

– Ну-у... накажи меня Единый, если батюшкины тураны не дадут фору королевским!

– Королеву охоты разумеешь, или короля Льюра? – уточнил въедливый Миста.

– Обоих разом!

Смех в два голоса взвился в низко нависшее, рукой подать, небо, – и сбит был, как птица влёт, хрипловатым трубным рёвом. Дунув в рог последний раз, отец Одольдо пристроил его на поясе и принялся неторопливо спускаться с холма. Призрак в тумане, словно обретающий плоть и кровь по мере приближения. Вернее, два призрака: человек и зверь. Батюшка и скакун его, статный, породистый, ослепительно-белый – до алмазного, до серебряного! – даже сквозь клубящуюся мглу. Такой единорог даже на Элкорне – чудо, не обыденность. И имя чуду: Роэлин – Алмаз.

Какое-то время Суламифь просто любовалась: красотой, гармонией. Стройностью скакуна – и стройностью всадника; роскошной серебряной шевелюрой батюшки – и такой же гривой единорога. Даром что преподобному под шестьдесят уже, возраст более чем солидный для докосмического – в седле Одольдо держался легко, как юноша. И до сих пор – первый меч ордена, что значит – один из первых мечей королевства, да пожалуй, и всего материка.

И, несомненно, учёный – один из ведущих на своей планете, в свою эпоху. Вот-вот вступит Льюр из Тёмного Средневековья в бурный и парадоксальный Ренессанс, и отец Одольдо вполне может послужить провозвестником грядущего. Разносторонняя личность: философ и астроном, лекарь и зодчий, математик и алхимик, поэт и дипломат. При всём при том, охотно разделяет одну из краеугольных истин Конфедерации: мера всякой науки есть счастье Человечества.

Опередивший Время, несомненный и бесспорный. В этом с наблюдательницей солидарны и Академия Прогресса, и Совет Чести и Права, и каждый гражданин Конфедерации.

Столь редкостная здесь – гармония здорового тела со здоровым духом.

– Дети мои, приветствую вас. – Одольдо натянул поводья, поравнявшись с молодыми людьми. – Да пребудет Единый с вами, и да хранят вас Пророки Его, и да обережёт вас Священное Пламя от бедствий всяческих.

Привычно простёр руку преподобный отец; и оба сына его послушных склонились под благословение. Следовало бы и Суламифи последовать их примеру. Но лишь улыбнулась она и кивнула дружески. Как равная – равному.

– Благословенна будь и сия забава, истых воинов достойная. Пусть и клеймят её как богомерзкую. – С симпатией Одольдо взглянул на землянку. – Особо рад я видеть здесь тебя, дочь моя.

– Я убедил, – заявил Эрихью с гордостью.

Чуть печальным взглядом ответила обоим наблюдательница. Всё ж Опередивший Время – ещё не урождённый конфедерат. Всякий титанизм имеет свою «обратную сторону», как справедливо заметил учёный-культуролог докосмической Земли. Вот, не угодно ли – отец Одольдо: любит охоту со страстью настоящего аристократа Тёмных Веков. Охоту ради забавы, но не ради пропитания. В юности же не гнушался и во Святую Землю войной ходить, и в наёмниках служить. И ныне грешен, преподобный: изрядный гурман, немного сибарит и отчасти волокита.

Невелики прегрешения, впрочем. Сравнительно с преступленьями иных тиранов против своего народа, иных дельцов – против своей планеты.

Ведь и конфедераты равно избегают как необузданности, так и аскезы. Превыше всего ставят меру – и полнокровную жизнь.

А Суламифи порой казалось: не тщится ли Одольдо просто избыть тоску с тех самых дней, как окончательно порвал с Бариолой.

– Что же, отче? – Землянка почла за лучшее перевести беседу в иное русло. – Полагаете, не бывать войне с Мераном?

– Никаких усилий не пожалею, – обещал Одольдо убеждённо. – Прекрасные люди меранцы, и сколь отрадно вести дела с ними. Иной раз...

Привстав на стременах, вглядывался он вдаль, сквозь туман.

– Порою, дети мои, желаю я быть свободным – и от сана моего, и от дел государственных. Просто отправиться в плаванье вокруг света. Найдётся у меня друзья-сарнийцы, а у них – корабль крепкий.

Кстати припомнила Суламифь собственное кругосветное плаванье сотоварищи. Планета Тинкс; школа четвёртой ступени; деревянное парусное судно, построенное, как водится, своими руками. До подробностей памятна довольно жестокая буря посреди Лазурного океана, и хмельная радость борьбы со стихией, и – всё дело портящий! – спасательный флайер в облаках над головой, глазам не видный, но мыслепоиску ощутимый. Вызвал наблюдающий Наставник, как же иначе? А они сокрушались тогда, сорванцы, что опасность-де оказалась «не совсем взаправдашней»...

Бесшабашные, далёкие семнадцать лет – сколь далеки от нынешних тридцати, взрослых, благоразумных, исполненных ответственности.

Жаль, Одольдо в отрочестве лишён был таких радостей. Вдвойне жаль, что не наверстает и при Втором Рождении. Ибо ждёт его в Конфедерации не ветреная юность, но умудрённая зрелость.

– Ведь меранским жрецам, как и сарнийским, ведомо, что мир наш имеет форму шара. – Всё более воодушевляясь, Одольдо тронул амулет. – Дивны дела Твои, Творец Единый и Безначальный.

– У нас, да и в Сиргенте, ведали о том ещё до Пророков, – счёл уместным добавить Миста.

– Все мы знакомы с манускриптами подобного свойства, – вставил и Эрихью.

– Однако же, – Одольдо смотрел на землянку лукаво-проницательно, – и жрецы северные, и мыслители наши древние единодушны в том постулате, что солнце и прочие светила вкруг нашего мира обращаются. Ты же, дочь моя, утверждаешь обратное.

Суламифь только улыбнулась.

– Разумею, что сказать желаешь. Из Чертогов Горних виднее?

– Желаю сказать, что верю космогоническим трудам Изен Иджел более, чем прочим.

– Хвала святому Эрихью, не все книги сей сиргентки многомудрой погибли в пламени новой Веры.

И – вполне чистосердечным порывом – Суламифь коснулась своего амулета, заодно со всеми. Воистину, ценный дар Провидения юному человечеству.

– Кое-какие рукописи обещала поискать в Сиргенте Сиарам... – начала она было.

Эрихью звонко хлопнул ладонью по лбу; и запоздало раскаялась в своей оплошности землянка-наблюдательница. Не стоит упоминать всуе имя той, кто объявлена вне закона. Неважно, что все вокруг поглощены охотничьими байками, и едва ли кто слушает стоящего рядом. Всякое может случиться; и погубит она не себя – ту, кого припомнила не вовремя.

– Отче! – с нарочитой досадой заметил бдительный Эрихью. – Что ж мы всё о светилах небесных, когда ожидает нас забава вполне земная? Вот Вайрика впервые в наших охотничьих угодьях.

– Богаты наши леса, – поведал Одольдо с удовольствием. – Обильны дичью знатной и опасной. Повстречаешь тут, дочь моя, и турана дикого, и кадэру с рогами, как сабли, да и гигантского реллема. Коль пребудут с тобой удача и благословенье Единого, без редкостной добычи не останешься.

– Отчего не начинаем, отче? – От нетерпения Эрихью разве что не подпрыгивал в седле.

– Ждём Её Величество, сын мой.

– Её Величество? – переспросила Суламифь недоумённо.

– Королеву прошлогодней охоты, – пояснил Миста; приподнялся на стременах, насторожился. – Чу, топот... нет, слишком много всадников. Это не Её Величество, а какая-то банда аризианок!

Клубящийся туман исторг чёртову дюжину сестёр – развесёлых, бесшабашных, громогласных. Впереди, по обычаю, сестра Герана, на плохо объезженном единороге, огненно-рыжем, почти в тон волос. Затёртый кожаный жилет на голое тело; широченный кожаный же пояс в металлических нашлёпках; мускулистые, в шрамах руки и плечи – на всеобщее обозрение. Суламифи она живо напомнила юных бунтарей-неформалов эпохи НТР на Земле и не только. Хиппи, панки, рокеры, рэпперы... названий много – суть одна: эпатаж серьёзных, ограниченных «предков»...

– Утро доброе, святой отец. – Осадив диковатого своего скакуна, сия средневековая хиппи поклонилась-таки весьма почтительно.

– Приветствую, отче... по здорову ли, отче?.. благословите на подвиги, Ваше Преподобие! – нестройно и весело загалдели прочие.

– Единый вас благослови, дети мои. – Обмен обольстительными подмигиваньями – ох, не по сану да не по возрасту, святой отец! – Однако запаздываете. Сестра ваша Вайрика до зорьки встала – и давно с нами.

Весьма небрежный взгляд бросила сестра Герана.

– Никак и ты потешиться выбралась? Святоша!
– Кто тут святоша?! – Мигом взвился Эрихью, подался вперёд, угрожающе приподнял копьё. – Матушка ваша – святоша! Дуэли ищешь, Герана?

– Хью! При батюшке... – шепнула Суламифь, придержала его за локоть.

– Брось ты, – добавил Миста вслух.

– Но уж нынче обставлю я тебя, непревзойдённая Вайрика, – посулила сестра Герана.

– На всё воля Единого. – Суламифь лишь улыбнулась. (Хорошо бы!)

– Ставлю что угодно – на Вайрику, – заявил Эрихью.

– Пари! – Бойкая сестра Орта хлопнула патронессу по плечу. – Соглашайся, Герана: внакладе не останешься. Твой верх – ты проводишь с ним ночь; его верх – он проводит ночь с тобой!

– Ты, Орта, что кобылица по весне, – хмыкнул Миста.
Дружно грянули хохотом сёстры; и презрительно отмахнулась Герана.
– Пари... Таких сопляков у нас в гвардии с кашей едят!

И вновь Эрихью крепче стиснул копьё; и Миста, успокаивая, тронул его за плечо; и вздохнула Суламифь. Своя «легенда» у сестры Гераны, даром что не наблюдательница. Никогда не состояла она в гвардии, и не перечеркнула безупречную службу свою единой глупостью – с пьяных глаз убив сарнийского посла. Просто матушка её – Глава Дома шэммунов Интанских, кузина самой Владычицы Аризии – правила своими владеньями, говоря обтекаемо, железной рукою. Сызмала Герана и старший брат её, оба от разных мужей, были пороты-перепороты за малейшую провинность, разве что чуть менее жестоко, нежели дворня-холопы. Уже пятилетней Герана знала, что отцы её и брата зарублены, один за другим, собственноручно матушкой: ни за что ни про что, в приступе боевого безумия. И уж как только не «пестовала» чад своих заботливая родительница, готовя к тяготам жизни. Принуждала и в прорубь нырять, и скакать верхом под градом, и посещать все расправы над крепостными да над кровными врагами. Довольно рано приобщила ребятишек и собственно к заплечному ремеслу. И, пожалуй, ни разу в жизни ни Герана, ни брат её не произнесли слова «матушка». Только «леди» или «шэммуни».

Возможно, лишь отчаянный поиск спасенья от вражды и ненависти толкнул брата и сестру в объятия друг друга. Возможно, брат был единственным существом, кого любила Герана, и кем была любима. И нетрудно представить ответные меры матери. Избиты были оба – до полусмерти. Не успев оправиться, шэммун-наследник был женат спешно и противу воли; младшая дочь, насильно же, отправлена в монастырь.

Не больше двадцати ей было. С тех пор – дабы рассудок сохранить – измыслила она себе пристойную легенду о гвардии.

Стоит ли удивляться, кем она стала теперь. Душа, искалеченная с младенчества и навсегда...

...Сестра Герана заёрзала в седле, насупив брови.
– Слышь, святоша! прекрати на меня так смотреть!
– Ты что, Герана? – поёжилась сестра Орта.

– А ну её к демонам... пялится побитым тураном, тоску нагоняет. Айда, леди, хоть на ту сторону холма. Покорнейше прошу простить, отче.

Суламифь не отводила сочувственного, ласкового взгляда. Сестра Герана невольно отвернулась, яростно дёрнула поводья, едва не разорвав полудикому своему жеребцу губы в кровь. Тот взвился на дыбы, зло взвизгнул, ринулся напролом в туман, откуда тотчас понеслись испуганные вопли вперемешку с цветистой бранью. Компания сестёр устремилась вслед, недоумённо переговариваясь. На месте осталась только сестра Иммер – до того она как-то потерялась за общей сумятицей.

– Иммер! – приветствовала землянка радостно.
– Отбиваешься от своих, дочь моя, – в шутку попенял Одольдо.
– Мне с ними тоскливо, никак не с Вайрикой.

И не с вами, отче, – наверняка мысленно добавила Иммер. Знала Суламифь сокровенное желание маленькой аризианки: заполнить пустоту в сердце учителя. Когда-нибудь Одольдо почувствует и поймёт её порыв. Не может не понять. И позволит ей осуществить мечту; может, даже сам обретёт покой в её ненавязчивой преданности.

Суламифь же искренне порадуется за обоих.

– По здорову ли, Иммер? – осведомился Одольдо заботливо.

– Вайрика – целительница чудесная. – Та благодарно кивнула землянке.

– Впредь обходи Тимильские леса. Дурное место.

– Брата Фаэлму вот тоже потрепали в усобице, наёмника лихого, – вспомнил Миста без одобрения. – Золотишка звон больно любит он, как сказывала Вильда Крамольница. Динь-динь-динь-дон... Когда-нибудь погубит его эта страсть.

– Могу ли я помочь? – тут же поинтересовалась Суламифь.

– Я его пользую сейчас. – Одольдо развёл руками. – Не стану отпираться: Тарла Кудесник сие ремесло ведает лучше, чем я. Ты же, дочь моя – лучше, нежели кто-либо...

Из общего гама выделилось вдруг тявканье десятка туранов – даже туман не приглушил какого-то особенного задора в их голосах. Эрихью улыбнулся широко и, как показалось, с облегчением.

– Хвала Единому – королева охоты пожаловала. Её свору сразу слышно!

– Истинно. – Одольдо кивнул, извиняясь; тронул поводья. – Надлежит мне принять её достойно, дети мои.

Из тумана вынырнула маленькая ладная женщина, лет тридцати по местному счёту, верхом на вороной кобылице, в сопровождении двоих егерей с туранами на сворках. Охотничьи звери – нечто наподобие гепардов, только покосматее – были воплощённое нетерпенье: рвались на привязи, весело задирали друг друга.

И враз утихла всеобщая оживлённая болтовня, когда святой отец, почтительно поклонившись вновь прибывшей, протрубил в рог торжественно, ликующе.

– Леди Лафима, даргени Тайлемская! – голосом герольда возвестил Одольдо, и почтительная тишина взорвалась приветственным рёвом.

– Даргени Тайлемская? – повторила Суламифь растерянно среди общих восторгов. (Сюрпризам нынче нет конца!)

– Да, а что? – не сразу сообразил Эрихью.

– Тайлемы ведь вырезали всю семью Вайрики, – напомнила Иммер вполголоса.

– Ради Священного Пламени – с леди Лафимой тебе делить нечего, – поспешил заявить Эрихью. – В тот год, когда, гм... она ещё носила имя фер Арзуас.

– Да и на охоту она убегает – подальше от склочного мужниного нрава, как поговаривают, – подытожил Миста.

Почти не воспринимая дружных защитных речей в адрес королевы охоты, продолжала Суламифь рассеянно изучать её. Никаких претензий у неё нет ни к Лафиме, увиденной вообще впервые; ни к мужу её, виденному только в стереозаписи. (Не приведи Единый – встретиться лично!) Зато чужой кровник как бы не предъявил теперь претензий к ней, чудесно «воскресшей»: мир слухами полнится. Кто бы предвидел, какими осложнениями в работе грозит ей эта затея, тягостная и помимо того?!

Вокруг вразнобой грянула целая сотня, если не больше, охотничьих рогов. Егеря с туранами цепочкой потянулись в туман, к дальнему краю лесного массива, откуда им предстояло гнать дичь на охотников. Эрихью тоже протрубил, подавая сигнал своему слуге; поправил арбалет и колчан за спиной, пожал локоть Суламифи.
– Ни пуха, Вайрика!


***

Чаща и туман поглотили землянку, непроглядной стеной отрезали ото всех невольных сотоварищей. Лишь отзвуки – то ближе, то дальше. Рёв рогов, улюлюканье загонщиков, тявканье и рычанье туранов, истерика птичьих стай над головой... отчаянный треск кустов – то всё местное зверьё тщилось спастись от внезапно грянувшего светопреставления. Нет-нет да и донесутся, один за другим, два заглушённых мокредью вопля. Предсмертный – поражённого животного, и победный – удачливого охотника.

Варварская забава. Хвала промозглой погоде, скрывшей подробности, наименее совместимые с кодексом чести конфедерата.

Заброшенная вырубка – радуясь оказии, молодая поросль успела вымахать в непролазную мешанину ветвей – преградила путь, и Суламифь осадила скакуна. Всё, пора исчезать. Не быть ей королевой охоты; пусть и впрямь поостынет нездоровый ажиотаж, поднятый подопечными вокруг её неизменной удачливости. Какое облегчение, что элкорнские единороги сравнительно спокойно переносят телепортацию...

...Заросли, только что недвижно-безгласные, словно заворожённые, вдруг взорвались остервенелым тураньим воем в двух шагах впереди. Массивная туша рванула через подлесок с шумом и всесокрушительностью танка – видимо, подняли крупного зверя с лёжки, перед самым носом охотницы. Гм, следовало бы сканировать вокруг.

Отточенная реакция конфедератки не спасла от ошеломления, когда жалобно хрустнули, вдребезги растоптанные, ближние кусты, и прямо на неё ринулся... какой-то «дикий вепрь огромадный – то ли буйвол, то ли бык, то ли тур». (Самое время – тревожить мятежный дух барда!) Вот и гигантский реллем, проченный ей в добычу великодушным отцом Одольдо.

Зверь – землянке он показался сперва размером с мамонта – как-то озадаченно хрюкнул, запнувшись на всём бегу, присев на задние ноги. Тонко, как испуганный ребёнок, взвизгнул единорог, взвиваясь на дыбы. С трудом, для себя нежданным, Суламифь удержала его – скорее мысленным импульсом, нежели поводьями. На реллема телепатической силы уже не осталось. С глазами, заплывшими кровью – от бешенства ли, от страха? – зверь подобрался перед броском...

Из каких недр возник первый, рефлекторный порыв: не телепортироваться восвояси, но вскинуть копьё защитным жестом? Оскаленная клыкастая морда перед самым лицом, тяжкий удар, истошный визг – и тёплым, липким брызнуло в глаза.

Когда Суламифь, ещё недоумевая, смахнула с ресниц багровую пелену, – вокруг восстановилось прежнее спокойствие. В ушах комариным звоном плавилась тишь, да Тэнграл под седлом вздрагивал всем крупом. Он всё-таки шарахнулся вбок, прямо к купе деревьев; землянка не вылетела из седла скорее благодаря случаю, чем искусству наездницы. А реллем недвижимо вытянулся поперёк тропы: тонкое копьё пронзило его череп насквозь, от пасти до загривка.

Не помнила Суламифь, как выбралась из седла, умудрившись не запутаться в стременах; как отпустила поводья, прижалась спиной к шершавому стволу. «Сперва ты переломишь себя и убъёшь зверя на охоте...» Насколько проще всё оказалось на деле. Не довелось даже «ломать себя» – само собой вышло. И – ни охотничьего азарта, ни ужаса перед содеянным, вообще ни эмоции. Одна опустошённость. А на грани сознания – всё ещё сопротивление свершившемуся.

Что же? выходит, поживёшь с волками – завоешь и помимо воли?

Как долго простояла она, оцепенев, слыша лишь робкую перекличку пичуг? Вдруг нахлынули топот копыт, перезвон сбруи, негромкая беседа. Бок о бок показались из тумана отец Одольдо и Лафима Тайлемская. Старый всадник – и молодая всадница; белоснежный единорог – и чёрный как смоль. Конец охоте?

Голоса казались приглушёнными и – траурными какими-то.

– Скакун сестры Вайрики, – отчётливо услышала Суламифь слова Одольдо. – Неужто, не приведи Единый, и с нею непоправимое?

– Сестра Вайрика! – окликнула леди Лафима.

– Здесь она... жива-здорова, хвала святому Эрихью.

Одольдо спешился – Лафима подхватила поводья Роэлина, – торопливо подошёл; только теперь, разжав пальцы на амулете, коснулся руки землянки.

– На тебе кровь, дитя моё. Ты ранена?
– Пустяки...

Наскоро Суламифь навела первую иллюзию, что пришла на ум: разодранный на плече рукав, ссадина на шее. Незачем самой порождать слухи о собственной неуязвимости... Взглянула испытующе.

– Вы встревожены, отче, чем-то помимо моей раны.
– Убита Герана. – Лафима, приблизясь, спрыгивала с седла.

Скрипнув зубами, Суламифь оперлась на руку Одольдо. Следовало предвидеть возможность несчастных случаев. И телепортироваться пораньше; и уже на безопасном удалении разбираться с морально-этическими проблемами, да заодно контролировать события, но не быть безвольно подхваченной ими.

– Может статься, только изувечена? – Надежда прозвучала слабо.

– Сказано в Писании: «Тому не пробудиться, в ком угасла жизнь», – тихо возразил Одольдо. – Увы, и ты не всесильно, чудотворица. Изведавшие ярость антилопы кадэру – не жильцы.

Осторожное прикосновение – к мыслям Одольдо, Лафимы. Один на двоих образ: растоптанное, растерзанное тело, раскроенный череп. Останки, в которых нет уже бесшабашной сестры Гераны.

Однозначно летальный исход – даже для медицины Конфедерации.

И, пожалуй, даже – для владеющего Силой, пусть и уровня Старейшины.

Смерть без малейшего смысла. Не ради пропитания, но ради забавы.

Увы, именно такие, и только такие, доминируют у докосмических.

– Я убила её. Ту антилопу кадэру, – сообщила для чего-то Лафима.

– Но лучшая добыча на сегодня, несомненно, у Вайрики. – Одольдо указал на колоссальную тушу; и кивнула Лафима.

А Суламифь – лишь взглянула недоумённо. Добыча? Вот как? Правдами или неправдами, желая того или нет, – но быть ей сегодня королевой охоты. Весь нынешний день – сплошь ошибка; и она – героиня дня сего. Не пора ли – поверить в неподвластность судьбы воле конфедерата? Или просто место такое особое – средневековый Элкорн?



На тропу песчаным самумом выметнулся Эрихью, ссыпался наземь едва не на ходу, рассмеялся торжествующе.

– Знатная добыча, Вайрика... – И осёкся.
– Помоги ей, – велел Одольдо.

– Гигантский реллем не продаёт жизнь дёшево. – Оставив своего единорога, Эрихью подхватил поводья слонявшегося вокруг Тэнграла.

Леди Лафима сняла с пальца перстень с крупным рубином. Он был надет прямо поверх кожаной перчатки. Улыбнулась – без тени неприязни.

– Он ваш по праву, сестра Вайрика, в миру фер Ламбет. Нынче же святой отец посвятит вас в королевы охоты. Возьмите, отче.

– Что же, леди? неужто вы не украсите наш пир своим присутствием? – Принимая у Лафимы перстень, Одольдо смотрел ей в глаза – с тревогой, с надеждой, не таясь. Но в ответ – лишь резкое движенье головой.

– Вернусь домой, пожалуй. Нужно порою и честь знать.

Эрихью подвёл Тэнграла к Суламифи. И, лишь садясь в седло, она отметила: лес давно перестал быть тихим. Перекликались охотники и егеря, взлаивали тураны, стучали копыта; беглое сканирование выявило настроения весьма приподнятые.

Ибо охота удалась как нельзя лучше, а жизнь человека, честь конфедерата – какие пустяки, мелочи, мимолётности.

История шагала своим путём – по трупам: людей, надежд, убеждений. Как и надлежит Истории.


***

– Да здравствует королева осенней охоты, сестра Вайрика!

Отец Одольдо, галантно склонившись к руке Суламифи, свершил ритуал посвящения. Перстень оказался великоват, а церемония в целом напомнила обряд венчания на докосмической Земле. Впрочем, у элкорнских – льюрских – новобрачных нет обычая обмениваться кольцами.

Единым порывом взметнулись вверх драгоценные чаши, щедро наполненные винами из знаменитых эрихьюанских погребов.


– Слава! слава! слава! – с воодушевлением проревели десятки лужёных глоток.

Хозяева и гости разместились за необозримым столом, не страдая от тесноты. Трапезная походила на королевскую пиршественную залу: святые братья и от века не стеснялись в средствах, при отце Одольдо же тем паче. Посуда на столе, лепные украшения на стенах, светильники с сиргентским благовонным маслом – всё изобличало изысканные вкусы нынешного главы ордена.

Как встарь, весело гудело пламя в грандиозном камине – в таком только небольшие транспортные механизмы запекать, вроде двухместных флайеров, подумалось землянке. И уж полный простор для убиенного королевой охоты «вепря огромадного».

Суламифь восседала, как водится, во главе стола, в центре всеобщего внимания, – с перевязанным для отвода глаз плечом. На блюде перед нею уже дымилось жаркое с кровью – из её же добычи. За полгода элкорнской своей эпопеи конфедератка приучила себя есть местное мясо – не синтезированное, самое что ни на есть натуральное.

Но нынче – Суламифь чувствовала – не будет ли испытание чрезмерным?

– За королеву! за королеву!

Настоящее докосмическое веселье: шумное, хмельное, необузданное. Не все, впрочем, предаются ему без задней мысли. Вон перешёптываются аризианки на дальнем краю стола; сестра Орта зыркает с неприкрытой враждебностью. Наверняка уже назавтра по монастырю – и не только – загуляют слухи: ведьма-де сглазила сестру Герану до смерти... Ну, да пусть их. Если бы клевета вернула Герану к жизни...

Вон ещё Иммер не сводит глаз с Одольдо... обратит ли он внимание на неё – даже на этом пиру, что непременно выльется в оргию? Может, именно сегодня – лучше бы не обратил. Ибо за пиром неизбежно придёт похмелье.

– Творец Единый, храни Её Величество!
– Слава королеве!..

Чаши тянулись к ней; казалось, множились с каждым мигом. Напиться, что ли, и ей, гражданке Конфедерации, чей дом – Вселенная, чья семья – Человечество?.. Напиться, как аризианка, по-чёрному, впервые в жизни. После убийства и смерти по её вине... привыкай, вживайся... соответствуй.


Вот было бы – достойное завершение этого дня-ошибки.


8.

...И надоумил же её лукавый – отлучиться в прецепторию именно нынче, в первые дни месяца Листопада. Изволь теперь, матушка настоятельница, расхлёбывать двусмысленное своё положение – наследие собственной глупости. Полна округа свидетелей повального участия аризианок в забаве мерзкой, богохульным отцом Одольдо учреждённой. Ан не пойман – не вор. Да Творец с Вами, Ваше Преподобие, какая такая охота?! гнуснейший поклёп! Молились и постились, постились и молились. Во имя Единого и Пророков Его, ами-и-инь!.. В глаза – взоры тураньи, преданные. А за спиною – смешки.

Славный орден святой Аризии! разбойничий вертеп – со дня основания! Попыталась бы лично святая Аризия, ничтоже сумняшеся, управлять этим гадюшником, что гордо носит имя Её! В лучшем случае, продержалась бы с неделю; ещё того скорей – смело бы, как ветром, на первый же день, поминай как звали. Мало ли молодых да ранних, честолюбивых да наглых. Хлебом не корми – дай опустошить свято место, с последующей узурпацией оного.
Прости, Единый, за помыслы крамольные; но такова жизнь наша земная, многогрешная. Железная узда! вот то единственное, что годится для дочерей моих послушных. Святость – помощница слабая, когда желаешь удержать власть, да ещё в таком месте.

...Трижды ударил колокол – время полуденной молитвы. Всё, довольно метаться бестолку по келье, хищным зверем в клетке. Бариола остановилась в углу перед изображением Священного Пламени – в его глубине угадывались силуэты двух Первопророков. Опустилась на колени, сложила чашей ладони, преклонила голову под шлемом серебристых, коротко стриженых волос. Два лихорадочных пятна на скулах – единственное проявление бешенства, и единственный румянец, оживляющий теперь бесстрастное лицо её.

Лицо, и сейчас тонкое до совершенства; пусть и не черты уже – морщины. И тело, доныне хранящее безупречную военную выправку; пусть и худое сверхаскетически.

Было время, ходили легенды о красоте Бариолы, в миру фер Эксли... где она, былая красота? Только доблесть воинская осталась, да прозорливость, да мёртвая хватка бойцового турана; да и те (будь честна с собою!) уходят мало-помалу, просачиваются водой сквозь пальцы, год за годом. Как проходит всё бренное; как пройдёт когда-нибудь она сама; и что останется после неё?..


Нет, не создавалось настроение молитвенное. Упорно, перебивая раздумья о вечном – прежние, бренные заботы смущали ум. Нет, каковы девчонки! рады первому соблазну – срамницы, негодницы! Доблестную сестру Герану смешала с грязью антилопа кадэру – смерть позорная, бессмысленная (упокой, Единый, душу Гераны; но всё ж – одной соперницей меньше, и какой!). Сестра же Вайрика – королева охоты: наихудшая новость!

Вайрика, урождённая эркассари Ламбетская! Вот кто истинно опасен. Что пред нею сестра Герана – сошка мелкая. Злейший враг веры далуорской, со времён Мятежного Гаэда и Вильды Крамольницы. Ведьма. Еретичка. Развратница. Может статься, даже лазутчица сиргентская. Не священный ли долг Бариолы перед Церковью – извести сию язычницу мерзкую?

Что уж проще, казалось. Из деяний своих богопротивных сестра Вайрика тайны не делает. Во всеуслышание зовёт еретиков эршенских – «братьями нашими во Едином»; Священную же войну за освобождение града Ранаира – «грязной и никому не нужной бойней». Знается, не таясь, со всеми, кого пора отлучить от Церкви, а наипаче с уже объявленными вне закона... Для неё отбросы эти – «лучшие люди королевства»! Звонкой монеты для них не жалеет – и где только берёт золото в таком количестве? Не иначе, ещё и фальшивомонетчица.

И всё это прилюдно, даже свои шашни с неким молодым эрихьюанцем – напоказ: любуйтесь, мол, кому не лень, на счастье наше (тьфу, тьфу, изыди, Тьма вековечная! что за мысли мерзостные приходят – посреди молитвы...)

Бездонно ли глупа она – до святости? Или безрассудней даже, нежели Виальда? Наградил же Единый эдакой родной сестрою! Давно, давно бы пора Бариоле отречься от ошибок молодости – во имя служения Вере Истинной. От сестрицы Виальды, некогда обожаемой; от любимого племянника Эльма, всё-таки успевшего бежать от правосудия в богомерзкую языческую Сарнию; и, в конечном счёте, от рыжего демона Одольдо... Ох, грехи, грехи тяжкие!

Хвала Священному Пламени – с Вайрикой фер Ламбет у неё нет оснований церемониться. Поди, не родная кровь, не Виальда, мир праху её. На своём веку немало еретиков матушка спровадила на дыбу и на плаху. Для опаснейшей ведьмы дорожка давно проторена. И прегрешений числится за нею – за всякое впору колесовать её и четвертовать. Но...

Не раз и не два уж были подосланы к ней надёжные люди; и всё как один сами же выбросили кинжалы, и матушке служить отказались. Где уж простым убийцам наёмным да совладать с посланницей Тьмы высшего ранга! Улестила, умаслила, странно лишь, что не уничтожила. Если же уличить её открыто, к суду призвать – потребует она «изъявления воли Единого»; и, после образцово-показательного боя, после рьяного идиота, вывалянного в пыли – дело на том замнут. С облегчением превеликим.

Ибо добро б ещё, коль сама она защитится, с неизменной безупречностью своей. Многие ведь – и не последние люди королевства – бросятся её оправдывать. Обаяние демоническое; прямодушный взор; странная неуязвимость; повадки бессребреницы... Верховная Владычица, и та ведьме благоволит: лучшей-де новой настоятельницы для аризианок не сыскать... Где вы, подлинные служители Веры?! Прежний Владыка, отец Тарла, давно в Чертогах Горних; и нет покоя душе его, покуда творятся эдакие непотребства в королевстве во Льюрском, в оплоте Истинной Церкви! Ему-то ведьма не отвела бы глаза: происки Тьмы различал он издали, какими бы прелестями и благородствами ни прикрывали их. Святой был человек, неусыпно радеющий о душах паствы своей (и – в награду! – вечные нападки Виальды-пасквилянтки!)

С тяжестью в сердце поднялась Бариола с колен: не до молитвы, да простит её Порвопророчица. Чем сокрушить – врага несокрушимого? Не отпустить же её – безнаказанно по королевству разгуливать и сеять смуту средь правоверных? Эдак не утихомирится демоница, покуда не подорвёт самые устои Истинной Веры, и не ввергнет мир далуорский прямиком во Тьму Вековечную (Единый, помилуй, спаси и сохрани нас, грешников злополучных!).

Одну из немногих зацепок все ж даёт прошедшая охота богомерзкая. Собственные ошибки не грех повернуть – к выгоде своей же. Отвоевала ведь Вайрика перстень королевы охоты у леди Лафимы, супруги даргена Тайлемского. А в памяти свежа еще усобица десятилетней давности, когда Тайлемы вырезали Ламбетов подчистую... как были уверены они сами. Ан нет: сумела сестра Вайрика играючи провести за нос самоё Смерть (кто отрицать посмеет, что на короткой ноге она с Тьмой Вековечной?!). Нынешний же Глава Дома Тайлемов на кровной мести помешан сильнее даже, нежели его покойные родители. Немного умелого обращения – и готов союзник для матушки. Столь же рьяный, сколь и высокородный.

Не лишним будет назначить сестру Вайрику зачинщицей грядущего осеннего турнира. (Вот сейчас – собраться с мыслями, и выйти к полдневной трапезе, и сообщить решение своё, и волю свою изъявить всей общине). Ради чести ордена – признаем скрепя сердце; а может, и ради планов далекоидущих. Вдруг Леру фер Тайлем использует турнир, дабы поквитаться со старой кровницею. И вдруг теперь – в день 18-й месяца Листопада, в год 1374-й от Великого Откровения – выйдет это успешнее, нежели десять лет назад. Надежды мало, но чем Тьма не шутит…

Ведь знает он уже. Наверняка ещё вчера дознался – от жены...


9.

Показываться на глаза супругу Лафима фер Тайлем отнюдь не торопилась. С полчаса ласкала, кормила туранов на псарне. Самолично отвела единорога в стойло, напоила, вычистила. Отдала на кухне подробнейшие указания – что до привезённой добычи. И долго развешивала снаряжение по стенам охотничьей комнаты; семь раз примеривалась, прежде чем разместила новый трофей – рога антилопы кадэру. Той самой, что убила сестру Герану – и тем разогорчила сестру Вайрику. Странно – на подруг похожи не были!

Привычный ритуал. Особенно затяжной – после того, как утратишь титул королевы охоты. Ибо жестоки сверх меры упрёки супруга – в такие вечера. Вовсе никакого, мол, проку от жены: даже дичи к столу не дождёшься.

Жаль, отсрочка – не спасение. Затянешь время чересчур, так Леру, чего доброго, сам выйдет навстречу...

Мужа застала она в трапезной зале – потягивающим вино в мрачном одиночестве. Судя по воспалённому, блуждающему взору, захмелел он уже изрядно.

– Ну? – осведомился коротко, почти враждебно.
– Я вернулась, Леру.
– Премного рад.

Заплывшими, злыми глазами дарген прощупал жену – и остановился на левой её руке.

– Не вижу у тебя перстня королевы охоты. Снова батюшка. И до каких пор тебя – молодую, сильную! – будет обставлять старый пень, из которого песок сыплется?

– Расскажи про пень и про песок самому Одольдо, – предложила Лафима, с трудом сдерживаясь. – Бьюсь об заклад, что овдовею вмиг.

– Этого-то ты и ждёшь – не дождёшься!

Дарген подлил себе вина, поболтал кувшином в воздухе – и яростно отшвырнул прочь. От стены отлетели черепки, остатки вина пролились на пол. В двери просунулась перепуганная мордашка; миг спустя прислуга ринулась к осколкам.

– Брось! – рявкнул хозяин. – Ещё вина, живо!

Девчонка и рада была убраться от греха. Качая головой, Лафима прошла к столу, села на скамью против мужа. Основательно приложившись к кубку, тот опять осоловело уставился на неё.

– «Одольдо»! – повторил язвительно. – Даже уже не «отец Одольдо». Постыдилась бы – при живом муже! Опять уйдёшь к нему на всю ночь?

– Полагаю, ты легко найдёшь мне замену, милый! Я-то хоть не оскверняю супружеское ложе, иду на сторону. Ты ж – Глава Дома, не про тебя законы писаны!

– Всё издеваешься. Тьма меня разрази – что за времена настали! С утра до вечера жёнушка пропадает по охотам, с вечера до утра – по чужим постелям. И плевать ей на дела поместья...

– Мне?! – Лафима не выдержала – сорвалась. – Кто ведёт хозяйство и всю торговлю? Кто назначает подати? Кто о крестьянах печётся в неурожайные годы? Кому, в конце-то концов, управляющие несут приходно-расходные книги? Не мне ли? Для тебя же – все «дела поместья», все заботы о его процветании к усобицам сводятся. Одни твои наёмные армии скоро по миру нас пустят!

– Но уж подарить наследника ты мне доселе не соизволила, – напомнил Леру уже тоном пониже.

Поднявшись из-за стола, Лафима резко оттолкнула скамью и выпрямилась, заложив руки за пояс.

– И не соизволю! Дотоле, пока ты не прекратишь пить аки бочка бездонная, и щипать служанок, и ссориться со всеми соседями без разбора! Не желаю, чтоб дитя моё выросло на тебя похожим.

В дверях появилась давешняя прислуга, уже с кувшином вина; бочком-бочком, по стеночке протиснулась к столу. Мощь, с какой лорд и леди сотрясали воздух, явно страшила её до полусмерти.

Лафима нашла в себе силы милостиво улыбнуться. Приободрённая, девчонка поспешила отдать сосуд господину и исчезла.

Одним духом опрокинув себе в горло полный кубок, Леру крепко ахнул им об стол.


– В ближайшую же нашу с тобою ночь – не смей пить отвар альгеноры! – проревел он. – Что говорит Писание? «Слово Главы Дома – да будет законом для супруга его!» Вот моё слово!

– Попробуй своими руками выкосить всю траву альгеноры в дарге, – предложила Лафима холодно. – Вместо наследника получишь по бастарду от каждой крестьянки в округе. Ибо я – близко не подойду к нашей опочивальне. Будь ты трижды Глава Дома.

Стиснув зубы, даргени зашагала по комнате.

– Когда-нибудь мы с тобою, Леру, схватимся за мечи и порубим друг друга, видит Единый. Не того ждала я от супружества нашего, когда ты восемь лет назад сватался ко мне.

– Так кто тебя обставил на охоте, скажи толком. – Видно, муж не слушал её. – Если не возлюбленный твой батюшка – так кто же?

– Сестра Вайрика, – отмахнулась Лафима в досаде.

– Гмм... не та ли, что слывёт воином непобедимым, еретичкой и чернокнижницей? И в охоте первая? Воистину, нечисто дело.

– Та самая. Сестра Вайрика, в миру фер Ламбет...

Дарген вдруг изменился в лице – словно протрезвел разом. Вскочил как ужаленный, подался вперёд, дыша с присвистом.

– Фер Ламбет?! – выдавил хрипом; лицо его медленно наливалось дурной кровью – до синевы. – Фер Ламбет?!

– Да, а что?

Поздно сообразила Лафима, что в раздражении сболтнула лишнее. Старая, забытая усобица – до истребления одного из кланов подчистую – случилась ещё при матери Леру, прежней Главе Дома. Неужто не конец вражде? Сынок-то куда хуже покойницы, да простит её Единый... Помимо воли Лафима нащупала амулет. О, Священное Пламя! что теперь-то поднимется?!

– Быть того не может, – как бы в забытьи бормотал Леру, сам хватаясь за амулет. – Закололась она на моих глазах, и тело её сгорело вместе с родовым замком Ламбетов. Не восстала же из пепла, подобно Пророкам, храни нас Единый!

– И пусть её. – Лафима пыталась говорить спокойно, увещевающе. – Теперь она аризианка, законному потомству от неё не бывать, лет через двадцать её приберёт Творец, либо же ещё того ранее падёт она в битве; совсем угаснет род её. Чего тебе ещё-то недостаёт, во имя Великого Откровения?!

– Чтобы я допустил до того, что последняя эркассари Ламбетская переживёт меня?! Пусть считает себя трупом уже теперь! И не обольщается тем, что ещё ходит и дышит: недолго осталось!

– Что же ты предпринять намерен, позволь полюбопытствовать? – В сарказме Лафимы сквозила безнадёжность. – Может, штурмом возьмёшь монастырь аризианок? Это тебе не замок Ламбетский.

И – оперлась на стол с прерывистым вздохом.

– Одержимый, право слово! Необузданные страсти и губят людей, Леру.

– Не дождёшься, жёнушка. – Дарген грузно опустился на прежнее место, едва не опрокинув кувшин с вином. – Не допустит Единый, чтобы одна из Ламбетов топтала землю после меня. Но истинно говоришь: эту месть надлежит свершить не своими руками. Наёмных убийц подослать...

– Сказывают, подсылали и не такие. И боле тех убийц не видал никто. Неспроста, верно, слывёт она чернокнижницей.

– Да ты... да я!..

На губах Леру проступила пена, он свалился ничком на стол. Кувшин опрокинулся, багровая лужа расползлась под даргеном. Перепуганная не на шутку, Лафима бросилась к мужу. Приподняла его, безвольно обвисшего, всего залитого вином, привлекла к себе.

– Леру, Леру, успокойся, – зашептала горячечно, гладя его волосы. – И довольно тебе пить. Я антилопу кадэру добыла, знатный ужин подадут. Забудь ты сестру Вайрику, гнева твоего не стоит она...

– Оставь! – Дарген грубо оттолкнул её руки, выпрямился с натугой. – Участия от тебя не жди. Ступай к своему Одольдо, с этой местью без тебя разберусь. Ужинать не стану, не зови даже.

И, опрокинув скамью, потащился восвояси; швыряло его, как челнок рыбака в бурном море. Услышала ещё Лафима, как он сипло, икая, орёт на лестнице: «Ещё вина мне в опочивальню, Тьма вас всех забери, дармоеды!»

Сама, не зовя прислуги, Лафима вернула скамью на место. Устало присела, рассеянно взяла кубок мужа – там оставалось ещё вино – и залпом осушила, не заметив вкуса. Какой демон дёрнул её – не остаться на пиру у Одольдо? Долг супружеский? Совесть? Или...

– Священное Пламя! И почему я доселе люблю этого безумца...