Светало. С востока потянулись золотые полосы, звезды потускнели, подернулись пеленой. В ветвях над головой засвистел утренний ветер. Свежея, усиливаясь с каждым мгновением, он застонал, завыл на разные голоса в каменном лабиринте.
«Вовремя!» — подумал Ен, кутаясь в плащ за выступом: сюда проснувшийся в скалах ветер не доставал. Продрогший конь беспокойно переступил копытами, прижался косматым боком. Ждали. Спуск с перевала в темноте выглядел сущим безумием.
«Поющие Утесы» — поэтично обозначили ущелье на постоялом дворе. «Чёртово поддувало!» Енмар помнил, как двое выпивох с разбойничьими рожами наперебой расписывали здешние красоты; сначала брались показать дорогу, после отказа затеяли ссору.
— Что, малец, — гримасничая, цедил одноглазый, норовя оттеснить в темный угол гостевой избы. — Выспросил, значит хитростью обо всем, а платить нечем?
Другой нацелился пошарить в поклаже одинокого путника. Ему Ен сломал руку, кажется левую — точно вспомнить нельзя: вмешались проезжие купцы, скандал получился изрядный.
Понятное дело, таверный люд испокон кормится с проезжих, а времена такие, что поток их изрядно поредел, но показалось — совсем нешуточно, что интерес простирается дальше пары монет. Зря суетился степенный хозяин, перебегая взглядом с кошеля за поясом, на седельные сумки:
— Никак нельзя, молодой господин! Кто же путешествует ночью! Да еще в одиночку, по изгорам! Ведь случись чего, избави Матерь, никогда себе не прощу!
Енмар вздохнул: всем было дело до его молодости, кругом она задевала людей — вот уже спешат поправить, качают головой укоризненно, чаще без повода, а поминая собственные промахи. Презрев уговоры, ночевать не остался. Хватило ума: не воевать же со всей деревней…
«Ну, что же! — сердился на свои сомнения. — Разве это страх, разумная предосторожность! Чего мне бояться?!» Ветер загудел, завыл совсем уж по-волчьи и Ен как бы невзначай коснулся рукояти ножа на поясе.
На горизонте вспыхнула полоса ослепительной лазури, внизу в долине темные пятна лесов прорезались серебристыми нитями рек. Зацепились за скалы облака, пролились коротким дождем и потянулись к синим горам, за которыми лежало невидимое теплое море.
Его разбудило жаркое влажное прикосновение: конь, предупреждая, тихонько фыркнул в лицо. Енмар приподнялся на локте: сквозь листву, наполненную движением и ликующим звоном птиц, проглядывало солнце. Меж стволов золотыми искрами проносились жуки, басовитым гудением смущая гнедого, который притворялся испуганным, всхрапывал и косил выпуклым шальным глазом. За деревьями открывался изнывающий на припеке луг, одуряюще несло полынью. Там, над дорогой, поднималось облако пыли.
«Всадники... Проехали мимо, — отметил сонно. — Пора бы и самому в седло!»
Ен продолжал дремать на ходу, ссутулившись, натянув на голову капюшон, но едва сквозь шелест ветра послышался легкий свист — натянул поводья и остановился.
Косые лучи солнца освещали заросшую прогалину: крутой склон, желтеющий подушками дрока, подступал вплотную к дороге. Скатившиеся сверху камни едва угадывались в высокой траве. Рыхлые песчаные языки оползней разлеглись поперек тракта, пробороздив проходы в колючих зарослях. Опасное, удобное в засаде место.
Словно подслушав — рассерженной осой прогудела стрела, канула в непроглядной зелени. Ен выхватил притороченную у седла палицу, пригнулся и ударил коня пятками. Гнедой фыркнул, скакнул вперед, но из кустов, загораживая путь жердью, выросла фигура разбойника. Сбоку из-за дерева вывернулся еще один — косматый, с замотанным до глаз лицом: гаркнул страшно: «Валла!»; потянул руки к поводьям. А сзади на круп коня съехал по веревке третий — норовя перехватить горло ножом.
«Резвые, гады!»
Памятуя о лучнике, Енмар метнул палицу, извернулся и ловко вывалился из седла. Упал, как и задумывал — на вцепившегося со спины фанзигара. Услышал короткий болезненный стон, вырвал из ослабевших пальцев клинок и метнул в тех двоих, еще топтавшихся возле коня.
Кажется, попал.
Ухватил разбойника за ворот, взметнул безвольное тело перед собой, закрываясь от стрел — тонкая ткань затрещала и неожиданно лопнула, расходясь в стороны. Внезапный вид нагой женской груди: «Это же баба!» — его озадачил, смутил: не в каждой стычке такое случается. Ен замешкался, пропустил мелькнувшую тень, и мир вспыхнул пурпуром, сменившимся позже непроглядной чернотой.
В себя привел резкий стрекот сойки. В ушах звенело; по лицу, нестерпимо щекоча, сновали муравьи. Не открывая глаз, потянулся смахнуть их непослушной затекшей рукой — угодил в сплетение ветвей. Раздетый и босой он лежал в кустах, упираясь гудящей головой в колючие стебли. Кое-как оскальзываясь на влажных корнях, исцарапав руки и ноги, выбрался из зарослей; выругался вполголоса.
Напавших нигде не было видно, пропал конь со всей дорожной поклажей. С него самого в беспамятстве сняли плащ, короткие сапоги из мягкой кожи; срезали пояс, не сумев расстегнуть хитрых крючков. Из-за порезов, видимо, не польстились на рубаху с уже подсыхающими пятнами крови. Забрали оружие: бронзовую палицу искусной резьбы, длинный нож в деревянных ножнах. Не побрезговали даже крепкими дорожными шальварами. Хорошо, хоть остался жив.
«Повезло!»
Морщась, Ен растер узкие резко пахнущие камфарой листочки, глубоко вдохнул терпкий аромат; в голове прояснилось — пригодилась наука Кощеева.
«Пригодилась?! — вспыхнула в душе ярость. — Сидеть на дороге без штанов, нюхать цветочки и радоваться, что не убили!» Он сжал кулаки, вскочил на ноги.
«Следы! Нужно найти следы, и отыскать пролетевшую мимо стрелу — хоть какое-то оружие!» Поглядел на густой подлесок, где кусты ежевики, плотно перевитые плетями вьюнка, чередовались с терном и жостером.
Тяжело вздохнул: «Повезло...»
В лесу темнело к вечеру; тяжелый запах поднимался от низких жирных папоротников, сбивая усталое дыхание. После целого дня босиком подошвы горели нестерпимо; влажный травяной ковер мешал разглядеть, где ставить ногу, стегал крапивой по икрам, а за деревьями уже неясно виделись люди, и шуметь не было никакой возможности.
Через десяток осторожных шагов Ен замер перед вытоптанной поляной: беспорядочной, полной объедками и тряпьем; более похожей на разоренное воронье гнездо, чем на лесной приют разбойных людей.
Возле тлеющего костра сидел одноглазый — тот самый, с постоялого двора, баюкал перевязанную тряпками руку. Отмахиваясь от едкого дыма, поглядывал назад, где азартно вскрикивая, возились еще двое.
— Кусается, тварь! — донеслось негодующе.
Енмар складывал и вычитал. Из засады напали четверо, считая лучника; на поляне трое и кто-то кусается. «Пленник или не поделили добычу? Если пленник — значит, одного нет. Выставили дозорного?!»
— Золтан! — заорал косматый, вставая. — Неси железо!
Одноглазый вытащил из углей толстый прут, тлеющий на конце багровым, поднялся. Ен разглядел свою палицу в стопке небрежно сваленного оружия. И ведь лежит удобно. «Ага, отвернулся!» — перехватив стрелу за оперение, пригнулся и в стремительном броске метнулся через поляну.
Первым увидел косматый, кинулся навстречу волком; Ен встретил его в прыжке — резко, словно плетью, хлестнул стрелой навстречу. «Н-на!» Острый наконечник наискось перечеркнул оскаленное лицо. Косматый завопил, упал со всего размаху на колени, кинул руки к глазам; сквозь пальцы на грудь хлынула яркая кровь. Стрела переломилась, но в руку толкнулась рукоять палицы, знакомо легла в ладонь — и гулкий удар по ребрам уложил противника на спину.
Ен перепрыгнул костер.
«Лучник! Где лучник? Выставили дозорного или нет?!» — быстро огляделся, заметил небрежно брошенную перевязь со стрелами и повеселел. Одноглазый с прутом, и еще один — приземистый лысый разбойник, с коротким двуглавым топориком-сагрисом в руках — неуверенно надвигались, заходя с разных сторон.
«Ну, это совсем просто!»
Бил вполсилы — не калеча, памятуя, что сохранили жизнь. Одноглазый видел его в деле: после первых же ударов выронил прут и припустил бегом в лес. Косматый — весь перемазанный кровью, поднялся и засеменил следом, утробно икая. Неуклюжему лучнику пришлось наподдать пониже спины, чтобы не отставал. Босой далеко преследовать не стал: убедившись, что удирают, вернулся взглянуть, для кого калили железо.
Связанная разбойница — немолодая, черноглазая с коротко обрезанными волосами — извивалась в путах, стараясь порвать веревки. Злое перепачканное лицо кривилось в ярости. Рубаха снова разорвана, руки и ноги растянуты петлями в стороны. Увидев его, затихла и оскалилась в недоброй улыбке.
— Красивые ноги! — сказала насмешливо, снизу вверх.
Громко захохотала вслед.
Первым делом Ен отыскал штаны. Из уцелевшего кувшина, кажется это было дрянное деревенское вино, обмыл ноги и с наслаждением натянул сапоги. Поднял свой плащ заляпанный грязью и смолой. Больше ничего из его поклажи в лагере не нашлось; покопавшись в разбросанных вещах, он задумчиво поглядел в сторону пленницы.
Когда Енмар подошел с ножом в руке, разбойница напряглась; по лицу пробежала странная гримаса: лоб покрылся испариной, на висках вздулись пульсирующие жилки. Влажный вечерний воздух сгустился, зазвенел от невероятного напряжения, казалось что-то случится, но внезапно она обмякла — все кончилось! Над ухом тихо зудели комары. Показалось, почудилось невесть что…
— Только не мучай, убей сразу! — попросила чуть слышно, закрыв глаза.
Ен опустился на колено, взялся за перетянутые запястья и осторожно обрезал веревки — одну за другой. Она лежала без движения, потом словно опомнилась: открыла глаза и резко села, заставив его отшатнуться.
— Нечего глазеть! — прикрикнула строго, запахивая разорванную на груди рубаху. Енмар послушно отвернулся, потом спохватился, видя, что она улыбается.
— Кто ты таков, мальчик? — спросила разбойница уже немного игриво. Сверкнув взглядом — рассердился нешуточно, разрезал веревки на ногах, и собрался было встать, когда она протянула руку: «Подожди!»
Ен зашипел от резкой боли в плече. Надо же, и не вспомнить, где угораздило...
— Терпи! — она отдернула пальцы, пошептала в кулак и направила ладонь на рану.
Ничего не случилось.
Черноглазая прищурилась, с деревьев посыпались шелуха, чешуйки коры. Закружились падающие листья. Енмар восхищенно завертел головой, внезапно оглушительно чихнул; листопад прекратился. Рана по-прежнему кровоточила.
— Что это было?
— Сам как думаешь? — она разглядывала его с легким подозрением.
— Не знаю! Ты сложила пальцы вот так, и произнесла: iyallēnīn tiwēna šūallamān...
Закрыв ему рот холодной ладонью, рассержено прошипела:
— Не вздумай повторять это вслух!
— Простое заклинание…
— Запомнил с первого раза?! — не поверила разбойница. — Может ты великий маг и знаешь тайную речь? — она с сомнением посмотрела на него. — Ну да, а я правлю колесницей солнечного змея... Кто ты такой? — повторила, подняв бровь.
— Где мой конь? — спросил Енмар в ответ.
— Конь! — фыркнула она насмешливо. — Видел бы ты настоящих коней! За этого мохнатого дали сущую мелочь, а твои тряпки не понадобились даже такому ничтожеству как Дуба — вижу, ты их отыскал, а теперь верно хочешь получить остальное? — она неподдельно оживилась, расцвела румянцем. — Ну и поделом ему! Грязный негодяй скупает только дорогое, норовя обсчитать, взять за бесценок, а то вовсе обменять на свое отвратительное пойло...
— А ты?.. Ты что, хлебнул?! — спросила она строго, поводя подозрительно носом. — Несет вином так явственно! Дай и мне немного, — попросила неожиданно, — совсем пересохло в горле!
И тут Ен понял, что она пьяна. Чертовски пьяна! И надо что-то делать...
— Это мой конь!— повторил он совершенно по-детски, отнимая поводья.
Хуторянин — крепкий, чернявый грек, заросший до глаз диким волосом, схватился за вилы: «Но-но, не балуй! — закричал он, нацеливаясь ткнуть хорошенько непрошеного гостя. — Пусти коня, тебе говорят!»
— Дурак ты, Дуба! — сказала страдающая жаждой разбойница от ворот сарая. — Лучше отдай, а то станет с тобой, как с остальными!
Чернявый только зарычал, и Енмар, который тяготился уже глухой несговорчивостью, оставил коня и вынул из-за пояса палицу. Разминая кисть, крутанул короткую мельницу и тут грека проняло — выпучив глаза, попятился от гудящих полукружий, опустил вилы, отставил их в сторону, показывая мирность намерений.
Брызнул взглядом на разбойницу, угодливо склонился и прошел в угол. Открыл широко крышку подпола, опустился, кряхтя, на колени. На свет появились седельные сумки еще не все раскрытые: поберегли их потрошить до утра.
— Осторожно! — предупредила черноглазая и точно: хуторянин подхватил из схрона заряженный самострел, вскочил на ноги, довольно оскалившись.
Ен сделал шажок в сторону — самострел смотрел на него, шагнул еще раз, вперед-назад, замер на мгновение, снова шагнул — самострел следовал за ним, каждый раз немного запаздывая. Странная эта игра продолжалась недолго: сблизившись незаметно, Енмар взмахом палицы выбил самострел у грека из рук.
— Ух, ты! — закричала разбойница. — Покажи, как это сделал?!
Хуторянин и сам стоял пораженный; Ен ткнул его в брюхо легонько, ухватил за шиворот и потащил в избу искать остальное.
В просторном пятистенке обнаружилась семья: жена и без счету детей разного возраста. Самые младшие сейчас же заревели, за ними подхватились те, что постарше; вскоре рыдало все семейство.
— Довольно уж, хватит! — закричал Енмар, получив искомое: разрезанный пояс, кошель с деньгами, и еще несколько приятных мелочей, делающих жизнь путешественника сносной. Грек уже и сам бормотал что-то жалостливое, потому махнув на стенающее семейство рукой, вернулись в конюшню.
— Здесь будем ночевать, — решил Енмар. «Мне теперь, конечно, без тебя никуда, — молвила разбойница, — но на все-то, я пойти не могу!» Он покраснел, вскинулся: «Ты... Что такое!» Она нахально засмеялась и спросила вкрадчиво: «Ты, значит, мне доверяешь?»
Кони тихонько всхрапывали от их голосов, тени плясали по стенам в огне лампы, золотистыми искорками постреливал фитилек, а за воротами шумел ночной ветер, превращая деревья в шагающих сквозь темноту великанов.
— Проснись! — встряхнула его разбойница. — Беда!
Он как-то сразу понял — где он и с кем, вскинулся упруго. Снаружи, посвечивая в щелях, полыхал пожар; раздавались свист, крики, слышалось щелканье стрел. «Одноглазый привел подмогу! — побледнела она. — Дубу-ловчилу пограбят, и нас не забудут...» За стеной тем временем раздался пронзительный крик, они подскочили, вглядываясь в пылающие промежутки между бревен.
Конный хлестал кого-то, лезущего из окна горящей избы, метался черной птицей пред жарким пламенем, а у ворот уже гремела новая сеча. Блистая доспехом, в распахнутые створки ворвалась дюжина всадников, рассыпая удары направо и налево. Разбойники дрогнули, побежали от прямого столкновения; двое пытались заскочить в сарай, где их встречал не выспавшийся Енмар.
— Бей, убивай! — следом за всадниками ворвалась пешая охрана каравана, размахивая короткими копьями с широкими наконечниками. Все смешалось.
— Как хоть звать? — спросил Ен, разглядывая в полутьме сарая неясный профиль. «Халь! Зови меня Халь». «Разве это имя?» — удивился искренне, и она пояснила: «Прежде называли Хальрикой, но ты зови — Халь!»
«Аль-рика»,— задумчиво повторил он, тут ворота распахнулись, яркий свет множества факелов ослепил их. «Тю, — раздался удивленный голос, — тут еще двое!» Вывели на двор, — разгоралась уже утренняя заря; подвели к главному — в богатом парчовом халате, высокой шапке на соболях.
«Кто такие...» — пока суд да дело, вовсю рассветалось утро. Уже потянуло холодком, светлел восток, звенели золотые колокольчики на шее верблюдов; от близкого пожарища поднимался кислый дух, капельки росы заблестели кругом. Начинался новый, хлопотный день.
— Девка вроде разбойная, — сказал кто-то. Ен стиснул зубы, вышел вперед и объявил: «Она моя... спутница!» — нашелся он; кто-то оборвал вопросом:
— А сам кто таков?!
Тогда он встал прямо, и сказал торжественно: «Енмар Герами Арраго!» Всеобщий смех был ему ответом: «Кто ж тебя так?» Улыбнулся, оглаживая парчу, предводитель каравана: кряжистый с серебристыми волосами под шапкой, блестящими живыми глазами. Ен оскорбился, подался вперед, воспламеняя взглядом, но — шалишь! по бокам встали доспешные, загородив дорогу.
— Ишь, горяч! — крякнул караванщик, поглядел внимательно. «Со мной поедете», — махнул он, желая сам разузнать откуда проистекает уверенность в столь молодом человеке.
Енмар указал на своего гнедого и тотчас вывернулась притихшая разбойница, утверждая, будто вон та лошадь точь-в-точь ее. И действительно: саврасая лошадка пошла ей в руки, спокойно дала себя внуздать и даже перенесла пару вьюков, которые черноглазая навьючила как бы невзначай.
Ехали на повозке с высоким навесом, седланные лошади шли в поводу. Впереди на широкой лавке устроился возница: крепкий обветренный бородач с длинным кинжалом в червленых ножнах. Караванный почтительно называемый «энси» сидел на некотором возвышении, хозяйственно оглядывался по сторонам, посматривал и на попутчиков; рядом вертелись десятка два конных. Отдельно шагали вьючные верблюды под надзором людей в латах; следом уже тянулись телеги с имуществом, табунчики запасных лошадей.
Ен срывал травинки и старательно разгрызал; глядел с интересом широко раскрытыми глазами. Кругом расстилалось поле, далеко позади темнел лес; коршун падал камнем на добычу в высокой траве, пронзительно пищали птицы. Вот бабочка-капустница порхнула испуганно в сторону, он засмотрелся ей вслед, приложив руку к бровям.
— Небо-то, какое! — сказал вдруг. «Какое? — охотливо справился возница». — Насквозь просмоленное, пожарами попаленное! Драконами все излетанное вдоль и поперек...
На него оглянулись.
— Тебе часом голову не напекло? — холодно озаботилась Халь.
— А что же! Прилетали к нам драконы, — кивнул возница, — Народец-то тогда был не ахти какой, только слава, что богатыри, а вот девушки, так те действительно. Теперь таких уж не бывает, — на телеге повернулись к рассказчику, конные подъехали ближе. — Да и драконы были орлы: красная краска даже синим отливала, хвост лошадиный, а клюв стрижа. И такой им закон был положен: унесет девушку на Каспий и услаждается яблочными грудями ее сахарными. А умрет девушка, и он должен в тот же час умереть. Вот ты и рассуди: девушек много, драконов мало. Так и повывелись!
Слушатели захохотали.
— Все-то вам груди сахарные покоя не дают! — вмешалась уязвленная Хальрика, вызвав новый взрыв веселья. «Тобой-то, яга, небось, дракон побрезговал!» — заметил сквозь смех кто-то из конных.
Ен покосился недобро; караванный заметил, прикрикнул на всадников: «Ну, хватит зубоскалить! Смотрите прежде за дорогой!» Его поручный случившийся тут же на буланом коне засуетился, отправляя вперед разъезд. Гонцы помчались наметом, поднялись на холм, откуда фигурки их виделись совсем малыми и пропали за склоном, оставив дозорного.
— Будет, будет все поле с облогами и дорогами, покрыто торчащими их белыми костями... — проговорил распевно Ен; караванный глянул с изумлением, но тут тень пала на них: день словно споткнулся, остановился в беге своем, сменяясь серым сумраком.
— И правда что ли дракон? — возница огляделся из-под руки; хлестнул поводьями. «Энси! — закричал он сквозь поднявшийся ветер. — Буря идет на нас!»
Все переменилось в одно мгновение: над дорогой потянулись пыльные факелы от копыт, горячие порывы свивали их в столбики, скачущие над полем — в народе есть предание: что, если разрезать такой столбик косой или серпом, на лезвии останется капля крови. Склонился всадник, указывая рукой: на холме сигналил дозорный.
— Рысью, вперед! — закричал караванный. Взметнулись ближние, помчали, нахлестывая коней, даже Ен шевельнулся нетерпеливо только Халь равнодушно смотрела в сторону.
— А ты, что же, «люлля», отвернулась? — караванщик употребил нарочное обращение к ведунье. — Думала скрыться? Я ведь сразу тебя признал…
«Кругом почет!» — вздохнула Халь, глядела хмуро; но энси не слышал: смотрел на скачущих обратно конных. — Что там? — высунулся в нетерпении. «Киргизы с шаманом, — выдохнул поручный. — Много, можем не отбиться!» Караванный сверкнул глазом, повернулся к Халь: «Что сумеешь сделать?» Она пожала плечами, посмотрела на небо потом на Ена — тень мелькнула в лице:
— Встанем здесь, пусть пробуют подойти.
Караванный глянул: успеем ли — поручный кивнул, и все заверте...
Выпуклость холма поросла ресницей силуэтов, будто открылся огромный зеленый глаз, моргнул недоуменно и пропал — по склону уже спускались посеченные свои, придерживали раненных. Следом выехали переговорщики. Караванный мотнул головой: Халь и Ен сели в седла; самому подвели вороного. Выехали навстречу вчетвером — с поручным; башкир было столько же.
Молодой с усиками в кожаном шлеме — конечно же, вождь. Да и шамана трудно спутать: черная медвежья шкура топорщится иглами, взгляд тлеет угольками из-под высокой шапки. Язык показался смутно знаком; энси, видимо, тоже его понимал.
— Я, Акинак, предводитель сотен! — горделиво представился молодой. «Акинак — на их речи, вроде бы, кинжал? — вполголоса справился Ен».
— А исполать ему! Пусть думает, что это титул, — сказал караванный сквозь зубы; Халь холодно смотрела на шамана.
— Выдайте нам Хабиби, — тут молодой покосился на Хальрику, — и тогда мы вас не убьем, а только разграбим.
Вокруг уже происходило невероятное: ветер то стихал, то продолжал дуть с прежней силой, солнце то выходило, то скрывалось за тучей. Башкиры сами украдкой поглядывали по сторонам — что-то не так! Караванный тянул время: чесал в затылке, косился на Халь.
— Это обоз шаккума, правителя здешних земель, — сказал он, наконец, — грабить его, я позволить не могу!
— Тогда вы все умрете, — сказал неуверенно Акинак, а вокруг уж переменилось: засиял вновь погожий день, стих ветер, да и силуэтов на холме поубавилось. Меньше стало войско киргизское. Шаман заблеял что-то, валясь с коня, потянул руки к Ену; подхватили его и увезли. Халь глядела ухмыляясь.
Акинак поскучнел.
— Достунчак! — спохватился Ен. — Достунчак — право поединка, понимаешь?
Акинак неуверенно кивнул.
— Один боец твой, один наш!
— А! Достунчак! — обрадовался киргиз. «Что еще за "достунчак"?» — спросил энси, когда отъехали. «Ему все равно — пусть думает, что их обычай!» — сказал нахально Ен. Караванный поглядел пристально, крякнул хрипло и хлестнул вороного.
Ен повернулся:
— Аль-рика, люлля, Хабиби, — не много ли у тебя имен? — лошади шли рядом.
— Кто бы говорил, — огрызнулась она, — как там тебя самого кличут?! «Это имена моих предков», — оскорбился Ен. «Зачем они мне? — пожала плечами Халь, — Твои предки, ты и возись, почему я?!» — «Подожди, — сказал он, сбитый с толку, — мои предки тут не причем!» — «Вот и я говорю, не надо мне ими тыкать! Или замуж зовешь! Родней хвастаешь?!» — она посмотрела на него и рассмеялась; потом смачно плюнула и отвернулась нахмуренная.
«О чем я ее спрашивал?! — Ен потер лоб. — Ах! Да...»
Кочевники тем временем съехали с холма, их оказалось не так уж много; выстроились широким полумесяцем. От нестройной цепи несло крепким конским духом с примесью пота и чеснока; Халь поморщилась. Всадники на крепких лохматых лошадках, поблескивали медными кругами на груди, затянутые крест-накрест кожаными вязами поверх телогреек.
— Ну, сам придумал, сам исполняй! — сказал караванный, считая вопрос решенным; Халь была иного мнения, Ен улыбался. Во время короткого спора закричал ожидающий Акинак, — лично выехал на поединок, желая показать удаль перед племенем.
— Я справлюсь, — сказал Ен застенчиво. «Ты тут причем! — оборвала Халь нетерпеливо. — Не поверят, что такой молокосос победил честно, полезут на нас! Надо ставить видного бойца, хотя бы вон того...» — «Почему не поверят?» — обиделся Ен.
— Вы простите, люди добрые, — вмешался караванный, — но своими людьми я рисковать не стану! А ну, как башкир этот знатный рубака, что я скажу родным?! «Хорошее же вы нам нашли применение, благородный энси!» — сердилась Халь; караванный только пожимал плечами.
Ен выехал вперед; башкир смотрел хитро, удерживал рвущегося конька. Гнедой неуловимо похожий на лохматого собрата тоже горячился: дергал поводья, скалил зубы. Через мгновение кони сцепились. В суматохе вождь взмахнул рукой. Ен откинулся на спину, пропуская удар; жеребцы отпрянули, уступая схватку людям.
Енмар выпрямился в седле, раскинул безоружные руки, качая головой. Шеренги взревели, в караване кто-то засвистел. Управляя одними коленями, Ен проехал вокруг противника: теперь тот ждал, когда он вынет оружие, чтобы бой выглядел справедливо.
«Хорошо! — подумал Ен. — Учится на ходу!»
Оказалось, башкир готовил аркан: бросил ловко, неожиданно. Ен перехватил петлю, зацепил за луку седла; то же сделал и соперник. Кони тянули в разные стороны: свитый из полосок кожи аркан дрожал от натяжения, седло съезжало набок. Взмахом короткой сабли вождь рассек вязь и устремился вперед.
— Хурра! — закричал он.
Ен выдернул палицу, откинул в руке, нагоняя к пальцам кровь. Почувствовал уверенную легкость, взмахнул навстречу. Дзынь! Чистый высокий звон поплыл вокруг; кочевник отпрянул, сабля его согнулась вбок. Вождь потряс ею, швырнул не раздумывая в траву; вскочил на спину коня и прыгнул на противника с ножом. Цепи заволновались, всадники привстали в седлах, вытянули шеи.
Сошлись пешими. Бес боевого безумия словно обуял обоих: узор стремительных движений вспыхивал искрами ударов. Караванный стиснул поводья, не сводя глаз. Халь хмурилась: с каждым выпадом Ен ухитрялся макнуть палец в кровь башкира, рисуя на лице жуткую маску. «Танец смерти! — крикнул ей караванный. — Хороши же вы оба!» Вокруг восхищенно ревели.
Внезапным ударом Енмар ошеломил, опрокинул молодого вождя; отвернулся, воздев руки, закричал ликующе. Поверженный соперник не утерпел — помотал головой, утер кровь и прыгнул на спину. Охнули все, подались вперед. Ен словно того и ждал: вывернулся змеей, подсел под взмах, нож улетел в сторону. Ухватил за руку, за горло, стиснул крепко — не шевельнуться. Склонился к уху, спросил что-то и впился зубами в горло. В караване ахнули; башкиры хранили угрюмое молчание.
«Зачем ты его кусал?!» — спросила Халь: Енмар подъехал, утирая чужую кровь. — Он гриба перед боем пожевал. Я сразу учуял! — довольный с сияющими глазами ерзал, едва сдерживаясь в седле: не отошел еще от схватки.
— Ну и что? — не понял караванный. «Поверие, — Халь махнула рукой. — Выдумки! Будто стоит отворить кровь, как дух выйдет прочь...» — «Какой дух?» — «Гриба!»
— Тьфу! — не утерпел энси. — Скажи лучше, где он эдакому бою научился?!
«Ехать бы нам уже! — нетерпеливо огляделась Халь. — Пока вождь не передумал…» — «Не передумает, мы теперь кровники», — похвалился Ен. «Ничего, — кивнула Халь. — Погоди, что еще выдумает шаман, когда придет в себя!»
— Акинак после боя сказал, что шаман их привел за тобой…
Оба посмотрели на нее.
— Скучно с ними, — отмахнулась Халь, — вина не пьют...
— Еще сказал, что ты теперь моя, — смутился Ен. «Вот уж старый хрыч обрадуется — заметила Халь язвительно, — он мне с зимы проходу не давал...»
Караванный хмыкнул и поднял руку:
— Вот что, путники проезжие! Люди вы затейливые, непростые, враз для нашего шаккума. Поедете со мной к нему. Он правитель мудрый, наследник Древней Крови как-никак… — энси осекся, закашлял.
— Я тоже слышала, что есть сомнения, — холодно сказала Халь. «Ты, «люлля», лучше замолчи! — взъярился тот. — Слыхал я про твои дела! Добром поедете или кликнуть людей?»
— Не надо бы так! — выступил вперед Ен. Караванный поглядел на него и, еще клокоча, отвернулся, давая распоряжение отправляться в путь.
Заскрежетало, заскрипело, хрипло закричали погонщики поднимая верблюдов; башкиры уходили рысью за холм. Вокруг уже царила веселая суматоха, поднялась пыль, скрывая лица, всадники выехали вперед.
— Что там за история? — спросил тихонько Енмар. Энси покосился, ответил уже спокойно: «Палаты наследные вокруг огня стоят, что из нутра каменного восходит. Горит день и ночь, славит могущество рода! Лучники наши далеко известны — смочат паклю, а то и пук травы в земляной смоле того источника, пустят стрелу — и горит неприятель негасимым огнем: конный, доспешный, в воде, или под дождем…
— Дикари! — заключила Халь. — Башкиры в нафте лечебную силу находят, а эти жгут!
— Ладно, ладно! — осадил нетерпеливо Ен и повернулся к энси: — Что там о Древней Крови? «Гаснет пламя, — продолжил тот, — едва встанут наследники Древней Крови к заветному огню, соединят руки. Так прежде шаккумам невест выбирали. А наш — неженат! Вот и болтают всякие…»
— Плюнуть бы на вас, дураков доверчивых, — тряхнула головой Халь, — да сгинете бестолку!
— Хватит! — прикрикнул энси. Дальше ехали молча.
В город пришли поздно. Тяжелый день обессилил Халь: в дороге разболелась голова, затекли ноги, и сама она как-то опьянела от проглоченной пыли, горького запаха трав. Караванный тоже присмирел, только Ен был по-прежнему свеж и ясен: казалось, ни солнце его не обжигает, ни пыль на него не садится.
Глядел любопытно, жадно, как открываются за холмами мельницы, множатся крепкие амбары в сухих байраках. Старые домишки, поросшие мхом, травой и даже кустарником, сменялись кирчатыми избами с подклетом, крытые уж не соломой, а драньем и тесом. Воздух начал сгущаться, становилось душнее от пыльных облаков, вздымаемых колесами телег. Город открывался вдали: выдвигался широкой цепью по увалам, подсвеченный снизу из-за дерев, скрывшимся в закате солнцем.
Стемнело, робко проступили звезды, а впереди на вершине холма, перед едва различимыми в ночи палатами шаккума, загадочно мерцало призрачное негасимое пламя.