Пифия
Сегодня идем с Еленой Яковлевной, преподавателем музыки в начальных классах, из корпуса «А» в столовую. Разговариваем. Мороз такой, что зубы стынут, и выдыхаемый воздух густым облаком повисает в воздухе.
Вдруг раздается крик:
– Марьванна, Марьванна, хотите орешков?
Оборачиваюсь. С мешком-рюкзачком на плечах, проваливаясь в искрящиеся сугробы, бежит Вика Чистякова. Пальто застегнуто не на ту пуговицу, меховая шапка съехала на набок, варежки торчат из кармана. Но она не любит, когда ей поправляют одежду.
В заплечном мешке болтается спортивная форма. Такие котомки в сентябре выдает кастелянша. Первоклашкам в этом году достались розовые, второклашкам – зеленые, а старшим – серые, штопанные – наследство от разгильдяев из предыдущих потоков.
– Ты откуда Чистякова? – спрашиваю я, хотя и так знаю, что из класса по магическому танцу.
– С хореографии, – запыхавшись, говорит она.
Невозмутимости Вики может позавидовать Джеймс Бонд. На самый коварный вопрос Чистякова ответит с неподдельным спокойствием, уверуешь в ее праведность и непричастность.
В ладони у Вики кедровые орешки. Маленькими пальцами другой руки она ловко забрасывает их в рот.
– До конца урока пятнадцать минут? – ехидно смотрю на Вику.
– Я же не спрашиваю у вас, почему вы с Еленой Яковлевной идете в столовую раньше звонка.
Мы с Ленкой переглядываемся и, чтобы не засмеяться, тут же отворачиваемся друг от друга.
– Я с вами пойду.
– Если застегнешься, а то нам холодно на тебя смотреть.
Перебирая пуговицы на клетчатом детдомовском пальто, она начинает, по ее выражению, «жалиться»:
– После шпагата мы делали «корзиночку», и с потолка упала корзина. Корзина – ерунда, в ней мячи были. Мишке Бороде по голове попало. Он кинулся драться... Преподаватель решил, что это я с корзиной учудила. В классе никто не умеет делать материализацию. Ее еще не проходили.
Голос у Вики обиженный и басовитый. Она берет меня за руку, а второй достает орешки из кармана. По снегу тянется дорожка из скорлупок. А я отмечаю, что рукава пальто коротковаты. Надо сказать завхозу, пусть выдадут другое.
– Дзынька дала свой учебник, а я решила проверить, получится ли у меня. Вот, с занятия выгнали…
Хореограф прав, кроме Чистяковой материализацию на первом году обучения вряд ли кто-то сможет освоить. Второклассники изучают ее в третьей четверти. Вика одаренная. Когда ее привезли в интернатовский приемник, на глазах у изумленных преподавателей она оживила коллекцию засушенных стрекоз. Через минуту забыла, как сделала это.
– Дзынька – это Дзынькова из второго «Б»? – спрашивает Ленка.
– Ну да. Вот скажите, человека нужно убить за тягу к знаниям?!
Мы проходим мимо пенька, к которому прибита кормушка из фанеры. Еще вчера ее не было, столяр Пархоменко приколотил утром. На дне лежат семечки, кусочки хлеба и пшено. Крышу припорошило снегом. Рядом табличка с надписью: «Только для Жар-птиц».
Жар-птица в интернате своя. Живет на чердаке главного корпуса, во двор спускается вечером, когда стемнеет. И тогда искристый таинственный свет заливает сугробы, льдистые края снежинок в воздухе вспыхивают то алым, то голубым, то зеленым светом. Полюбоваться на чудо сбегаются ученики и учителя. Перья у Жар-птицы выдергивать запрещено, но охотников заполучить артефакт много.
Из леса на ранет и рябину слетаются снегири и синицы.
– Можно подумать, птицы читать умеют? – удивленно восклицает Елена Яковлевна.
Поддакиваю. Чистякова что-то невнятно бубнит, скорлупка с плевком вылетает из рта.
– Угощайтесь, – спохватывается она и протягивает горсть кедровых орешков.
Ленка бросает пару штук в рот, а я кладу в карман пальто. Ей можно, а у меня зуб мудрости режется.
Теперь у нас две кормушки. Еще одна висит в сосновой рощице возле столовой, из нее кормятся белки и жирные голуби. Оставшиеся от обеда булки, печенье, фрукты ученики несут сюда. Завстоловой ругается: развели антисанитарию. Но ругается вяло. Белки-то забавные, когда наедятся, начинают петь русские народные песни и декламировать стихи Пушкина.
Подходим к зданию, Чистякова вдруг вырывается и бежит к беличьей кормушке. В ней лежат лущеные грызунами шишки. Вика – хвать одну и начинает выбирать уцелевшие орехи.
– Чистякова, брось немедленно! – перепрыгиваю через сугроб. – Это негигиенично!
И тут до меня доходит.
– Вика, ты нас шишками из кормушки угощала?
– Марьванна, не волнуйтесь. Я их в туалете помыла!
Мы с Ленкой переглядываемся.
– Иди уже, Чистякова, – выдавливаю из себя.
Как только она взбегает на крыльцо столовой, мы начинаем хохотать.
– Ахахаха!
Я достаю из кармана орешки и бросаю их в кормушку, а Ленка сплевывает остатки скорлупы. Слезы бегут от смеха – мы похожи на ненормальных.
– Чего случилось-то? – Вика держится за ручку двери, но не заходит. – Я сейчас обижусь, если не расскажете.
– Значит, это ты семечки таскала у бедных жар-птичек?
Я вспоминаю надпись под новой кормушкой и снова захожусь в приступе смеха.
– Да ну вас. Такие большие, а ведете себя, как хореограф, – она со всей силы хлопает дверью.
Сквозь школьные годы я вижу: в неумолимом будущем Виктория Чистякова станет боевым магом высшего уровня, получит тяжелое ранение, сражаясь в предгорьях Фандарии, и тихо сопьется в госпитале. Обрюзгшая, лишенная жизненных сил женщина мало чем будет напоминать способную первоклассницу, которая раньше всех постигла материализацию.
Ленка достает из кармана носовой платок.
– Только мне не говори, Машенька, – просит она. – И про меня никогда не говори.
Я вглядываюсь в ее зрачки и вздыхаю. У тебя, Елена Яковлевна, все сложится хорошо. Выйдешь замуж за физрука, будешь жить долго и счастливо. Покинешь этот мир на исходе девяносто девятого года жизни в окружении детей, внуков и правнуков. Вика оставит после себя легенду о маге, который черной зимней ночью, чтобы оттеснить легион нежити, материализует солнце. Но никто не будет знать, что этот маг – хулиганка Чистякова.
Я вглядываюсь из морозного искристого дня в кровавую взвесь солнечной ночи. Плачу от ужаса. Никто не хочет делить с Пифией проклятие ее дара.
