Глава первая.
Деметра.
В субботу после бани папа позволял себе стопку. Стопкой назывался гранёный стакан со старой Земли ещё из бабушкиного наследства. Земных вещей в семье осталось немного: стопка, ложка серебряная и маленькая игрушка свистулька в виде петушка, Прохор знал их наперечёт.
С одной этой стопки папа хмелел, он становился задумчивым и способным говорить афоризмами. Афоризмы папы были не для печати, они были не на привычном русском, а на русском матерном.
Язык этот на новой планете устарел и стал сам собою забываться. Прохор половины папиных слов не знал, но общий смысл улавливал - мучила папу тоска по Родине. Откуда у папы подобная грусть, Прохор понять не мог, ведь уже два поколения папиных предков обитали под сиреневым небом Деметры, жарились под бордовым солнцем Хра и жёлтым солнцем А 41, и на полях, согретых их лучами, растили корнеплод размером с тыкву, сырьё для многих полезных вещей и источник благосостояния жителей деметрянского уезда. Жители брали со своей земли немалый урожай, сбывали сироп, выжатый из корнеплода, торговцам с других планет, а из жмыхов варили сладкую кашу и гнали самогон, со стопки которого и тянуло папу на философию.
Папа рычал: «Демократы! (слово это, по мнению папы, было тоже из числа матерных, и он его употреблял для обозначения всего отвратительного ) бухгалтера , просрали Родину!» Прохор пытался дознаться у него, кто это, что за злодеи, но папа как видно и сам помнил нечётко, кто они, однако отговаривался всегда так: «Подрастёшь, потом расскажу»… Зло, память о котором пришла со старой Земли, состарилось, и память о нём начала стираться сама собой. Были у папы в запасе и ещё персонажи: Мазепа, Гайдар, масоны и Гитлер, и много других, как видно шибко памятных простым людям имён званий, но демократов и бухгалтеров он поминал чаще других.
Однажды собрались папа и сосед Пахомов Пётр Сергеич, на рыбалку, ловить в мутных струях ручья Федковец похожую на разбухшую жиром колбасу рыбу парамошку. С ними и Прохор увязался, очень он хотел повидать место, где по папиным рассказам прадед Павел на третий день после высадки на Деметру бился с хромым динозавром.
Место было как место, довольно обычное: красные скалы, белая вода, надпись на скале «коля +маша=»…
Динозаврами и не пахло, но улов был отменным.
Когда хлебали уху, и удачливые рыбаки радовали друг друга байками про тех, кто был более чем они удачлив, про Серёгу Шунина, поймавшего трёхметрового зелёного угря руками, и Ваньку, сына Коли Кузнецова, чуть было не утащенного в подводные дебри слоновым сомиком, Прохор решился и спросил папу, а кто они, те самые, кто во всём виноват?
Тут папа и признался, что и сам в точности не знает, в чём тут дело. Одно сказал: Родину они просрали точно, так ещё прадед Павел говорил, а прадед, сам знаешь, никогда не врал и слов пустых на ветер не бросал. Сосед с папой согласился: его дед Егор тоже хаял именно этих.
Прохор, услышав это, расстроился очень - до сего дня он был уверен, что папа знает всё, а сосед, школьный учитель, тем более…
Он решил сам доискаться правды. Только найти её было негде. Правду никто не прятал, она забылась сама.
Трудно было поверить, что злой толстяк Гайдар которым на ночь пугали не в меру расшалившихся детей, и взаправду реальное историческое лицо. А про него в учебнике было, в сносках мелким шрифтом «реформатор конца 20го века, допустивший ряд системных ошибок».
Школьный учебник, из тех? что ещё тот год впервые завезли с губернской планеты Кинешма 6, освободив учителя Петра Сергеевича от попыток сочинить науку историю путём опроса стариков, об земной истории говорил мало. На страницах его египетские пирамиды быстренько сменялись Правдой Ярослава, крестьянской реформой, а там и полётом Гагарина. Дети с Пахомовым проходили этот учебник быстро, чтобы освободить поболее времени для изучения настоящей истории: истории первых колонистов на Деметре.
Дети должны были накрепко запомнить и капитана первого транспортника Штерна, и биолога Судакова, в дни страшной эпидемии придумавшего вакцину, примирившую организмы первопоселенцев и местные вирусы, и агронома Горюнова одомашнившего ныне привычный корнеплод, их лица, их биографии, воспоминания о них – первые листки человеческой истории планеты Деметра…
И то верно: Земля осталась вдали за космической пустотой, а в историях о первопоселенцах все персонажи были со знакомыми фамилиями, свои , родные.
Не то что какой-нибудь Магеллан, свой прадед по маме , черты лица которого ещё не стёрлись из памяти Прохора, Николай Петрович Капустин, первый ступил на землю Западного континента, и, пройдя моря и океаны полные неведомых чудищ вернулся домой с востока, на неисправном катере, под парусом из крыла летучего ящера, сам без глаза и пальцев на левой руке, но с победой..
Прохор пошёл к священнику, надеясь, что хоть в анналах церкви докопаться до правды. Батюшка, отец Иннокентий, единственный из современных Прохору жителей Деметры, побывавший за пределами её, печально шевеля толстыми губами, долго пытался вспомнить, что ещё из земной истории преподавали ему в духовной семинарии на Афоне 14. За давностью лет, последние отголоски этих знаний растаяли в мозгу его, вытесненные куда более важными цитатами из учебника Пчеловодства.
Пчела была единственным из земных существ помимо самого человека добравшимся до благодатных лугов Деметры. На планете, где фактически не было зимы, а клещ варраатоза погиб мгновенно от злых к нему лучей солнца Хра, пчеле жилось хорошо. Иннокентию же при пчёлах жилось сладко.
«Я, батюшка, хочу сам на Землю слетать, и узнать что, да как», - попросил благословения Прохор. «А что, слетай. Ты уже взрослый, а люди добрые не обидят в дороге, чего нужно подскажут. Я сам, молодой был, хотел слетать», - мечтательно прищурился священник: «Но тут как-то всё разом навалилось: приход, семья, детки, пчёлки мои – куда мне от них»….
Тем же вечером за чаем из бирюзовых листьев дерева нах, Прохор сказал родне, что хочет побывать на прародине Земле.
Родители не спорили, они были внуки первопроходцев. Лозунг «Внуки первопроходцев легки на подъём!» знал на Деметре каждый. «Ну, что ж, лети !- сказал папаня, и мама согласилась с ним: «Могилки предков проверь. Они там, на Земле в России похоронены, город Саратов»… «Сарапул»,- поправил папа, но потом засомневался: «А может Саранск»?- но успокоил Прохора, сказав уже уверенно: «Да ты сам найдёшь – Земля она маленькая»!
В этом папа был уверен, ведь в школьных учебниках было написано, что Земля стала мала для человечества.
Что Земля на самом деле окажется несколько больше, чем думал папа, Прохор понял уже после четвёртой пересадки, когда испробовав и тесной каюты транспортника, и белоснежного салона лайнера, очутился трюме каботажного рейса, в маршрутном листе которого среди десятка остановочных пунктов поминалась и Солнечная система.
В кармане лежал паспорт, выписанный ему в уездной конторе Колей Пряхиным, планетарным жандармом, таможенником и прочим силовиком. Чтобы подкрепить свой авторитет Коля качал мышцы двухпудовой гирей и лупил со всего зла неповинную ни в чём грушу, и оттого название силовик было ему, и верно, к лицу. Коля порылся в кобуре, где должен был обитать положенный ему по штату бластер, который он ещё позатот год на Троицу потерял где-то в гигантских лопухах, достал огурец, шклянку самогонки и печать, самогонки глотнул, огурцом с хрустом закусил ради первой за его службу отправки пассажира дальше чем губернская Кинешма 6, плюнул на печать, чтобы размочить на ней чернила как раз промежду сонными от жары головами государева орла и припечатал последнюю страницу паспорта: «На, лети»!
Прохор и полетел, и летел уже вторую неделю по галактическому времени. В иллюминаторе транспортника было видно, как где-то вдалеке «спала Земля в сиянье голубом». Так писал Лермонтов в известном стихотворении из «Родной речи», и это была правда. «И верно, маленькая»!- невольно подумалось Прохору.
Посадки на Земле не предполагалось, только на Луне, но по самым достоверным сведеньям на лунной базе можно было недорого арендовать универсальный катер. Сведения оказались вполне правдивы, за исключением слова «недорого».
Лиловый негр Джо, единственный лунный житель, ловко распоряжался сонмами разнообразных роботов лунной базы.
Он посмотрел на Прохора, послушал его и рассмеялся: «Истории Земли нет»! «Как нет»?- ахнул Прохор: «Она же была. Её не могло не быть»! «Конечно была»!- улыбнулся негр своей широкой улыбкой всяко не в 33, а поди, во все100 белоснежных зубов: «Знаешь, как берегли, так берегли, что и беречь нечего стало»!
Все архивы вывезли на астрероид 730 бис, оснащённый системой охраны, считавшейся безупречной, пока группа веганских микрошпионов не заблудилась внутри сигнальной мины. Начальство перепугалось, и, радея о сохранности архивов, вывезло их в хранилища вырубленные в скалах планетоида Арконы, где бумаги сожрали крысы, а микрофильмы засветили вспышками своих ужасных глаз присланные на борьбу с крысами коты мутанты. От истории остались клочья.
«Вот так-то»!- сказал лунный негр. Прохор ничего не сказал, он понял, что правду он, если и узнает, то только на Земле.
Джо ел кашу из привезенного Прохором корнеплода и нахваливал, а, как доел, поведал ему всё как есть, куда на Земле летать можно, а куда и соваться не стоит, если жизнь тебе дорога. Земля была большая, но безопасных и чистых от радиации мест было мало.
Была Москва столица , ворота Земли: маленькая посадочная площадка, сарайчик космопорта, казарма и КПП, ошалевшие от полной опасности скуки солдаты и вечно пьяный комендант Земли Сидорчук, а дальше гектар пять безопасных развалин, снова КПП, и развалины уже неизведанные. Раньше там доживали масквичи, остаток гордого московской пропиской народа, отказавшегося от эвакуации, но последние лет пять о них не было слышно, должно быть вымерли. Остались бомжи, мутанты и орки…
На юге искать было нечего. Там среди песков, саванн и джунглей тихо вымирали от СПИДа и вялотекущих гражданских войн народы.
Разноцветные типы в чалмах и набедренных повязках цвета хаки тащили на продажу к трапу случайно приземлившегося звездолёта то алмаз, то кусок угля, то банку сырой нефти, а то и магнитолу из подбитого джипа миротворцев. Магнитола была для них редкостной добычей, а миротворцы были свои, местные, такие же голодранцы в чалмах, хотя и закрывающие чресла форменными шортами всё того же цвета хаки, но из признаков цивилизации освоившие лишь джипы из гуманитарной помощи и вечные АКМ из зарытых песками тайных хранилищ древнего фараона Кадаффи.
Эти люди забыли вчера, не надеялись на завтра и жили только сегодня.
На севере звездолёты не садились. Не садились и всё.
Не садились ни у редких русских изб, ни у чумов националов. Опасно было. У местных не было железа и любой, пусть и самый огромный, звездолёт, попавший в засаду, за сутки исчезал, превращаясь в материал для рыболовных крючков, дроби, гвоздей и печных вьюшек.
Там помнили и вчера, и позавчера, и чаяли выжить завтра, но, при попытках контакта зарывались в снег, благо снегу там было много.
Прохор знал об этом и от лунного негра, и от попутчиков, с кем летел до планеты Земля, и потому, по совету Джо, отправился южнее, в центр бывшей России, где среди лесов и затаилась упрямая деревня.
Глава вторая.
Земля.
Мы, читатели, знаем, что государство всегда помогало крестьянам, посылая на их головы то отруба с хуторами, то коллективизацию, то вторую форму хозрасчёта и, хотя дустом травить так и не решилось, многим помогло. От помощи этой поля бывой империи опустели начисто и проросли лесом, но эта деревня жила, будто государства на свете и вовсе не было.
Жила скромно, однако по вечерам во всех избах её загорался электрический свет и экраны древних плазменных телевизоров. Экраны были пусты за отсутствием вещания, но таков был обычай, и такова надежда, а электричества не жалели, благо оно было своё, добытое посредством генераторов преобразующих в электрический ток и в удобрения продукты жизнедеятельности людей и животных.
По утрам во дворах гудели трактора-локомобили, и мычали странные существа с рогами. Прохор из старенькой бумажной энциклопедии узнал, что они, звери эти, назывались коровы, раньше жили в каждом дворе, но были уничтожены по всей России в процессе демократических преобразований. Из наростов на брюхе этих существ выделялась странная белая жидкость, которую местные называли молоко. Прохор попробовал это. Вкус был странный, но сытный и добрый, и, отпив молока, Прохор понял, что к «молоку» из тюбиков и пакетов, которое он пил с детства, эта влага отношения не имеет.
Люди в селище том не одичали. Они сохранили школу, и дети их, сидя на школьных лавках, накрепко затверживали, заучивали со слов учителя, что дважды два четыре, Александр Македонский был великий полководец, а Волга впадает в Каспийское море. Новейшую историю не учили, хотя и наслышаны о ней были, каким-то чудом раздобыв инопланетный учебник, хотя и не тот, по которому и Прохор познавал, как угасала жизнь на планете Земля.
Мужики детям его давать не решились, больно было в нём много странного и страшного, однако сами прочитали. Прочитать то прочитали, но написанному ни на грош не поверили.
Как писалось в учебнике, России редкостно повезло. Она вовремя выбыла из гонки за мировое господство, предоставив Китаю и Америке строить друг другу козни, ссориться и, наконец, лупить друг по другу по территории баллистическими ракетами.
У американцев ракеты были сделаны куда умнее, нежели у Китая, но у китайцев их оказалось в сотни раз больше. Баллистические ракеты по заданию партии клепали даже на макаронных фабриках и в велосипедных мастерских. Ракета в жестяном корпусе с картонными дюзами изготовленная сверх плана шанхайскими комсомольцами конечно до Америки не долетела, но по случайности попала в авианосец Нимец, взрыв которого решил сразу и навсегда территориальный спор Китая с Японией за исчезновением Японии как таковой с карты мира.
Когда дым третьей мировой чуток рассеялся, стало ясно, что западное полушарие абсолютно безжизненно. Тихо было и страшно, только на руинах Чикаго всё ещё прыгала резиновая бомба, идею которой китайцы бессовестно украли у авторов советских анекдотов. Китай был столь же безжизнен на вид, но китайцев было больше и, несмотря на все старания, их перебить не удалось. Толпы обожжённых атомным пламенем людей выбирались из развалин на зов ревущих Интернационал оркестров. Они строились в колонны и уходили на погрузку в транспортники марсианских колоний, чтобы, отдохнув и подлечившись под куполами Марса, двинуться дальше в просторы Вселенной, где по бескрайней поверхности счастливой жёлтой планеты несли свои воды две великих реки, а рису было просто завались.
С гор на фонящие равнины спустились тибетские сепаратисты, носились на джипах по Китаю и орали в мегафоны, как они славно одолели китайских оккупантов. Слышали их только крысы, самые живучие на Земле существа, да одичавший американский консул.
Старушка Европа, не чая остаться один на один с русским медведем, быстренько прикупила недорого освободившиеся после эвакуации Китая транспортники и, отбросив остатки толерантности и политкорректности, загрузила в них истинных европейцев, предоставив неграм и туркам возвращаться к родным пепелищам.
Эстонцев не взяли тоже. Вплоть до самого отлёта флота толпы эстонцев бродили по космодромам, делом пытаясь доказать, что они тоже европейцы, и демонстрируя любовь к общечеловеческим ценностям. Однако корабли взлетели без них, спалив выхлопом дюз сотен пять обряженных в форму ваффен СС участников эстонского гей парада. Выжившие вернулись домой, добавили к названию Таллинн ещё пяток букв «н» и принялись гордиться тем, что они последние европейцы на Земле. Так и гордились, пока не были сожраны голодной ордой выходцев из Средней Азии.
Европа осталась пуста. Лишь в диких Альпах копошились швейцарцы, не поверившие слогану из рекламы шоколада Альпенгольд: «В Альпах золота нет». Золото они нашли: пять тонн спрятанных эсесовцами по личному указанию Гимлера золотых коронок и оправ от очков. Там же обнаружились и несметные запасы продовольствия Вермахта. Сытые швейцарцы купили себе счастье на обнищавшей земле, мазали масло на колбасу, пускали зайчиков отсветами золотых улыбок, и щурились через пустые оправы очков со своих круч на проползающие по долинам толпы азиатов.
Вы спросите за Израиль? С Израилем всё было хорошо по одной маленькой причине: там жили евреи, они ждали мессию и были дисциплинированнее китайцев. Мессия пришёл за две недели до войны. Пророк Моисей Кацман объявил о грядущем исходе. Евреи собрали чемоданы, удачно продали старую Святую Землю Святому Престолу, и, переловив сетью с вертолёта самых упрямых ортодоксов, погрузились в украшенные Звездою Давида звездолёты. Их ждал долгий путь к маленькой уютной планете. На свою беду там уже жили разумные ящеры. Евреи, не долго думая, нарекли их палестинцами. У ящеров были мощные панцири и острые клыки, но не было ракет Кассам, а потому через два года они благополучно вымерли.
Арабские шейхи из нефтяных стран зорко следили за евреями. Увидав израильские звездолёты, они быстро выстроили свои, да не простые, а золочёные, украшенные алмазами, но так долго грузили в них гаремы, любимых верблюдов и разобранные на манер конструктора Лего небоскрёбы, что дождались военных бурь и были растерзаны у трапов звездолётов обезумевшими в преддверии грядущего катаклизма толпами пакистанцев и сомалийцев.
На Юге осталась одна страна- Индия. Страшные цунами обглодали её берега и угнали прочь остров Цейлон, китайские ракеты схлестнулись в рукопашной схватке с американскими в её небе так, что Гималаи подпрыгнули на месте, чтобы углядеть за горизонтом, жива ли Америка, но тут произошло чудо: колдовство ли йогов, воля ли разбуженных бомбёжкой ариев или мановение пальчика Будды мгновенно закрыли Индию прозрачным колпаком, и ни пешему, ни конному не стало ходу в эту страну ни через пески, ни через джунгли, ни через украшенные изображением колеса Шивы и портретами Ашварии Рай горные перевалы. Лишь однажды научный зонд выловил в мировом океане бутылку. В ней была бумажка с частично размытым морскою водой текстом, начинавшимся со слов «состояние экономики Индии на…», а оканчивавшимся подписью «ст. лейтенант А. Никитин».
Такая была грустная история из учебника. В неё не поверили.
Истинную же историю Отечества дети познавали из бывальщин. Бывальщины по должности своей знал и хранил бахарь. Бахарь был свой мужик, Иван Захарыч. Он врать любил, но болтуном не был и рассказывал только правду, ну, или то, что считал за правду.
Когда зимой краткий день клонился к вечеру и старухи стукали ставнями, дав отдых скрюченным рукам, пел тот бахарь или сказывал, когда как лучше получалось, старины.
Первым делом пел он песню про Володю Старого Лысого, что хотел всю Рассею матушку немцам в полон продать, да в последний миг Бога убоялся и под себя всю её и забрал. Добрый он был человек, землю повелел у бар забрать и крестьянству подарил. Он, Володя Гоэлру огняную на страх буржуям на стене нарисовал, а сам лампочки Ильича придумал и всем роздал, чтобы не сидели православные при лучине. Пел Иван Захарыч, как воевали Володя и друзья его железный Феликс и кентаврус Сёма Будённый с басмачами из дикой Антанты, с самим Чёрным Бароном, зверем разрухой и Махной волосатым. Всех победили они, а потом устал Володя воевать-сражаться, наскучил войною и лёг в гроб хрустальный, а по городам и селищам повелел наставить болванов каменных, своих копий, чтобы за порядком смотрели и порядочным людям, что в город по торговой или какой другой части приедут, указывали сперва на питейные заведения, а после возлияний и на отхожее место. Оттого народ Володю добром поминал.
Вторая песня была про пройдоху Борю, что полжизни каменного болвана Володиного лелеял-нянчил,а потом взял и натравил народ на железного Феликса, исповедь на заданную тему написал, белый дом сделал чёрным, и на танке выступал, показывал, как двухстволкой из двух пузырей водку пить.. Он ловок был: по всей России до самых дальних деревень собрал весь металл до последнего гвоздя и вилки, чтобы увезти их за море-окиян, на остров Буян и променять их на зелёные бумажки. Наменял бумажек горы и с ними под полосатую плиту бетонную спрятался, ждать поджидать пока на Святой Руси снова дураки народятся.
Что за бумажки такие, и в чём их ценность, не помнил теперь никто. Помнили одно: бумажки были непростые, а с картинками. Были на них парсуны с личинами американов – мужиков холёных, лупоглазых и страхолюдных. Увидишь такого, не дай Бог приснится. Люди это или бесы в точности сказать не мог никто.
Американы по преданию жили по ту сторону окиана-моря, но это были всего лишь легенды, ведь всякий знал, что земля там насквозь нежилая, мёртвая. Там и крысы то давно передохли.
Поморы, ходили туда на сосновых кочах с древними именами «Арктика», «Сибирь» и «Ленин». Они, не все конечно, а те, кто выжил, цапанув немереных рентгенов, говорили, что видали древние логова американов из домов пупырей до небес, но был то морок , блажь бесовская, навьи чары, ведь таких домов и быть не может. Скалы это были причудливые, ветрами изъеденные, и лишь шутник какой-то написал на одной скале sex-chop и бабу голую намалевал. Поморы те были людьми строгих нравов, старой веры и потерпеть такого не смогли. Три дня, не жалея сил своих, они голожопую страхолюдину со скалы стирали и стёрли, хоть от той стены адовым духом радиоактивным так и пыхало.
Слушали песни эти, рты пооткрывав, дети на русской печи, ахали девки, отвлекаясь от прялок, а мальцы постарше сидели смекали, лета ждали, чтобы деревянными мечами валить за амбарами гамузом зачисленные в басмачи заросли борщевика и на плоту из старой двери плыть по ручью в страну страшных американов.
Третья песня была про самозванку Ксюху, прикинувшуюся было девою Орлеанской, но по приказу белого царя казнённую в каменной Москве на Болотной площади.
В четвёртой пелось, как бились в сибирской земле бритые богатыри за драгоценный камень Русал.
Пятая же сказывала про богатого богатину Абрамыча и выжигу Рому, что в англицкой земле при королевском дворце состязались в искусстве карманной тяги, да так у них всё ладно выходило, что королева тамошняя, увидав, что оба воры отменные, клейма достойные, хотела за лучшего из них замуж выйти, да ревматизм и климакс старушку подвёли. Бабка разозлилась и велела обоих ворюг в бочку закатать, да в небо ею и выстрелить, чтобы летели они к Богу в рай ангелам Господним в яблочном саду карманы чистить. Долетели они , узнали, что на хитонах ангельских карманов нет, да и шлёпнулись в расстройстве с той высоты на грешную землю и разбились насмерть.
Шестая была про болезнь с несуразным названием толерантность, что двадцать лет по Руси ходила, и сил людей лишала до того, что они себя резать позволяли.
На седьмой песне бахарь обычно засыпал, хоть и обещался каждый раз спеть ещё про Володю молодого и его хитрого медведя, и история кончалась часу в третьем ночи.
В это час катер Прохора и приземлился у околицы селища.
Селище в городище превращает наличие оборонительных сооружений. Их не было кроме вышки, жалкой городьбы и рогатки на въезде. Сила была в людях, это Прохор понял в первый же вечер. Пообщавшись с местными, он уверился, что, хоть они и простые крестьяне, быть врагом их любому рискованно, страшно и просто опасно для здоровья. И это он понял при всём при том, что встретили Прохора очень вежливо, а, узнав, что прибыл он по совету лунного негра, искренно обрадовались встрече. «Джо мы знаем»,- ответили жители: «Джо наш друг. Он приезжал тою зимой охотится на медведя и подарил нам станковый излучатель, теперь нам не страшны орки». Излучатель, и верно, топорщился с вышки, будто, забравшийся туда сдуру, кабанчик высунул рыло сквозь обрешётку площадки, а песня про то, как селяне и Джо ходили на медведя, и Джо, здоровяк этакий, принял его на рогатину, ещё зрела в воображении бахаря.
Полная версия: неперспективная планета
Литературный форум Фантасты.RU > Творчество. Выкладка произведений, обсуждение, критика > Постапокалипсис, киберпанк
Глава третья.
Яблочная гора.
Деревенские Джо любили. Он был единственным негром, какого они знали. Даже фильмы смотрели про него. Раскопали в руинах райцентра старенькую, но вполне исправную киноустановку, и каждый год, на праздники: Пасху, Рождество и Первомай крутили в клубе кино – «Цирк», «Максимку» и «Зелёную милю». А, когда на экране злой иностранец принимался блажать: «У этой белой женщины чёрный ребёнок!», непременно находился в зале человек, чтобы ответить: «Знал бы ты, поганец, какой человек из него вырос»!
Гостя из космоса приняли с открытою душою, стол накрыли, собравший весь наличный народ. Стол накрыли щедро – не поскупились, по правде сказать, скупиться они и не умели. Тем более случай был особенный: гостя со звёзд встречали.
Больно трудно было представить жителям земного захолустья, что там, далеко, где колючие звёзды истыкали небосвод, тоже живут русские люди. Пуповина меж улетевшими к звёздам и оставшимися прозябать на Земле истончилась. Она превратилась в струну, жилку, леску, но покуда жила русской речью, песней, повадкой, хотя и лихо удивило землян то, что и там, на далёкой Деметре поют те же песни: про Стеньку Разина, тонкую рябину и колокольчик, звон которого тает в лунном сиянье.
Почему люди покинули Землю, здесь не помнил никто. Помнили, как вымирали деревни, как опустел райцентр, как замолчало радио. Естественно, версий происшедшего было море, и с каждым годом становилось больше, хотя рассказ, как бы он ни начинался, кончался обычно одинаково: жили себе, жили, но стала деревня неперспективной, и народ повывелся. «Как так стала»? – не понял Прохор, подозревая, что за этим словом кроется: эпидемия, природный катаклизм или массовое помешательство после употребления в пищу испорченных консервов или ядовитых грибов. «А так, начальство решало»,- отвечали ему: «Кому жить, а кому вымирать».
Ответ этот был ещё более непонятен, и вызывал в памяти понятия из школьного учебника типа геноцида, и склонённое над картой России доброе лицо Адольфа Алоизовича Гитлера. «Так начальство было немцы»?- робко спросил Прохор. «Нет, своё, русское»,- отвечали ему.
«Как можно за людей решать»?- не понимал Прохор: «Кто может выгнать меня из моего дома»? Его предки бились за свой дом, с каждым выстрелом расширяя жизненное пространство людей на Деметре, а начальство просило только об одном: «Ну, потерпите ещё чуть-чуть»!
Земляне же рассказывали о непонятном: «Начальство объявляло деревню неперспективной, и люди сами уходили оттуда»… Солидные люди: староста Фёдор Степаныч, кузнец Вахрушин, богатырь Серёга Пашин и даже хранитель культурного наследия бахарь Иван Захарович, говорили о совершенно непонятных деметрянину вещах. Он чуял, но в яви представить себе не мог ту злую силу, тот морок, что сметал с карты русские деревни.
«Нашу тоже хотели неперспективной объявить», - услышал Прохор.
«А вы почему не ушли»?- робко спросил он. «А нам уходить некуда»,- отвечали жители: «Россия кончилась, дальше на двести, а то и больше вёрст, деревень нет».
«Пустая земля стала», - глянув на расстроенного непонятным Прохора пояснил Вахрушин: «До самой Москвы… Только Господь Бог на небе, да негр на Луне»…
«А дома, сады, огороды»?- не понимал гость. Прохор был рождён на Деметре, где каждый квадратный метр пашни дался колонистам великим трудом, и просто представить себе не мог, как можно бросить клочок обжитого места. «Есть, где и стоят, дома то, огороды кустом заросли, сады одичали»…- отвечали ему.
«Я хочу увидеть мёртвую неперспективную деревню»!- твёрдо попросил Прохор: «Мне это очень нужно. Мне нужно понять, зачем и как это было». «Как было? Как было, так и было, обычное дело. Жили люди и вымерли»,- отвечал Фёдор Степаныч: «С утра кобылу запряжём и поедем. Всё сам и увидишь. Поедем с тобой на Яблонную гору».
Кобыла Шеня трясла обвислыми от старости боками и попёрживала через каждые три шага, но упрямо тянула телегу. Телегу не простую, а транспортную тележку с космолёта, приспособленную для своих нужд крестьянами. Ехали уже версты три, полем, лесом, вновь зарастающим полем и кустами, кустами, кустами. Где куст ещё не поспел убить следы человеческого труда, травы стояли не то что в рост человеческий, а и всадника с конём способные скрыть. Тележка же катилась меж трав и кустов, будто в тоннеле зелёном, пока не блеснуло впереди над косогором красное солнышко, открылся синий плат небес, и над недальним лесом не побежала небесным лугом отара кудрявых облаков… «Любуйся, приехали»!- откинул вожжи Фёдор Степаныч, пока кобыла жадно потянулась к медвяной нетоптаной траве: «Вот она – Яблонная гора»!
По косогору стояли дома. На вид вполне исправные, жилые, но когда путники наши, оставив лошадь с упряжкою за околицей, подошли поближе, стало ясно, что печать смерти давно легла на панораму здешних мест. Пыль, запустенье рухнувших оград, и лопухи, стоящие стеной вдоль улицы, изрытой кабанами.
Фёдор Степаныч яблочко с ветки сорвал и Прохору протянул – угощайся. «Полсотни лет, как пустая деревня», - рассказывал он, поднимаясь на крыльцо первого же дома: «А дома стоят. В других местах всё уже лесом проросло, а здесь хоть бы один покосился». «Почему так»?- удивился Прохор. «Говорят, покойнички дома блюдут, рушиться не дозволяют», - как бы промеж делом ответил Фёдор Степаныч. После слов таких Прохору в дом заходить расхотелось, чтобы незваным гостем не оказаться, хозяев бестелесных не обеспокоить, однако зашёл.
За спиной его, удивлённая нежданным беспокойством, стукнула, становясь на место, тяжёлая входная дверь.
Первое, что он увидал, была русская печь. Большая, усталая, она стояла как влитая, будто вчера пироги пекла. Прохор подошёл, поинтересовался, как сложена. На Деметре, почва которой была бедна редкостно глиной, печи русские были показателем достатка семьи. Конструкция здешняя Прохора тоже понравилась – ладно сложена. «Печки здесь Коля однорукий клал – они вечные», - пояснил Фёдор Степаныч. «Как так однорукий? Как он с одною рукой справлялся»? «Так и справлялся, с подручным конечно», - отвечал тот: «С войны без руки пришёл, семью кормить нужно было, а умел только это». «С какой войны»? «А Бог её знает, мало ли их было. Я его сам живым не застал, мне про него дед рассказывал».
Печь крепостью стояла среди разоренья. Хоть стёкла большей частью не разбиты были, но крестьянская мебелишка легла обломками на пол.
На стене в рамке теснились фотографии допрежних жихарей, сперва чёрно-белые, потом цветные и даже пара стерео снимков: люди в косоворотках и пиджаках, гимнастёрках двух великих войн, свадьбы, поминки, встречи, расставания и даже портрет космолётчика в комбезе времён первого рывка в Дальний космос, а затем… затем дырка, рваная дыра от пробежавшего по стене убийственного луча бластера, сперва узкая, а к углу комнаты расширявшаяся настолько, что сквозь неё стали видны бегущие по косогору берёзки.
«Жизнь моя, иль ты приснилась мне», - позади всех мыслей зашептал, зашелестел в ухе Прохора голос учителя Пахомова Петра Сергеевича. Прохор прислушался, будто слышал это въявь, махнул рукой и сказал: «Пойдем»!
В другие дома заходить не хотелось. Прохор знал, что там увидит.
Они ушли через луг, на краю которого грелись на солнце проросшие иван-чаем бетонные плиты прежней силосной ямы. Травы стояли по пояс и выше, но нашлась звериная тропа. Она вилась вдоль околицы от стен брошенного мех. двора, и идти стало легко. По ней они поднялись на вершину холма, где в полста метрах кончалась деревенская улица, и хотели уже спускаться к оставленной ими у межи лошади и телеге, когда Прохор вдруг почувствовал, что на него кто-то смотрит.
Взгляд был пристальный и злой, странный неживой взгляд. Прохор раздвинул траву и, к удивлению своему, увидел статую.
На большом камне сидела маленькая бронзовая девочка. В руках она сжимала надкушенную краюху хлеба. По ненавистному к любому, попавшему в поле зрения, существу, взгляду её, становилось ясно была, что краюху эту она добыла неправдой и ни с кем ни в жисть не поделится. «Это кто»?- удивился этой ненависти во взоре Прохор. «Испугался»?- рассмеялся Фёдор Степаныч: «Её все с непривычки пугаются» «Нет, ну, скажи, Степаныч, кто это»? – настаивал Прохор. «Это блаженная Татьяна», - отвечал тот: «Видишь злая какая, на крестьянский кусок позарилась». «Откуда она здесь взялась»? «Давно тут сидит. Я ещё пацаном малым был, прилетел катер со звездолёта. Вылезли два мужика. Мы спросили, кто такие, так они ответили – патриоты»…
На этом месте рассказа мозги Прохора не выдержали. Образование деметрянина было ущербным. О Земле, её нравах и истории он знал только то, что не забыл поведать ему учитель, а тот тоже был всего лишь начитанным самоучкой. Слово «патриот» он слышал единый раз, когда учитель Пётр Сергеевич рассказывал им , малышам, про подвиг спартанского царя Леонида в Фермопильском ущелье. На хрена эти древние греки летают над Россией на звездолёте и расставляют памятники злым девочкам, он понять не мог.
Фёдор же Степаныч продолжал: «Так вот, они этот статуй здесь и поставили. Сказали, что ставят их по всем брошенным деревням, и табличку привинтили, чтобы помнили»… Прохор нагнулся и прочитал на титановой пластинке: «Деревня Яблочная гора. Основана на месте поселения бронзового века. Первое упоминание в Богоявленской летописи 1389й год, вотчина бояр Палицыных, место битвы новгородского ополчения с отрядом Тахир-мурзы в … году, родина композитора…., изобретателя …., селекционера…,поместье Ранцевых-Засс, усадьба колхоза «Великий перелом», умерла в…. году». «А кто она-то, Татьяна эта»?- Прохор понял, что изобретателей и селекционеров эта земля более не родит, и против Тахир -мурзы ратных не выставит, но не мог понять причём здесь злая девочка. «Да академик какой-то, забыл, как звать, да и не к чему», - отвечал Фёдор Степаныч: «Погляди, там вроде ещё табличка есть».
Прохор нагнулся ещё ниже и увидал ещё одну надпись: «Автор идеи неперспективных деревень академик Заславская Татьяна…» «Вот-вот, Татьяна и есть», - обрадовался Фёдор Степаныч и добавил, вспомнив невзначай: «А в райцентре Эльвиру поставили, та неперспективные города изобрела»…
Они шли вниз по склону холма, и Прохор никак не мог отделаться от ощущения, что взгляд злой девочки буровит ему затылок вопросами: «Зачем ты тут, здесь людям не жить»?!!
Над ними раскинулось ясное небо. Ласточки летали высоко, редкие ласточки, и в этот год сумевшие добраться на Родину в страшном пути своём над выжженными радиоактивными пустошами и кипящим сероводородом Чёрным морем. Они летели вслед за аистами, зная, что, если не принесут счастье в дом, как аист приносит прибавление семье, то и то, что от мира осталось, рухнет бренной стеной опустевшей руины.
Над ухом Прохора нежданно-негаданно шальным пролётным не ко времени майским жуком свистнула пуля, за нею другая.
«Орки»,- тихо сказал Фёдор.
Прохор и не понял сразу, что по ним стреляют, так и стоял, озираясь по сторонам, пока Фёдор Степаныч не сбил его с ног и затащил за телегу, приговаривая: «Жить расхотелось»? Сам же сорвал брезент с воза и выхватил из-под него не что иное, как знакомый Прохору лишь по фильмам, ручной пулемёт. Пулемёт был весь какой-то обшарпанный, явно крестьянский, а не солдатский пулемёт, и отнюдь не такой грозный, как в кино, однако стрелял взаправду, и очередь, посланная им, сбила листву с кустов на опушке. Прохор заволновался, что испуганная пальбой лошадь может убежать, оставив их без средства передвижения, но та стояла как вкопанная. Видать, не впервой ей такое слышать было.
Фёдор Степаныч выстрелил ещё раз, короткой очередью, памятуя, что патроны беречь нужно. С патронами на старой Земле было плоховато.
Ждали ответа. Ответ не восхитил: прилетела пара пуль, стрела с железным наконечником, воткнувшаяся в брезент, и другая , с наконечником из рыбьей кости, безвольно упавшая перед возом. И всё.
Вдали затрещали кусты, и настала тишина.
Обождав пару минут, Фёдор приподнял голову над возом и, повертев в руках оснащённую рыбьей костью стрелу, произнёс в задумчивости: «Не те орки стали… Ослабли. Особенно после той зимы. Раньше бы они нас с тобою, Проша, живыми бы не выпустили. У них и танки были, страшное дело»… «Танки?»- не поверил Прохор: «А говорили, они дикие»? «Так ты не верь всему, чего говорят»,- рассказал ему Фёдор Степаныч: «Помню, мимо нашей деревни заречной стороной шли. У них тогда порыв ещё не иссяк, рвались они к последнему морю. Кто на пути попадался, сметали напрочь… Это теперь они перемёрзли, спились, одичали, а были, страх Божий, бич Божий, вспоминать страшно»…
Первоначально войско юга было вполне обычным для истории человечества воинством Аллаха с обычными отмороженными шейхами во главе, и мечтой о халифате до полярных морей в головах. Лишь только по радио передали, что Америки больше нет, как оно и вышло из афганской глуши, разлилось по степям, пустыням и горам и лишь по малограмотности в области географии к границам бывшего СССР подошло только на второй год.
Оно буйной волной снесло пытавшиеся остановить его рати азиатских владык, детей и внуков прежних комсомольских секретарей и законных воров. Мобилизованные декхане бросали оружие и сдавались или, намотав портянки на голову на манер чалмы, прикидывались штатскими и разбегались. Офицеры из местных не за дорого предавали своих вождей, но фронт местами держался за лишь счёт русских. Русские солдаты туземных армий не бежали и умирали под чужими и чуждыми знамёнами, помня ,что сражаются на дальних рубежах своего Отечества.
Отечество же забыло о них, Россия улетала к звёздам.
Враг был зол и безжалостен, в плен православным попадать не стоило, головы и гениталии резали им, пленным, не моргнув и чувств никаких не изведав. Враг положенное число раз молился и слушал проповеди своих имамов, как комсомольцы двадцатых товарища Ленина. Ленин велел «учиться коммунизму настоящим образом» и врагов народа не жалеть, имамы учили тому же, лишь, заменив коммунизм на шариат. Войско, зомбированное этакой учёбой, было насквозь дисциплинированное и преданное своим вождям, готовое танки зубами за веру рвать и самолёты камнями сбивать по их приказу.
Было. Но было до поры. Внутри войска, внутри голов его, в самой сердцевине мозгов его героев что-то происходило. Завёлся червь, микроб, вирус. Червь жил и рос.
Первый звонок прозвенел в день взятия Чимкента и разграбления тамошнего пивного завода. Шейхи нежданно оглянулись вокруг себя и увидали, что… войско то пьяное. Пьяное в дугу, в дрыбадан, в стельку, в рельсу…
Пьяные нукеры вяло убеждали своих вождей, что на пиво и котлеты в тексте Корана запретов нету.
Услышав такое, шариатские суды потрудились как ревтрибуналы Южного фронта после взятия Крыма, трупы самых преданных любителей спиртного и котлет быстренько зарыли, и на время дисциплина восстановилась.
Лавина вползала в русские пределы, давя танками первые белоствольные берёзки. Так и дошли до брошенной властями и большинством населения Самары. Выставили зелёный флаг, потоптались вокруг него, как положено по обряду, и объявили Самару исламским городом.
Ислам нам, русским, знаком. Ещё в тринадцатом веке бродили по Руси его проповедники, биты бывали как православными, так и затаившимися язычниками и, не солоно хлебавши, убирались восвояси. Не везло им… А может, везло? Вы только представьте себе, граждане, массовый русский ислам: общий лозунг « и хрен то с ним», гулянки имамов в медресе с вьетнамскими проститутками, и толпы верующих, в час намаза пьяно похрапывающих на молитвенных ковриках? Не представили, ну, и, слава Богу!
Беда была в том, что вожди вступившей в русские пределы несметной рати тоже этого не представляли. Не знали они, убогие, что странный, напоенный запахами лугового разнотравья, воздух непознанной страны Россия, отравил и совратил в русскую жизнь и злых татаровьёв Батыя, и строгих петровских немцев, и турок, и шведов, пятнадцать республик – пятнадцать сестёр, злокозненных еврейских интернационалистов и даже одного известного французского артиста.
А зря не знали, не ведали, русский микроб уже поселился в душах их бойцов, теперь, тем более, в большинстве своём вовсе и не афганцев, а жителей постсоветского пространства. Войско их, как и не любое постсоветское воинство, верь оно, хоть в Сталина, хоть в Сороса, хоть в Шиву многорукого танцора, а то хоть и в бога летающих макарон с половником на голове вместо нимба, больше от вина и грабежа не отказывалось, хоть головы им руби, хоть кишки на забор мотай. Да и самые крутые из шариатских кади в последние дни куда-то в пути подрастерялись: один в речку упал, другой на сук напоролся, третий же грибочков поел и сам умер.
Войско обнаружило в Самаре запасы спирта. Эшелон цистерн со спиртом стоял на запасных путях. Стоял как сирота, забытый всеми и без какой-либо охраны. Войско увидало эшелон и пожалело сиротку. Не прошло и получаса, как простреленные насквозь цистерны пролили первые капли вожделенной влаги в котелки, вёдра и просто в сложенные ладони жаждущих. Войско разом ударилось в запой и гульбу бесшабашную, поубивав ненароком, подвернувшихся под горячую руку своих шейхов.
Сила лишилась одних вождей, но свято место пусто не бывает, и вожди нашлись новые, к исламскому духовенству отношения не имеющие. Однако от перемены руководства наступательного задора сила эта не утратила. Войско пополнилось местным бычьём и пошло вперед, в Россию. Шло, забыв об исламе и совести, устами ограбляемых жителей наречённое орками. Орками и всё…
«Вот тебе, Проша, обрез»,- сказал Фёдор Степаныч, не отрываясь, глядя через окуляры старенького театрального бинокля на край поля, не шелохнутся ли где ветки: « Пройди по опушке, глянь, убрались ли они, или может мы кого подстрелили, а я пока склон на прицеле подержу». «Не нужно обреза. Зачем»?- Прохор вытащил из кармана маленький пехотный бластер купленный им по дороге к Земле у загулявшего альдебаранского дембеля за бутылку родной корнеплодовки: «Это, поди, круче». «Ну, круче так круче»,- согласился Фёдор: «Только гляди там, не зазевайся»… «Ладно»,- отвечал тот.
Прохор, пригнувшись, перемахнул лог, лишь раз спотыкнувшись о кротовину, и, скрытый кустами, распрямился, прикинув, от кель до кель прошила заросли пулемётная очередь. Пригляделся и увидел как в кино, откуда подал сигнал дозорный, где лежали стрелки и куда они убежали. Сам удивился открывшейся в себе способности, но удивляться, собственно было и нечему, она, способность эта у деметрянских поселенцев была в крови. Иначе они и не выжили бы.
След волока тела, замаранный кровью, использованный шприц, початый армейский перевязочный пакет показали, что далеко не все пули прилетели сюда зазря.
«И верно, не такие они и дикие, эти орки»,- подумал Прохор, когда под ёлочкой, край осинничка увидал скрючившегося в тщетной надежде остаться незамеченным человека. «Хенде хох»!- крикнул Прохор фразу из старинного фильма. Человек слов не понял, но понял смысл и потянул руки к небу, сам же забормотал: «Братишка, не убивай»! Он смешно делал ударение на первый слог, маленький, корявый, чернявенький, безоружный, в измаранной кровью телогрейке армейского образца и шароварах заправленных в высокие вязаные носки.
«Братишка не убивай»!- быстро-быстро лопотал человечек: «У тебя папа , мама есть? У меня тоже есть. Они старые, ты меня убьёшь , они плакать будут»…
«И верно, на фига мне его убивать»?- удивился его просьбе Прохор: «Пять минут назад он сам хотел меня убить или, пленив, утащить в лесные дебри, тогда, наверное, пристойно было застрелить его, но сейчас у меня нет к нему ни капли злости. Это не моя война. Чем станет лучше моя жизнь, если умрёт этот хилый колченогий уродец? Пусть живёт»!- и он показал движением ствола бластера: «Иди отсюда, человече, ты свободен»! Показал, а сам был рад и горд своему милосердию.
Человек понял, подскочил с места и зайчиком серым нырнул под полог чёрных елей, только сучки затрещали…
«Маленький, колченогий, шрам на лбу»?- насмешливо прервал рассказ Прохора Фёдор Степанович: «Братишка говорил, про папа-мама рассказывал? Хитрец! Так это, мил человек, был Абдулло, самый у них лютый, полевой командир». «Этот урод - командир»?- рассмеялся в ответ Прохор: «Я в кино командиров видел. Командир должен быть высокий, с усами или с бородой, смотреть орлом и говорить должен басом».
«Тут жизнь, паренёк, а не кино»,- построжал голосом Фёдор Степаныч: «Он и есть. Прошлый год, гад, выселок Поповку за речкой сжёг, а там одни старики и жили. Никого не пощадил». Фёдор аж плюнул со злости, а потом, успокоившись , добавил: «Там, в Поповке тётка моя жила , Клавдия Тимофеевна»,- зачехлил пулемёт, подпругу подтянул и продолжил как ни в чём не бывало: «Пора, мил человек, нам дотемна вернуться нужно поспеть».
Глава четвёртая.
Разбойничий стан.
Так и поехали. Долго ли коротко ли ехали они, а картинка всё не менялась: лес, заросшие дурниной и брединой поля, редкие весёлые полянки, ветровал, да ручьи чёрные, будто пуганые недавней пальбой звери лесные ныряющие в еловые чащи. Наконец, на краю дороги неведомым гостем из прежних времён выросла бетонная будка автобусной остановки.
Будка эта Прохора и подвела. Вначале почитать непременно захотелось, почему «Коля + Оля = любовь», о чём стихи на знакомом от папы наречии со скромной подписью Маяковский и самую древнюю надпись о том ,куда должен идти и на чём сидеть участковый мент Кораблёв. Тянулся он к земной культуре, забытой культуре предков. Вдоволь насытившись чтением и обойдя будку со всех сторон, Прохор нежданно почувствовал позывы к посещению отхожего места. Негр Джо поучал его: «На Земле за деньги туалет один только в Москве, остальные бесплатные, но местами могут плату жизнью взять». Прохор уже знал, что любая елочка станет ему приютом и, махнув Фёдору Степанычу рукой, погоди, мол, минутку, пока тот курил на возу, спустился за будку в овраг, привлечённый чудесным зрелищем огромного капа, что ручным медведем охватил ствол гигантской берёзы, будто дух лесной озирая окрестность. Загляделся на него Прохор: вот он какой, кап, житель капища, объект поклонения древних жителей этих мест – навис горой, сам герой, зовёт на коленки брякнуться и о выполнении заветных желаний попросить. Красив!
На зрелище этом свет в глазах Прохора и померк, будто что с небес прилетело и ударило судьбы кулаком, на манер того, как деда Павла, огни и воды прошедшего, убил посреди поля шальной метеорит с пуговицу величиной. Упал Прохор, как стоял без памяти. Подвело его врождённое чутьё деметрянское. Знамо дело, вырос он уже на освоенной планете, и страхи дедов и отцов были для него хоть и недавним, но прошлым.
Очнулся он, не пойми где, не то в таборе, не то в стану разбойничьем.
По оврагу, край ручья, теснились избушки, лепились мазанки, сарайчики, вагончики, одни на вид жилые, другие давно заброшенные. Над расписанном арабскими письменами кунгом от старого армейского вездехода реял потрёпанный зелёный флаг. Кругом кунга вышагивал лысый часовой с автоматом, а народ то шастал такой, какого Прохор отродясь не видывал. Все мелкие, чернявенькие, со следами истощения на ненашенских лицах, все вооружённые, но не пойми как, лишь один в поле зрения с винтовкой, а остальные, кто с саблей, кто с луком, а кто и с ружьём фитильным, какие Прохор только в кино и видал. В большом казане варилось нечто, весьма странно пахнущее. Вокруг хлопотали женщины. Женщины были в длинных закрытых одеяниях похожих на мешки. Прохор не сразу и сообразил, что это бабы. Но не до баб ему было, да и молод он ещё был, чтобы на чужих баб пялиться. Тем более, что дела по-новой подкатили.
«Ну, что очухался, братишка»?- над ним, так и лежавшем, на земле распростёршись, стоял Абдулло. Стоял и улыбался во всю красоту своих гнилых зубов. Утренний знакомец ударения теперь делал правильно, распрямился и будто ростом больше стал так, что и пояснять не требовалось, что стоит перед Прохором не щирый декханин, а Его Превосходительство полевой командир Абдулло Умаров. Стоял, бластером Прошиным поигрывая, уверенный в себе насквозь, до самых Памирских гор, где он и не был никогда, так как рождён был от героя отца и неизвестной рабыни на ратном пути на Север. Отцом Абдулло гордился, а вопросов про мать не прощал.
«Где Фёдор»?- пытаясь протянуть время и познать окруживший его чуждый мир, спросил Прохор: «Что с Фёдором сделали, суки»?!
«Это пулемётчик то»?- сплюнул под ноги Абдулло: «Домой едет твой Фёдор. Побегал по кустам, пострелял, тебя позвал, поохал, а там и успокоился. Ты кто ему? Турист». «Ему нас не взять, но и нам с ним не справится: стреляет, как вышивает»,- добавил он: «А сучить нас, братишка, не нужно. Тебе же хуже будет».
«Это чем? Я гражданин Великой России, подданный Белого царя»!
«Инопланетчик? Я так и думал. Ну, я так тебе скажу, это ты там гражданин и подданный, а здесь ты раб! Ты раб, русский, понял! А раб должен быть покорным, если живым быть хочет, понял, да? Ты вон, какой молодой и здоровый, зубы крепкие, мы тебя задорого продадим. Или о выкупе поторгуемся»?
«А у вас и рабы есть»?- не испугался, а лишь искренне удивился Прохор, который такое слово-то «рабство» слышал лишь раз на уроке в школе, когда Пётр Сергеевич рассказывал, а они на задней парте втихаря звездолёт рисовали, и учителя почти не слушали. Память напрягши, урок тот вспомнил, чего вспомнить смог, и спросил: «А может, вы и людей едите»?
«Э, слушай, зачем так говоришь»?- возмутился Абдулло: «Мы в каком веке живём, а? Ну, было, у Хакима в отряде этой зимой пленного съели, так они же звери»!
«А вы»?
«Мы цивилизованные, да. Мы в Аллаха верим, свинью не кушаем, у нас и мулла свой был. Он, правда, Коран не читать не умел, но его дед его, настоящий мулла, в медресе учился, много на слух учил. Хороший мулла был, жалко ваши его в Поповке убили».
«Убили, и хрен то с ним»!- понимая, что терять ему больше нечего взял и ляпнул Прохор: «Не хрен было старух в Поповке резать»!
«Э, что ты, русня, понимаешь? Они злые были, не хотели корову отдавать, наших троих нукеров вилами в сарае запороли»!
«Так, не тяни руки к чужой корове»!- гнул свою линию Прохор: «Что вам здесь нужно? Валите к себе в Азию»! Прохор понимал, что сейчас его, наверное, убьют, но остановиться уже не мог, разгоняя сердце до космических скоростей, играла в нём лихая кровь деметрянских колонистов.
«Куда назад»? – помрачнел Абдулло: «В Азии нам места нет. Некоторые уходили, назад вернулись: земля отравлена, воды нет, местные прочь гонят. Говорят, вы теперь не муслимы, вы – орки! Вы знамя Пророка несли, а сами водку пить и хрюшку жрать научились»! В глазах Абдулло жила столь искренняя печаль, что Прохор чуть сам ему не посочувствовал, да вовремя вспомнил, где он, и кто перед ним. «Ну, а со мной-то что будет»?- спросил он, чая за разговором разведать побольше.
«С тобой»?- отвечал полевой командир: «Как что? Я тебе сказал, раб. Наш порядок такой: я – бай, кругом – мои нукеры, а ты, русня, раб! Будешь на меня пахать, пока не сдохнешь, или выкуп за тебя не пришлют»!
«А не буду»?
«Не будешь – зарежу как барана или в зиндане сгною»!
Перспектива ранней безвременной кончины или ударного бесплатного труда на благо орков Прохора явно не обрадовала. Домой захотелось, под деметрянские светила, однако руки и ноги его были связаны, а бластер прижился в руках Абдулло, и потому приходилось искать выход. Из предложенных перспектив приходилось выбирать зиндан, ведь ни помирать, ни работать задарма отнюдь не хотелось, тем более, что Прохор и не слишком представлял себе, что это за зиндан такой. «Попробуем поскандалить и протянуть время»,- решил он, а вслух заявил насмешливо: «Боюсь я твоего зиндана»!
У Абдулло глаза округлились от возмущения и удивления: «Э! Ты мой зиндан ещё не знаешь! Три часа там, в яме просидишь и плакать будешь, день просидишь – выть начнёшь как паршивый шакал в капкане, а через три или умрёшь, или шёлковый станешь, мне с подошв сапог грязь лизать будешь»!
Слово за слово, спор зашёл. Абдулло аж плеваться начал от ярости, а потом сообразил, что себя унижает, с рабом пререкаясь, и кликнул нукеров: «Эй , Рустам, Шурик, идите сюда! Тащите эту русскую свинью в зиндан»! Прохору же сказал: «Сейчас увидишь, что такое зиндан. Это смерть твоя. Там много русских батыров сидело. Упрямые были. Гордые были…Их прах с их дерьмом перемешался»!
Двое нукеров, сменившийся с поста лысый славянин и мальчик с персидскими глазами попытались тащить Прохора, однако он обвис, бессильно цепляясь за всё, чтобы убедить их в том, что со связанными руками и ногами он и сам не дойдёт и на пинках до ямы не допрыгает. Прохор стерпел от них немало ударов и слов, каких и папа не знал, но поведением своим убедил, что ноги ему развязать придётся.
Верёвки на ногах развязали, и Прохор зайкой сереньким попрыгал к зиндану, по пути смекнув, что теперь, на краю ямы, он вне зоны видимости и прохожих, и часового на вышке. Раньше, видать с вышки было, но пышная листва разросшихся дерев скрыла обзор.
Развязанные ноги помаленьку начали слушаться, и хорошо, ведь на краю ямы они Прохору пригодились. Пригодилась и гимнастика, которой с детства его бабушка донимала: «Руки за спину – руки из-за спины»! Он выгнулся всем телом, будто какой болью пронзённый и перекинул из-за спины связанные руки. Бабушке спасибо, спасибо и жандарму силовику, что на прощанье научил его паре хороших ударов.
Время вдруг разогналось, и он почувствовал, как оно, в ходе своём срывается на бег.
Подсечка правой ногой лысому – раз, удар головой в ухо ему же- два. Тот зашатался, потерял равновесие, и непонятно было, что первое упало на дно ямы – человек или автомат? Тихо упал, только охнул, не привлекая к себе внимания, и потому есть ещё доля секунды, чтобы на счёт три одним ударом левой ноги в пах посеять в душе мальчика сомнение, станет ли он полноценным мужчиной.
И вот, вместо трёх противников один Абдулло испуганно жмущий скрюченным пальцем на спусковой крючок бластера незнакомой ему конструкции.
«Бай»!-ласково говорит Прохор: «Ты с предохранителя то пушку сними, или сразу предупреди, что со мной в войнушку играть начнёшь, вместо выстрела «пых-пых» кричать будешь»?
«Как снять, скажи, братишка»?!- опять с неправильным ударением лепечет тот, не ждавший от Прохора такой прыти.
«Скажу, конечно»!- улыбается Прохор, сбивая его с ног. «Вот она кнопочка»!- показывает он, когда выбитый из рук противника бластер крепко зажат в его, Прохора, связанных накрепко руках: «Вот сюда жмёшь, и пук»!- показывает он взглядом, а слабенький лучик крест накрест скользит по одежде Абдулло, и она, распадаясь на клочья, опадает лохмотьями по сторонам. «Бай, как не стыдно голым ходить? Или ты такой бедный»?- смеётся Прохор: «Ай, как стыдно! Позор! Прячься в яму! И этого убогого с отбитым хозяйством с собой забери! Будешь ему припарки из дерьма мёртвых батыров делать, авось яйца не отвалятся»… Абдулло сперва медлит, но подгоняемый лучом бластера выполняет команду. Прохор задвигает решётку на яме и понимает, что, хоть и уложился быстро, нужны ещё две минуты, чтобы перетереть верёвку на запястьях…
Верёвка распадается, а время, разогнавшееся за время схватки, вновь идет, как положено.
Прохор освободил затёкшие кисти от клочьев размочаленной верёвки, сунул бластер в карман и ломанулся через кусты, благо заключённые в зиндан приходить в себя начали, и от истошных криков с мольбою о помощи их удерживал лишь страх позора. Криков избежать не удалось, но раздались они за спиною Прохора лишь тогда, как пересёк он ручей, перевалил косогор и по заросшей трубкой лощине пробежал изрядно. Хуже было другое. У ручья Прохор наскочил на одну из местных баб. Без хинджаба она была ничего себе, но в данной ситуации Прохору это было совершенно неинтересно, да и напугал он своим видом её, сердешную так, что визг её, хоть святых мусульманских выноси, преследовал его и версту, и две, заглушая шум возможной погони.
Не зная, где враг, и не ведая о его планах, Прохор мчался по незнакомому лесу как лось, не разбирая дороги. Пот застилал лоб, и дыхание сбивалось, но больно весело вдруг ему стало, и совсем нестрашно, будто заранее знал он, что не хватит ни сил, ни ума басурманам догнать его в этой погоне. Природа кругом была для него не знакомая, но отчего-то понятная и знакомая, будто заранее знал он, что за следующим леском блеснёт ручей, а за ручьём холм разрежет неприметный овраг, за которым начнётся болото, но и болото то он проскочит легко, будто играючи.
Дорогие берёзы и сосны, запирайте пути на засов, защитите далёкого гостя, силой русских дремучих лесов! Добрый леший укажет дорогу, напоит гостя капля росы, унесут его быстрые ноги по лесному простору Руси. Он вернулся, он правнук допрежних обитателей здешней земли, поднимайтесь дремучие ели, чтоб враги его след не нашли. Он родной, тебе, мама Россия, просто жил он в далеких мирах, дай ему для спасения силы и повергни обидчиков в прах!
Бог был за него, и, когда спустя час, он нежданно для себя выскочил к знакомой остановке, на дороге перед ней стояли колонною три трактора, переполненные вооружённым людом, а Фёдор Степаныч, что твой Наполеон, командовал, распоряжался, карту вертел туда и сюда, будто вытрясти из неё пытался правдивые слова, где логово супостатов.
«Вы откуда здесь»?- тяжело дыша с разбегу, обрадовался им Прохор.
«Как откуда – за тобой»!- отвечал ему Фёдор: «Русские своих не бросают»! «Готовьтесь, ребяточки! Залягай»!-рявкнул он как старорежимный унтер : «Сейчас орки из леса повалят».
Орки выскочили из леса, не чая встречи. Бежали вязать одного, а русских оказалось без счёту… Батыры алкали подвига, но
А, когда воинство под шумное «ура» и прочие слова, о коих умолчим, отразило приступ, пошли расспросы. «Как ты их троих поколотил и в зиндан покидал»!- ахали мужики: «Так ты богатырь»! «Какой там»,- отмахнулся Прохор: «Испугался я, ребята, и жить захотел, а потом всё само собой получилось». Бахарь Иван Захарыч те разговоры слушал, смекал и запоминал, как запоминал всё, что в жизни слышал.
Яблочная гора.
Деревенские Джо любили. Он был единственным негром, какого они знали. Даже фильмы смотрели про него. Раскопали в руинах райцентра старенькую, но вполне исправную киноустановку, и каждый год, на праздники: Пасху, Рождество и Первомай крутили в клубе кино – «Цирк», «Максимку» и «Зелёную милю». А, когда на экране злой иностранец принимался блажать: «У этой белой женщины чёрный ребёнок!», непременно находился в зале человек, чтобы ответить: «Знал бы ты, поганец, какой человек из него вырос»!
Гостя из космоса приняли с открытою душою, стол накрыли, собравший весь наличный народ. Стол накрыли щедро – не поскупились, по правде сказать, скупиться они и не умели. Тем более случай был особенный: гостя со звёзд встречали.
Больно трудно было представить жителям земного захолустья, что там, далеко, где колючие звёзды истыкали небосвод, тоже живут русские люди. Пуповина меж улетевшими к звёздам и оставшимися прозябать на Земле истончилась. Она превратилась в струну, жилку, леску, но покуда жила русской речью, песней, повадкой, хотя и лихо удивило землян то, что и там, на далёкой Деметре поют те же песни: про Стеньку Разина, тонкую рябину и колокольчик, звон которого тает в лунном сиянье.
Почему люди покинули Землю, здесь не помнил никто. Помнили, как вымирали деревни, как опустел райцентр, как замолчало радио. Естественно, версий происшедшего было море, и с каждым годом становилось больше, хотя рассказ, как бы он ни начинался, кончался обычно одинаково: жили себе, жили, но стала деревня неперспективной, и народ повывелся. «Как так стала»? – не понял Прохор, подозревая, что за этим словом кроется: эпидемия, природный катаклизм или массовое помешательство после употребления в пищу испорченных консервов или ядовитых грибов. «А так, начальство решало»,- отвечали ему: «Кому жить, а кому вымирать».
Ответ этот был ещё более непонятен, и вызывал в памяти понятия из школьного учебника типа геноцида, и склонённое над картой России доброе лицо Адольфа Алоизовича Гитлера. «Так начальство было немцы»?- робко спросил Прохор. «Нет, своё, русское»,- отвечали ему.
«Как можно за людей решать»?- не понимал Прохор: «Кто может выгнать меня из моего дома»? Его предки бились за свой дом, с каждым выстрелом расширяя жизненное пространство людей на Деметре, а начальство просило только об одном: «Ну, потерпите ещё чуть-чуть»!
Земляне же рассказывали о непонятном: «Начальство объявляло деревню неперспективной, и люди сами уходили оттуда»… Солидные люди: староста Фёдор Степаныч, кузнец Вахрушин, богатырь Серёга Пашин и даже хранитель культурного наследия бахарь Иван Захарович, говорили о совершенно непонятных деметрянину вещах. Он чуял, но в яви представить себе не мог ту злую силу, тот морок, что сметал с карты русские деревни.
«Нашу тоже хотели неперспективной объявить», - услышал Прохор.
«А вы почему не ушли»?- робко спросил он. «А нам уходить некуда»,- отвечали жители: «Россия кончилась, дальше на двести, а то и больше вёрст, деревень нет».
«Пустая земля стала», - глянув на расстроенного непонятным Прохора пояснил Вахрушин: «До самой Москвы… Только Господь Бог на небе, да негр на Луне»…
«А дома, сады, огороды»?- не понимал гость. Прохор был рождён на Деметре, где каждый квадратный метр пашни дался колонистам великим трудом, и просто представить себе не мог, как можно бросить клочок обжитого места. «Есть, где и стоят, дома то, огороды кустом заросли, сады одичали»…- отвечали ему.
«Я хочу увидеть мёртвую неперспективную деревню»!- твёрдо попросил Прохор: «Мне это очень нужно. Мне нужно понять, зачем и как это было». «Как было? Как было, так и было, обычное дело. Жили люди и вымерли»,- отвечал Фёдор Степаныч: «С утра кобылу запряжём и поедем. Всё сам и увидишь. Поедем с тобой на Яблонную гору».
Кобыла Шеня трясла обвислыми от старости боками и попёрживала через каждые три шага, но упрямо тянула телегу. Телегу не простую, а транспортную тележку с космолёта, приспособленную для своих нужд крестьянами. Ехали уже версты три, полем, лесом, вновь зарастающим полем и кустами, кустами, кустами. Где куст ещё не поспел убить следы человеческого труда, травы стояли не то что в рост человеческий, а и всадника с конём способные скрыть. Тележка же катилась меж трав и кустов, будто в тоннеле зелёном, пока не блеснуло впереди над косогором красное солнышко, открылся синий плат небес, и над недальним лесом не побежала небесным лугом отара кудрявых облаков… «Любуйся, приехали»!- откинул вожжи Фёдор Степаныч, пока кобыла жадно потянулась к медвяной нетоптаной траве: «Вот она – Яблонная гора»!
По косогору стояли дома. На вид вполне исправные, жилые, но когда путники наши, оставив лошадь с упряжкою за околицей, подошли поближе, стало ясно, что печать смерти давно легла на панораму здешних мест. Пыль, запустенье рухнувших оград, и лопухи, стоящие стеной вдоль улицы, изрытой кабанами.
Фёдор Степаныч яблочко с ветки сорвал и Прохору протянул – угощайся. «Полсотни лет, как пустая деревня», - рассказывал он, поднимаясь на крыльцо первого же дома: «А дома стоят. В других местах всё уже лесом проросло, а здесь хоть бы один покосился». «Почему так»?- удивился Прохор. «Говорят, покойнички дома блюдут, рушиться не дозволяют», - как бы промеж делом ответил Фёдор Степаныч. После слов таких Прохору в дом заходить расхотелось, чтобы незваным гостем не оказаться, хозяев бестелесных не обеспокоить, однако зашёл.
За спиной его, удивлённая нежданным беспокойством, стукнула, становясь на место, тяжёлая входная дверь.
Первое, что он увидал, была русская печь. Большая, усталая, она стояла как влитая, будто вчера пироги пекла. Прохор подошёл, поинтересовался, как сложена. На Деметре, почва которой была бедна редкостно глиной, печи русские были показателем достатка семьи. Конструкция здешняя Прохора тоже понравилась – ладно сложена. «Печки здесь Коля однорукий клал – они вечные», - пояснил Фёдор Степаныч. «Как так однорукий? Как он с одною рукой справлялся»? «Так и справлялся, с подручным конечно», - отвечал тот: «С войны без руки пришёл, семью кормить нужно было, а умел только это». «С какой войны»? «А Бог её знает, мало ли их было. Я его сам живым не застал, мне про него дед рассказывал».
Печь крепостью стояла среди разоренья. Хоть стёкла большей частью не разбиты были, но крестьянская мебелишка легла обломками на пол.
На стене в рамке теснились фотографии допрежних жихарей, сперва чёрно-белые, потом цветные и даже пара стерео снимков: люди в косоворотках и пиджаках, гимнастёрках двух великих войн, свадьбы, поминки, встречи, расставания и даже портрет космолётчика в комбезе времён первого рывка в Дальний космос, а затем… затем дырка, рваная дыра от пробежавшего по стене убийственного луча бластера, сперва узкая, а к углу комнаты расширявшаяся настолько, что сквозь неё стали видны бегущие по косогору берёзки.
«Жизнь моя, иль ты приснилась мне», - позади всех мыслей зашептал, зашелестел в ухе Прохора голос учителя Пахомова Петра Сергеевича. Прохор прислушался, будто слышал это въявь, махнул рукой и сказал: «Пойдем»!
В другие дома заходить не хотелось. Прохор знал, что там увидит.
Они ушли через луг, на краю которого грелись на солнце проросшие иван-чаем бетонные плиты прежней силосной ямы. Травы стояли по пояс и выше, но нашлась звериная тропа. Она вилась вдоль околицы от стен брошенного мех. двора, и идти стало легко. По ней они поднялись на вершину холма, где в полста метрах кончалась деревенская улица, и хотели уже спускаться к оставленной ими у межи лошади и телеге, когда Прохор вдруг почувствовал, что на него кто-то смотрит.
Взгляд был пристальный и злой, странный неживой взгляд. Прохор раздвинул траву и, к удивлению своему, увидел статую.
На большом камне сидела маленькая бронзовая девочка. В руках она сжимала надкушенную краюху хлеба. По ненавистному к любому, попавшему в поле зрения, существу, взгляду её, становилось ясно была, что краюху эту она добыла неправдой и ни с кем ни в жисть не поделится. «Это кто»?- удивился этой ненависти во взоре Прохор. «Испугался»?- рассмеялся Фёдор Степаныч: «Её все с непривычки пугаются» «Нет, ну, скажи, Степаныч, кто это»? – настаивал Прохор. «Это блаженная Татьяна», - отвечал тот: «Видишь злая какая, на крестьянский кусок позарилась». «Откуда она здесь взялась»? «Давно тут сидит. Я ещё пацаном малым был, прилетел катер со звездолёта. Вылезли два мужика. Мы спросили, кто такие, так они ответили – патриоты»…
На этом месте рассказа мозги Прохора не выдержали. Образование деметрянина было ущербным. О Земле, её нравах и истории он знал только то, что не забыл поведать ему учитель, а тот тоже был всего лишь начитанным самоучкой. Слово «патриот» он слышал единый раз, когда учитель Пётр Сергеевич рассказывал им , малышам, про подвиг спартанского царя Леонида в Фермопильском ущелье. На хрена эти древние греки летают над Россией на звездолёте и расставляют памятники злым девочкам, он понять не мог.
Фёдор же Степаныч продолжал: «Так вот, они этот статуй здесь и поставили. Сказали, что ставят их по всем брошенным деревням, и табличку привинтили, чтобы помнили»… Прохор нагнулся и прочитал на титановой пластинке: «Деревня Яблочная гора. Основана на месте поселения бронзового века. Первое упоминание в Богоявленской летописи 1389й год, вотчина бояр Палицыных, место битвы новгородского ополчения с отрядом Тахир-мурзы в … году, родина композитора…., изобретателя …., селекционера…,поместье Ранцевых-Засс, усадьба колхоза «Великий перелом», умерла в…. году». «А кто она-то, Татьяна эта»?- Прохор понял, что изобретателей и селекционеров эта земля более не родит, и против Тахир -мурзы ратных не выставит, но не мог понять причём здесь злая девочка. «Да академик какой-то, забыл, как звать, да и не к чему», - отвечал Фёдор Степаныч: «Погляди, там вроде ещё табличка есть».
Прохор нагнулся ещё ниже и увидал ещё одну надпись: «Автор идеи неперспективных деревень академик Заславская Татьяна…» «Вот-вот, Татьяна и есть», - обрадовался Фёдор Степаныч и добавил, вспомнив невзначай: «А в райцентре Эльвиру поставили, та неперспективные города изобрела»…
Они шли вниз по склону холма, и Прохор никак не мог отделаться от ощущения, что взгляд злой девочки буровит ему затылок вопросами: «Зачем ты тут, здесь людям не жить»?!!
Над ними раскинулось ясное небо. Ласточки летали высоко, редкие ласточки, и в этот год сумевшие добраться на Родину в страшном пути своём над выжженными радиоактивными пустошами и кипящим сероводородом Чёрным морем. Они летели вслед за аистами, зная, что, если не принесут счастье в дом, как аист приносит прибавление семье, то и то, что от мира осталось, рухнет бренной стеной опустевшей руины.
Над ухом Прохора нежданно-негаданно шальным пролётным не ко времени майским жуком свистнула пуля, за нею другая.
«Орки»,- тихо сказал Фёдор.
Прохор и не понял сразу, что по ним стреляют, так и стоял, озираясь по сторонам, пока Фёдор Степаныч не сбил его с ног и затащил за телегу, приговаривая: «Жить расхотелось»? Сам же сорвал брезент с воза и выхватил из-под него не что иное, как знакомый Прохору лишь по фильмам, ручной пулемёт. Пулемёт был весь какой-то обшарпанный, явно крестьянский, а не солдатский пулемёт, и отнюдь не такой грозный, как в кино, однако стрелял взаправду, и очередь, посланная им, сбила листву с кустов на опушке. Прохор заволновался, что испуганная пальбой лошадь может убежать, оставив их без средства передвижения, но та стояла как вкопанная. Видать, не впервой ей такое слышать было.
Фёдор Степаныч выстрелил ещё раз, короткой очередью, памятуя, что патроны беречь нужно. С патронами на старой Земле было плоховато.
Ждали ответа. Ответ не восхитил: прилетела пара пуль, стрела с железным наконечником, воткнувшаяся в брезент, и другая , с наконечником из рыбьей кости, безвольно упавшая перед возом. И всё.
Вдали затрещали кусты, и настала тишина.
Обождав пару минут, Фёдор приподнял голову над возом и, повертев в руках оснащённую рыбьей костью стрелу, произнёс в задумчивости: «Не те орки стали… Ослабли. Особенно после той зимы. Раньше бы они нас с тобою, Проша, живыми бы не выпустили. У них и танки были, страшное дело»… «Танки?»- не поверил Прохор: «А говорили, они дикие»? «Так ты не верь всему, чего говорят»,- рассказал ему Фёдор Степаныч: «Помню, мимо нашей деревни заречной стороной шли. У них тогда порыв ещё не иссяк, рвались они к последнему морю. Кто на пути попадался, сметали напрочь… Это теперь они перемёрзли, спились, одичали, а были, страх Божий, бич Божий, вспоминать страшно»…
Первоначально войско юга было вполне обычным для истории человечества воинством Аллаха с обычными отмороженными шейхами во главе, и мечтой о халифате до полярных морей в головах. Лишь только по радио передали, что Америки больше нет, как оно и вышло из афганской глуши, разлилось по степям, пустыням и горам и лишь по малограмотности в области географии к границам бывшего СССР подошло только на второй год.
Оно буйной волной снесло пытавшиеся остановить его рати азиатских владык, детей и внуков прежних комсомольских секретарей и законных воров. Мобилизованные декхане бросали оружие и сдавались или, намотав портянки на голову на манер чалмы, прикидывались штатскими и разбегались. Офицеры из местных не за дорого предавали своих вождей, но фронт местами держался за лишь счёт русских. Русские солдаты туземных армий не бежали и умирали под чужими и чуждыми знамёнами, помня ,что сражаются на дальних рубежах своего Отечества.
Отечество же забыло о них, Россия улетала к звёздам.
Враг был зол и безжалостен, в плен православным попадать не стоило, головы и гениталии резали им, пленным, не моргнув и чувств никаких не изведав. Враг положенное число раз молился и слушал проповеди своих имамов, как комсомольцы двадцатых товарища Ленина. Ленин велел «учиться коммунизму настоящим образом» и врагов народа не жалеть, имамы учили тому же, лишь, заменив коммунизм на шариат. Войско, зомбированное этакой учёбой, было насквозь дисциплинированное и преданное своим вождям, готовое танки зубами за веру рвать и самолёты камнями сбивать по их приказу.
Было. Но было до поры. Внутри войска, внутри голов его, в самой сердцевине мозгов его героев что-то происходило. Завёлся червь, микроб, вирус. Червь жил и рос.
Первый звонок прозвенел в день взятия Чимкента и разграбления тамошнего пивного завода. Шейхи нежданно оглянулись вокруг себя и увидали, что… войско то пьяное. Пьяное в дугу, в дрыбадан, в стельку, в рельсу…
Пьяные нукеры вяло убеждали своих вождей, что на пиво и котлеты в тексте Корана запретов нету.
Услышав такое, шариатские суды потрудились как ревтрибуналы Южного фронта после взятия Крыма, трупы самых преданных любителей спиртного и котлет быстренько зарыли, и на время дисциплина восстановилась.
Лавина вползала в русские пределы, давя танками первые белоствольные берёзки. Так и дошли до брошенной властями и большинством населения Самары. Выставили зелёный флаг, потоптались вокруг него, как положено по обряду, и объявили Самару исламским городом.
Ислам нам, русским, знаком. Ещё в тринадцатом веке бродили по Руси его проповедники, биты бывали как православными, так и затаившимися язычниками и, не солоно хлебавши, убирались восвояси. Не везло им… А может, везло? Вы только представьте себе, граждане, массовый русский ислам: общий лозунг « и хрен то с ним», гулянки имамов в медресе с вьетнамскими проститутками, и толпы верующих, в час намаза пьяно похрапывающих на молитвенных ковриках? Не представили, ну, и, слава Богу!
Беда была в том, что вожди вступившей в русские пределы несметной рати тоже этого не представляли. Не знали они, убогие, что странный, напоенный запахами лугового разнотравья, воздух непознанной страны Россия, отравил и совратил в русскую жизнь и злых татаровьёв Батыя, и строгих петровских немцев, и турок, и шведов, пятнадцать республик – пятнадцать сестёр, злокозненных еврейских интернационалистов и даже одного известного французского артиста.
А зря не знали, не ведали, русский микроб уже поселился в душах их бойцов, теперь, тем более, в большинстве своём вовсе и не афганцев, а жителей постсоветского пространства. Войско их, как и не любое постсоветское воинство, верь оно, хоть в Сталина, хоть в Сороса, хоть в Шиву многорукого танцора, а то хоть и в бога летающих макарон с половником на голове вместо нимба, больше от вина и грабежа не отказывалось, хоть головы им руби, хоть кишки на забор мотай. Да и самые крутые из шариатских кади в последние дни куда-то в пути подрастерялись: один в речку упал, другой на сук напоролся, третий же грибочков поел и сам умер.
Войско обнаружило в Самаре запасы спирта. Эшелон цистерн со спиртом стоял на запасных путях. Стоял как сирота, забытый всеми и без какой-либо охраны. Войско увидало эшелон и пожалело сиротку. Не прошло и получаса, как простреленные насквозь цистерны пролили первые капли вожделенной влаги в котелки, вёдра и просто в сложенные ладони жаждущих. Войско разом ударилось в запой и гульбу бесшабашную, поубивав ненароком, подвернувшихся под горячую руку своих шейхов.
Сила лишилась одних вождей, но свято место пусто не бывает, и вожди нашлись новые, к исламскому духовенству отношения не имеющие. Однако от перемены руководства наступательного задора сила эта не утратила. Войско пополнилось местным бычьём и пошло вперед, в Россию. Шло, забыв об исламе и совести, устами ограбляемых жителей наречённое орками. Орками и всё…
«Вот тебе, Проша, обрез»,- сказал Фёдор Степаныч, не отрываясь, глядя через окуляры старенького театрального бинокля на край поля, не шелохнутся ли где ветки: « Пройди по опушке, глянь, убрались ли они, или может мы кого подстрелили, а я пока склон на прицеле подержу». «Не нужно обреза. Зачем»?- Прохор вытащил из кармана маленький пехотный бластер купленный им по дороге к Земле у загулявшего альдебаранского дембеля за бутылку родной корнеплодовки: «Это, поди, круче». «Ну, круче так круче»,- согласился Фёдор: «Только гляди там, не зазевайся»… «Ладно»,- отвечал тот.
Прохор, пригнувшись, перемахнул лог, лишь раз спотыкнувшись о кротовину, и, скрытый кустами, распрямился, прикинув, от кель до кель прошила заросли пулемётная очередь. Пригляделся и увидел как в кино, откуда подал сигнал дозорный, где лежали стрелки и куда они убежали. Сам удивился открывшейся в себе способности, но удивляться, собственно было и нечему, она, способность эта у деметрянских поселенцев была в крови. Иначе они и не выжили бы.
След волока тела, замаранный кровью, использованный шприц, початый армейский перевязочный пакет показали, что далеко не все пули прилетели сюда зазря.
«И верно, не такие они и дикие, эти орки»,- подумал Прохор, когда под ёлочкой, край осинничка увидал скрючившегося в тщетной надежде остаться незамеченным человека. «Хенде хох»!- крикнул Прохор фразу из старинного фильма. Человек слов не понял, но понял смысл и потянул руки к небу, сам же забормотал: «Братишка, не убивай»! Он смешно делал ударение на первый слог, маленький, корявый, чернявенький, безоружный, в измаранной кровью телогрейке армейского образца и шароварах заправленных в высокие вязаные носки.
«Братишка не убивай»!- быстро-быстро лопотал человечек: «У тебя папа , мама есть? У меня тоже есть. Они старые, ты меня убьёшь , они плакать будут»…
«И верно, на фига мне его убивать»?- удивился его просьбе Прохор: «Пять минут назад он сам хотел меня убить или, пленив, утащить в лесные дебри, тогда, наверное, пристойно было застрелить его, но сейчас у меня нет к нему ни капли злости. Это не моя война. Чем станет лучше моя жизнь, если умрёт этот хилый колченогий уродец? Пусть живёт»!- и он показал движением ствола бластера: «Иди отсюда, человече, ты свободен»! Показал, а сам был рад и горд своему милосердию.
Человек понял, подскочил с места и зайчиком серым нырнул под полог чёрных елей, только сучки затрещали…
«Маленький, колченогий, шрам на лбу»?- насмешливо прервал рассказ Прохора Фёдор Степанович: «Братишка говорил, про папа-мама рассказывал? Хитрец! Так это, мил человек, был Абдулло, самый у них лютый, полевой командир». «Этот урод - командир»?- рассмеялся в ответ Прохор: «Я в кино командиров видел. Командир должен быть высокий, с усами или с бородой, смотреть орлом и говорить должен басом».
«Тут жизнь, паренёк, а не кино»,- построжал голосом Фёдор Степаныч: «Он и есть. Прошлый год, гад, выселок Поповку за речкой сжёг, а там одни старики и жили. Никого не пощадил». Фёдор аж плюнул со злости, а потом, успокоившись , добавил: «Там, в Поповке тётка моя жила , Клавдия Тимофеевна»,- зачехлил пулемёт, подпругу подтянул и продолжил как ни в чём не бывало: «Пора, мил человек, нам дотемна вернуться нужно поспеть».
Глава четвёртая.
Разбойничий стан.
Так и поехали. Долго ли коротко ли ехали они, а картинка всё не менялась: лес, заросшие дурниной и брединой поля, редкие весёлые полянки, ветровал, да ручьи чёрные, будто пуганые недавней пальбой звери лесные ныряющие в еловые чащи. Наконец, на краю дороги неведомым гостем из прежних времён выросла бетонная будка автобусной остановки.
Будка эта Прохора и подвела. Вначале почитать непременно захотелось, почему «Коля + Оля = любовь», о чём стихи на знакомом от папы наречии со скромной подписью Маяковский и самую древнюю надпись о том ,куда должен идти и на чём сидеть участковый мент Кораблёв. Тянулся он к земной культуре, забытой культуре предков. Вдоволь насытившись чтением и обойдя будку со всех сторон, Прохор нежданно почувствовал позывы к посещению отхожего места. Негр Джо поучал его: «На Земле за деньги туалет один только в Москве, остальные бесплатные, но местами могут плату жизнью взять». Прохор уже знал, что любая елочка станет ему приютом и, махнув Фёдору Степанычу рукой, погоди, мол, минутку, пока тот курил на возу, спустился за будку в овраг, привлечённый чудесным зрелищем огромного капа, что ручным медведем охватил ствол гигантской берёзы, будто дух лесной озирая окрестность. Загляделся на него Прохор: вот он какой, кап, житель капища, объект поклонения древних жителей этих мест – навис горой, сам герой, зовёт на коленки брякнуться и о выполнении заветных желаний попросить. Красив!
На зрелище этом свет в глазах Прохора и померк, будто что с небес прилетело и ударило судьбы кулаком, на манер того, как деда Павла, огни и воды прошедшего, убил посреди поля шальной метеорит с пуговицу величиной. Упал Прохор, как стоял без памяти. Подвело его врождённое чутьё деметрянское. Знамо дело, вырос он уже на освоенной планете, и страхи дедов и отцов были для него хоть и недавним, но прошлым.
Очнулся он, не пойми где, не то в таборе, не то в стану разбойничьем.
По оврагу, край ручья, теснились избушки, лепились мазанки, сарайчики, вагончики, одни на вид жилые, другие давно заброшенные. Над расписанном арабскими письменами кунгом от старого армейского вездехода реял потрёпанный зелёный флаг. Кругом кунга вышагивал лысый часовой с автоматом, а народ то шастал такой, какого Прохор отродясь не видывал. Все мелкие, чернявенькие, со следами истощения на ненашенских лицах, все вооружённые, но не пойми как, лишь один в поле зрения с винтовкой, а остальные, кто с саблей, кто с луком, а кто и с ружьём фитильным, какие Прохор только в кино и видал. В большом казане варилось нечто, весьма странно пахнущее. Вокруг хлопотали женщины. Женщины были в длинных закрытых одеяниях похожих на мешки. Прохор не сразу и сообразил, что это бабы. Но не до баб ему было, да и молод он ещё был, чтобы на чужих баб пялиться. Тем более, что дела по-новой подкатили.
«Ну, что очухался, братишка»?- над ним, так и лежавшем, на земле распростёршись, стоял Абдулло. Стоял и улыбался во всю красоту своих гнилых зубов. Утренний знакомец ударения теперь делал правильно, распрямился и будто ростом больше стал так, что и пояснять не требовалось, что стоит перед Прохором не щирый декханин, а Его Превосходительство полевой командир Абдулло Умаров. Стоял, бластером Прошиным поигрывая, уверенный в себе насквозь, до самых Памирских гор, где он и не был никогда, так как рождён был от героя отца и неизвестной рабыни на ратном пути на Север. Отцом Абдулло гордился, а вопросов про мать не прощал.
«Где Фёдор»?- пытаясь протянуть время и познать окруживший его чуждый мир, спросил Прохор: «Что с Фёдором сделали, суки»?!
«Это пулемётчик то»?- сплюнул под ноги Абдулло: «Домой едет твой Фёдор. Побегал по кустам, пострелял, тебя позвал, поохал, а там и успокоился. Ты кто ему? Турист». «Ему нас не взять, но и нам с ним не справится: стреляет, как вышивает»,- добавил он: «А сучить нас, братишка, не нужно. Тебе же хуже будет».
«Это чем? Я гражданин Великой России, подданный Белого царя»!
«Инопланетчик? Я так и думал. Ну, я так тебе скажу, это ты там гражданин и подданный, а здесь ты раб! Ты раб, русский, понял! А раб должен быть покорным, если живым быть хочет, понял, да? Ты вон, какой молодой и здоровый, зубы крепкие, мы тебя задорого продадим. Или о выкупе поторгуемся»?
«А у вас и рабы есть»?- не испугался, а лишь искренне удивился Прохор, который такое слово-то «рабство» слышал лишь раз на уроке в школе, когда Пётр Сергеевич рассказывал, а они на задней парте втихаря звездолёт рисовали, и учителя почти не слушали. Память напрягши, урок тот вспомнил, чего вспомнить смог, и спросил: «А может, вы и людей едите»?
«Э, слушай, зачем так говоришь»?- возмутился Абдулло: «Мы в каком веке живём, а? Ну, было, у Хакима в отряде этой зимой пленного съели, так они же звери»!
«А вы»?
«Мы цивилизованные, да. Мы в Аллаха верим, свинью не кушаем, у нас и мулла свой был. Он, правда, Коран не читать не умел, но его дед его, настоящий мулла, в медресе учился, много на слух учил. Хороший мулла был, жалко ваши его в Поповке убили».
«Убили, и хрен то с ним»!- понимая, что терять ему больше нечего взял и ляпнул Прохор: «Не хрен было старух в Поповке резать»!
«Э, что ты, русня, понимаешь? Они злые были, не хотели корову отдавать, наших троих нукеров вилами в сарае запороли»!
«Так, не тяни руки к чужой корове»!- гнул свою линию Прохор: «Что вам здесь нужно? Валите к себе в Азию»! Прохор понимал, что сейчас его, наверное, убьют, но остановиться уже не мог, разгоняя сердце до космических скоростей, играла в нём лихая кровь деметрянских колонистов.
«Куда назад»? – помрачнел Абдулло: «В Азии нам места нет. Некоторые уходили, назад вернулись: земля отравлена, воды нет, местные прочь гонят. Говорят, вы теперь не муслимы, вы – орки! Вы знамя Пророка несли, а сами водку пить и хрюшку жрать научились»! В глазах Абдулло жила столь искренняя печаль, что Прохор чуть сам ему не посочувствовал, да вовремя вспомнил, где он, и кто перед ним. «Ну, а со мной-то что будет»?- спросил он, чая за разговором разведать побольше.
«С тобой»?- отвечал полевой командир: «Как что? Я тебе сказал, раб. Наш порядок такой: я – бай, кругом – мои нукеры, а ты, русня, раб! Будешь на меня пахать, пока не сдохнешь, или выкуп за тебя не пришлют»!
«А не буду»?
«Не будешь – зарежу как барана или в зиндане сгною»!
Перспектива ранней безвременной кончины или ударного бесплатного труда на благо орков Прохора явно не обрадовала. Домой захотелось, под деметрянские светила, однако руки и ноги его были связаны, а бластер прижился в руках Абдулло, и потому приходилось искать выход. Из предложенных перспектив приходилось выбирать зиндан, ведь ни помирать, ни работать задарма отнюдь не хотелось, тем более, что Прохор и не слишком представлял себе, что это за зиндан такой. «Попробуем поскандалить и протянуть время»,- решил он, а вслух заявил насмешливо: «Боюсь я твоего зиндана»!
У Абдулло глаза округлились от возмущения и удивления: «Э! Ты мой зиндан ещё не знаешь! Три часа там, в яме просидишь и плакать будешь, день просидишь – выть начнёшь как паршивый шакал в капкане, а через три или умрёшь, или шёлковый станешь, мне с подошв сапог грязь лизать будешь»!
Слово за слово, спор зашёл. Абдулло аж плеваться начал от ярости, а потом сообразил, что себя унижает, с рабом пререкаясь, и кликнул нукеров: «Эй , Рустам, Шурик, идите сюда! Тащите эту русскую свинью в зиндан»! Прохору же сказал: «Сейчас увидишь, что такое зиндан. Это смерть твоя. Там много русских батыров сидело. Упрямые были. Гордые были…Их прах с их дерьмом перемешался»!
Двое нукеров, сменившийся с поста лысый славянин и мальчик с персидскими глазами попытались тащить Прохора, однако он обвис, бессильно цепляясь за всё, чтобы убедить их в том, что со связанными руками и ногами он и сам не дойдёт и на пинках до ямы не допрыгает. Прохор стерпел от них немало ударов и слов, каких и папа не знал, но поведением своим убедил, что ноги ему развязать придётся.
Верёвки на ногах развязали, и Прохор зайкой сереньким попрыгал к зиндану, по пути смекнув, что теперь, на краю ямы, он вне зоны видимости и прохожих, и часового на вышке. Раньше, видать с вышки было, но пышная листва разросшихся дерев скрыла обзор.
Развязанные ноги помаленьку начали слушаться, и хорошо, ведь на краю ямы они Прохору пригодились. Пригодилась и гимнастика, которой с детства его бабушка донимала: «Руки за спину – руки из-за спины»! Он выгнулся всем телом, будто какой болью пронзённый и перекинул из-за спины связанные руки. Бабушке спасибо, спасибо и жандарму силовику, что на прощанье научил его паре хороших ударов.
Время вдруг разогналось, и он почувствовал, как оно, в ходе своём срывается на бег.
Подсечка правой ногой лысому – раз, удар головой в ухо ему же- два. Тот зашатался, потерял равновесие, и непонятно было, что первое упало на дно ямы – человек или автомат? Тихо упал, только охнул, не привлекая к себе внимания, и потому есть ещё доля секунды, чтобы на счёт три одним ударом левой ноги в пах посеять в душе мальчика сомнение, станет ли он полноценным мужчиной.
И вот, вместо трёх противников один Абдулло испуганно жмущий скрюченным пальцем на спусковой крючок бластера незнакомой ему конструкции.
«Бай»!-ласково говорит Прохор: «Ты с предохранителя то пушку сними, или сразу предупреди, что со мной в войнушку играть начнёшь, вместо выстрела «пых-пых» кричать будешь»?
«Как снять, скажи, братишка»?!- опять с неправильным ударением лепечет тот, не ждавший от Прохора такой прыти.
«Скажу, конечно»!- улыбается Прохор, сбивая его с ног. «Вот она кнопочка»!- показывает он, когда выбитый из рук противника бластер крепко зажат в его, Прохора, связанных накрепко руках: «Вот сюда жмёшь, и пук»!- показывает он взглядом, а слабенький лучик крест накрест скользит по одежде Абдулло, и она, распадаясь на клочья, опадает лохмотьями по сторонам. «Бай, как не стыдно голым ходить? Или ты такой бедный»?- смеётся Прохор: «Ай, как стыдно! Позор! Прячься в яму! И этого убогого с отбитым хозяйством с собой забери! Будешь ему припарки из дерьма мёртвых батыров делать, авось яйца не отвалятся»… Абдулло сперва медлит, но подгоняемый лучом бластера выполняет команду. Прохор задвигает решётку на яме и понимает, что, хоть и уложился быстро, нужны ещё две минуты, чтобы перетереть верёвку на запястьях…
Верёвка распадается, а время, разогнавшееся за время схватки, вновь идет, как положено.
Прохор освободил затёкшие кисти от клочьев размочаленной верёвки, сунул бластер в карман и ломанулся через кусты, благо заключённые в зиндан приходить в себя начали, и от истошных криков с мольбою о помощи их удерживал лишь страх позора. Криков избежать не удалось, но раздались они за спиною Прохора лишь тогда, как пересёк он ручей, перевалил косогор и по заросшей трубкой лощине пробежал изрядно. Хуже было другое. У ручья Прохор наскочил на одну из местных баб. Без хинджаба она была ничего себе, но в данной ситуации Прохору это было совершенно неинтересно, да и напугал он своим видом её, сердешную так, что визг её, хоть святых мусульманских выноси, преследовал его и версту, и две, заглушая шум возможной погони.
Не зная, где враг, и не ведая о его планах, Прохор мчался по незнакомому лесу как лось, не разбирая дороги. Пот застилал лоб, и дыхание сбивалось, но больно весело вдруг ему стало, и совсем нестрашно, будто заранее знал он, что не хватит ни сил, ни ума басурманам догнать его в этой погоне. Природа кругом была для него не знакомая, но отчего-то понятная и знакомая, будто заранее знал он, что за следующим леском блеснёт ручей, а за ручьём холм разрежет неприметный овраг, за которым начнётся болото, но и болото то он проскочит легко, будто играючи.
Дорогие берёзы и сосны, запирайте пути на засов, защитите далёкого гостя, силой русских дремучих лесов! Добрый леший укажет дорогу, напоит гостя капля росы, унесут его быстрые ноги по лесному простору Руси. Он вернулся, он правнук допрежних обитателей здешней земли, поднимайтесь дремучие ели, чтоб враги его след не нашли. Он родной, тебе, мама Россия, просто жил он в далеких мирах, дай ему для спасения силы и повергни обидчиков в прах!
Бог был за него, и, когда спустя час, он нежданно для себя выскочил к знакомой остановке, на дороге перед ней стояли колонною три трактора, переполненные вооружённым людом, а Фёдор Степаныч, что твой Наполеон, командовал, распоряжался, карту вертел туда и сюда, будто вытрясти из неё пытался правдивые слова, где логово супостатов.
«Вы откуда здесь»?- тяжело дыша с разбегу, обрадовался им Прохор.
«Как откуда – за тобой»!- отвечал ему Фёдор: «Русские своих не бросают»! «Готовьтесь, ребяточки! Залягай»!-рявкнул он как старорежимный унтер : «Сейчас орки из леса повалят».
Орки выскочили из леса, не чая встречи. Бежали вязать одного, а русских оказалось без счёту… Батыры алкали подвига, но
А, когда воинство под шумное «ура» и прочие слова, о коих умолчим, отразило приступ, пошли расспросы. «Как ты их троих поколотил и в зиндан покидал»!- ахали мужики: «Так ты богатырь»! «Какой там»,- отмахнулся Прохор: «Испугался я, ребята, и жить захотел, а потом всё само собой получилось». Бахарь Иван Захарыч те разговоры слушал, смекал и запоминал, как запоминал всё, что в жизни слышал.
Цитата(Приезжий @ 19.1.2013, 16:37) 
корнеплод размером с тыкву
Они там и тыквы растили? Или откуда он знает, что такое тыква?
Цитата(Приезжий @ 19.1.2013, 16:37)
память о котором пришла со старой Земли, состарилось, и память
Повтор же.
Вообще странно. Вроде вполне годно написано, но содержание какое-то, хм, странное.
Цитата(Seele @ 22.2.2013, 21:46)
Они там и тыквы растили? Или откуда он знает, что такое тыква?
О тыкве говорит автор, описывая жизнь Деметры, а он, естественно , знает
Вообще странно. Вроде вполне годно написано, но содержание какое-то, хм, странное.
О тыкве говорит автор, описывая жизнь Деметры, а он, естественно , знает
Вообще странно. Вроде вполне годно написано, но содержание какое-то, хм, странное.
содержание какое есть. После того как обещанный конец света не состоялся, стало даже как-то обидно, и я собрал в кучу всё, чем нас пугают последние годы, и начал писать эту историю. Прекрасное средство освободиться от фобий.
Упёртых же борцов с неперспективными деревнями, а в глобальном смысле со всем, что нельзя измерить в рублях прибыли, как сельский житель и верующий, считаю личными врагами. продолжение следует.
Это текстовая версия — только основной контент. Для просмотра полной версии этой страницы, пожалуйста, нажмите сюда.