Я нашел эти записи в нескольких сотнях километров от Москвы. Свернутый блокнот лежал в кожаном военном ботинке. Я случайно нашел эти записи, когда наш отряд остановился на ночлег. Через пару дней предстоит бой за Москву, мы научились бить их. Спустя полгода после начала войны мы научились бить их. Я сохраню записки этого парня, который погиб в первые дни войны, и возможно когда-нибудь их продолжу.
00:37 ночи. 12 октября
Пишу прежде всего, что бы не сойти с ума. Пишу себе, врядли кто- либо когда-либо будет это читать, пишу, что бы уложить мысли в подобие некоего порядка. Еще позавчера утром я был обычным парнем, студентом обычного технического университета, а сейчас я в траншее, пишу эти строки, сбрасывая карандашом сверчка и крохи земли с бумаги. Что случилось, никто из нас, простых солдат не понял, и до сих пор не понимает. Мы знаем одно, мы на войне. И воюем мы ... с мертвыми.
Как все началось, я точно не знаю, но началось все позавчера. Все сразу почувствовали это... Не было ветра, это то, что я отчетливо запомнил. Потом я видел мертвых птиц, которые лежали везде, потом этот зловонный запах...
Никогда бы не подумал, что узнаю о конце света из программы новостей. Обычная, ежедневная, безэмоциональная дикторша сообщила, что возможно наступил конец света. Ни у кого в голове не укладывается, как такое может быть. Из последующих часов я понял только, что произошло что-то запредельно странное с со всех точек зрения, с точки зрения Дарвина, с точки зрения Физики, химии, биологии и вообще здравого смысла. Мертвые объявили войну живым. У нас до сих пор никто не может осознать этого. Как можно воевать с мертвыми? Зачем с ними воевать? Как можно убить мертвых? Мы знаем только то, что доносят до нас наши командиры. Командиры, с круглыми от шока глазами, говорят нам то, за что любого нормального человека еще вчера упекли бы в психишку. Конец света это не молниеносная смерть всего живого. Конец света это борьба, война живого с мертвым за право жить. Я с ума сойду если буду размышлять над этим. Я знаю только одно, кто-то хочет меня убить, и я должен убить его, что бы выжить. Но тот, кто хочет меня убить - мертв...
Нам почему то не дают напиться, хотя многим бы это спасло рассудок. Сейчас мы находимся далеко восточнее Москвы, все что там, западнее - занято ими. Мы еще не были в бою, я себе плохо представляю что мне делать в бою с автоматом Калашникова против мертвого. Те, кто были в бою, говорят, что их можно остановить, только размолотив переломав трухлявые недогнившие кости этих созданий, по другому я не знаю как их называть. Те, кто были в бою, поседели. Поседели не от пороха, а от ужаса. Когда на тебя в одном строю идет красноармеец Великой отечественной, француз Наполеоновской армии и почти разложившийся татаро-монгол, запросто можно сойти с ума, многие и сходили, прямо там, на поле боя. Хотя какого нахрен поля боя?! Поля ужаса и истерики.
Религия не спасает, религия не может удержать разум. Он срывается и испаряется, словно дым с сигареты. Во что верить? Во что верить? Во что?! Я не могу, а главное не хочу, понять, как мертвые смогли подняться, как они начали войну, как они организованы, как вообще там все у них устроено. Я сижу, меня трясет, и я щекой грею автомат. Мне сейчас абсолютно все равно, побеждаем мы, или проигрываем, мне абсолютно все равно, что там, за тем холмом, я чувствую животный страх, и все что я хочу, это проснутся. Проснуться позавчера, проснуться в своей постели, своей комнаты, что бы все было как раньше. Родители, сестренка, где они? Мобильные есть почти у всех, вернее были, но из-за отсутствия связи многие их просто выбросили, а некоторые их носят как островок памяти вчерашней жизни, которой уже не будет никогда. Последний раз я видел родителей утром позавчера, уходя в университет. Отец собирался отвезти сестренку в школу. Мамы еще не было с ночной смены. Что с ними? они живы? Мне кажется, чем больше я буду писать, тем больше вероятность, что я смогу удержать свой рассудок и не рехнуться.
Это моя первая, и наверное, последняя запись. Скоро у нас будет бой, все к этому идет, и я практически уверен, что этот бой будет для меня последним. Я стрелял два раза в жизни, в детстве с папой в тире, и вчера на стрельбище. Но я никогда не стрелял в людей. Тем более в мертвых... Там какая-то суета, Там что-то происходит.
02.42 ночи, 12 октября.
Только что к нам, с запада, на позиции пришло несколько солдат. Командиры уже несколько часов пытаются вывести их на разговор. Все, что стало понятно, они единственные кто выжил. Выжил из трех сотней солдат укрепрайона. Сержант, с пулевым ранением плеча, рассказывал о том, что произошло и хохотал.
Информация об этой войне, как мозаика, начинает собираться из маленьких разрозненных деталей, но пока этих деталей так мало, и мы понятия не имеем о том, во что в итоге сложится эта картина. До этих, пришедших, мы знали только то, что мертвые рвали, ломали, кусали живых. Но сегодня открылось что-то новенькое, у них есть огнестрельным оружием. И в частности этого молодого еще сержантика, с уже седой головой, подстрелили из винтовки Мосина, винтовки второй Мировой. Пока его перевязывали, он рассказывал и хохотал, он смеялся с дикой вещи, которая повергла всех слушающих в шок. Его подстрелил его собственный дед, погибший при обороне Москвы в сорок первом. Сержантик бредил, узнать деда на таком расстоянии да и по прошествии такого времени решительно невозможно, он сошел с ума, как и остальные четверо. Один высадил в голову нападающего мертвого кавалерийста почти весь рожок из автомата, а тот за это время почти отрезал ему ногу кавалерийской шашкой. Этот солдат, с изрубленной в мясо ногой, притащил с собой кисть этого мертвеца. Мертвую кисть. Она двигалась, сжималась, переворачивалась, хваталась пальцами. Если ее положить на землю, она как огромный паук полза и полза вперед. Солдат, обвязал ее веревкой, и пока ему кололи обезболивающее, подтягивал на веревочке уползающую вперед руку, как непослушную маленькую собачонку. Вокруг этих пятерых выживших собралось очень много народу. Все слушали, все пытались уловить хоть слово, что бы понять, как выжить. Я ушел. Меня итак колотит от страха, а глядя на этих сумасшедших покореженных людей мне становится еще страшнее. Я поспал около часа прислонившись к теплой земляной стене траншеи. Зачем нам эти траншеи? Никто не знает, наших командиров не учили воевать против мертвых. Вот мы и сидим в траншеях, в ожидании чего то. Чего, по моему не знают даже наши командиры. Справа и слева начали шевелится спящие, что то началось. Что-то началось, я почувствовал это шкурой, стало очень страшно. Началось там, на нашем левом фланге, почему там так сильно кричат?! Там кричат. Наши кричат. Но почему они кричат так страшно, так не может кричать человек. Звучат выстрелы и срывающиеся крики. У меня загорелись щеки, и уши, это наверное адреналин. Мне страшно. Если выживу, я продолжу свои записи, может когда-нибудь я смогу их перечитать и восстановить свой рассудок. Почему они там так кричат, они кричат, срывают голос, но продолжают кричать. Мне страшно. Все, это они. Они уже здесь! Они уже здесь! Левая часть нашего фланга вступила в бой, там кричат... там кричат так страшно...
12 октября, день. Время неизвестно.
Поднялось солнце. Бой закончился, хотя почему я снова называю это боем?! Это больше похоже на скотобойню. Я лежу на боку возле какого-то холма. Перед глазами разорванные тела моих сотоварищей. У меня нет ни брезгливости, ни страха, ни отвращения. Мне даже интересно разглядывать истерзанные человеческие тела. Сильно горит лицо, шея, и часть спины. Боли нет, чувствую жар, одежда прилипла к телу в районе поясницы. Наверное, это кровь. Во рту странный соленый привкус. Очень хочется спать, ноги не двигаются, ощущение сильной усталости. Это точно моя последняя запись, пальцы правой руки немеют от кончиков, писать неудобно, врядли кто либо разберет эти каракули. Где мой автомат? Хм, странная мысль, зачем он мне? Помню, когда мертвые ввалились в нашу траншею, я высадил целый рожок в нечто человеческого очертания серого цвета и лохмотьях. Ошметки серого гнилого мяса разлетались во все стороны, но "это" в считанные секунды добралось до меня, вырвало из рук автомат, и выбросило меня из траншеи. Я упал лицом в землю, у меня сперло дыхание от удара. Вдруг что-то обожгло мне всю спину, и шею. Потом меня что-то снова подняло, я почувствовал резкий трупный запах, увидел глазницы пустого черепа. Из глазницы сыпалась земля, за землей посыпались белые черви. Я закрыл глаза, и снова почувствовал, как меня бросило. Вокруг кричали, стреляли и кричали наши, живые...
Я открыл глаза в полной тишине. Наверное я был без сознания, я не знаю, раньше я никогда не терял сознания. Сейчас уже светло, солнце уже достаточно высоко. Прямо передо мной лежит мужик из нашего отряда с разорванной переломанной шеей. Он лежит на спине, а лицо повернуто в землю, из разорванного покорежженого горла идет пар. Прохладное осеннее утро. Тихо. Мертвые ушли дальше, дальше на восток. Мы не смогли их остановить, мы не знали как. Я не знал как, мне дали автомат, и я стрелял. Мне кажется, это было похоже на то, как муравей кусает подошву сапога, который его давит. Мне подумалось про муравья, потому что маленький черный муравей медленно выполз на блокнот в котором я пишу. А вот еще один муравей, ползет по руке...
Я знаю, что мне конец, и мне не страшно. Странное ощущение, знать, что ты умираешь. Если есть Всевышний, я прошу только об одном. Только об одном... Я не хочу стать живым мертвым, я хочу что бы живые победили, я хочу что бы жизнь победила смерть. Я не знаю, что будет после того, как мои глаза закроются, но мне не страшно. Я верю, что остальные живые научатся сражаться с мертвыми, верю, что не все потеряно, верю, что смерть можно остановить, верю... Что будет на самом деле, я не знаю и никогда, к сожалению, не узнаю.
Татаро-монгол не почти разложившийся, от них, думаю, и костей не осталось, не говоря о красноармейцах и французах. 
Насчет второго - не понял. 