Вытянуть правую руку вперед, постараться зацепиться полусгнившими пальцами за шершавую поверхность бетона. Плоть слегка стирается об него, кое-где уже, наверное, проглядывают кости. Впрочем, двигаться это почти не мешает, а потом туда все равно нарастет та однородная гадость, которая пытается заменить разложившиеся ткани. Подогнуть под себя распухшую и переломанную во всех возможных местах левую ногу. Она почти превратилась в мягкий, похожий на бревно комок кровяной каши, но почему-то еще слушается. Распрямить ногу, не воспринимая привычную пронзительную боль, которая каждый раз появляется в этот момент. Подтянуть остаток тела к руке. Теперь все снова. Вытянуть руку – подогнуть ногу – распрямить ногу – подтянуть тело к руке. Сначала. Вытянуть – подогнуть – распрямить – подтянуть. Заново. Раз – два – три – четыре. Когда-то, в те давно канувшие в небытие времена, он по этому нехитрому ритму делал гимнастику в саду. Раз – два – три – четыре… От стены до стены – десять… шагов, а дальше – по коридору.
Мистер Адельсон снова полз по холодному полу, сосредоточенно разглядывая выступы и трещины на постаревшем сером бетоне. И, конечно, снова думал о том, как же будет проклят тот день, когда он подписал контракт на аренду анабиозной камеры в этом убежище, которое теперь стало настоящим склепом для всех них. Снова, как и каждый бесконечный день всех этих лет, слившихся в тягучую вечность. Счет им он почти потерял уже через полвека после того, как отключился электронный календарь на стене.
Еще два… шага, и будет крохотная выбоина, похожая на фуражку с кокардой. Опять вспомнился тот слащавый паренек в офицерской форме, в армейских званиях мистер Адельсон не разбирался. Подписка о неразглашении, вежливый, но вполне убедительный намек на то, что случится, если конфиденциальность будет нарушена. Поездка черт знает куда и разговор в кабинете с тройными дверями. Пришлось дать этому наглецу свою сигару, как у него вообще язык повернулся попросить последнюю! В тех-то условиях, когда почти весь импорт оказался перекрыт и сигары стоили действительно бешеных денег… Выкурить бы ее сейчас – если, конечно, весь дым не будет выходить через сквозные язвы в щеках…
“Поверьте, вы не просто арендуете какое-то устройство и койку в убежище – вы покупаете себе жизнь”, – сказал тогда этот паршивец. Жизнь! Будь она три сотни раз проклята, жизнь. О, этим ублюдкам бы такую жизнь! “Нам сейчас необходимы частные инвестиции и другие ресурсы… Да, я согласен, это громадные деньги, но мы предоставим вам все отчеты об использовании ваших средств. Ну, и сама камера стоит так, как будто она из чистого золота, но она себя полностью окупает.” Гаденыш еще и подмигнул, дескать, знаю, как с такими разговаривать, знаю, чем тебя пронять, денежный мешок… Окупает, да. Конечно, окупает – даже если все пошло бы самим плохим образом, они должны были мирно проспать чуть больше ста лет, пока наверху вспухают огненные грибы, пляшет ядерное пожарище, а полудохлые люди убивают друг друга за каждый глоток дезактивированной воды. И по частям выплевывают свои внутренности, если та оказалась не такой уж и безвредной. Ну да, а они выйдут на поверхность, когда радиационный фон станет более близким к привычному, и наследуют то, что осталось от цивилизации. И сохранят свой биологический возраст почти таким же, как и до погружения в камеры. Как же.
“Вашу безопасность гарантирует государство…” И где теперь это государство? Почему установки не отключились автоматически через положенное время, и почему на базе не осталось ни единого человека из обслуживающего персонала? Почему никто не пришел выпустить “спасенных” из этих контейнеров, и только случайное землетрясение много лет назад разрушило часть камер и освободило с полсотни человек, которые тогда были уже скорее гниющим мясом? Хотя, наверное, тем, кто проснулся прямо в своей толстой круглой колонне из прозрачного пластика, сейчас еще хуже. Мистер Адельсон может хотя бы ползать по кругу – им же остается только ворочаться в густой жиже выродившегося анабиозного состава. И, если получится, стучать ладонью по помутневшей стенке саркофага, теряя пальцы один за другим. Очень, очень долго стучать.
Конечно, ученые, которые проектировали эти устройства, и представить не могли, что человеку придется пробыть в них столько времени. Поэтому не озадачились разработкой каких-либо теорий для того, что произойдет там с телом за четыре столетия. Оказалось – такое, что мистера Адельсона до сих пор иногда тошнило черной пузырящейся слизью, если взгляд его случайно падал на дыру в брюшной стенке, за которой блестел, вздрагивал и истекал гноем кишечник, пожираемый собственными лейкоцитами. А самое главное – состав за четырехкратный срок настолько хорошо выполнил свою функцию, что навсегда замедлил обмен веществ в телах “спасенных”. Так что их жизнь обещала быть по-настоящему длинной.
Как же жаль, что сюда не может попасть зараженная вода… Причем так, чтобы нельзя было знать, что она губительна. Мистер Адельсон уже намеревался убить себя, напав на патрульного робота, и все же не смог решиться. Смерть казалась такой желанной – и такой немыслимой. Возможно, если бы он мог выбраться наружу… Но все шлюзы по-прежнему перекрыты, да и смерть снаружи – это та же смерть.
В дальнем углу что-то смутно белело. Глаза уже почти ничего не видели, но мистер Адельсон знал, что там лежит Лэнгли. Его бывший конкурент в бизнесе, его бывший партнер по гольфу… и его первая живая добыча.
Лэнгли уже почти заканчивался, а совсем недавно все же смог умереть. Мистер Адельсон понемногу ел его полуживое тело долго, почти двадцать лет. Хорошо, что этот жирный урод всегда только боком в дверь мог войти… Приходилось есть аккуратно, чтобы случайно не убить, а еще – носить ему воду. До Лэнгли был мох, который обильно разросся в тех местах, где внутренняя облицовка стен обвалилась. А до этого – консервы. Тогда он даже был способен самостоятельно пробивать жестяные банки. Не есть не мог – инстинкт был сильнее сознания и заставлял человека заталкивать в себя даже самую омерзительную пищу, несмотря на абсолютное отчаяние, заживо гниющее тело и жгучее желание умереть. Теперь – все. Консервы в служебном шкафу кончились, наверное, где-то полтора столетия назад, мох растет совсем медленно, остальные “спасенные” либо все еще в гнойном анабиозе, либо пока тоже подвижны и скорее сами съедят мистера Адельсона, если он сможет их отыскать в осклизлых лабиринтах коридоров. Была одна такая встреча, еще до Лэнгли – тогда удалось уладить дело миром, откупился горстью мха… Снова повезло, та стерва даже ходила сама, у него не было бы и шанса.
Да, теперь – все. Еще два-три года он сможет прожить без еды, а потом умрет от голода, тихо и почти без мучений. Наконец-то…
Мысль снова пошла по привычному пути, по такому же кругу. Она неумолимо ползла по нему каждый день, раз за разом, и не могла свернуть. И, в сущности, неудивительно – за эти годы, которые жутко сосчитать, все другие мысли уже были обдуманы многие тысячи раз. Эта – тоже, но она почему-то казалась более важной. Наверное, потому, что вроде бы касалась самого мистера Адельсона. Странно, но один вопрос по-прежнему волновал его: все-таки, что же случилось там, наверху? Почему в убежище оказались только те, кого спешно поместили в камеру-колонну? Как вышло, что все пошло совсем не так, как ожидалось? И еще: почему судьба бывает такой страшной и несправедливой к людям?
Стоп. Нельзя ползти дальше. Там начинается зона обхода патрульных роботов. Кажется, даже слышно знакомое позвякивание. В принципе, они не должны напасть на того, у кого в плече зашит сигнальный маячок автоматического опознавания. Вот только за сотни лет он наверняка уже успел три раза сломаться, если не растворился в разъедающих самих себя тканях. Да и вообще, мистер Адельсон не был уверен, сохранилось ли у него это плечо.
Лучше не рисковать. К тому же, роботы тоже не вечны, мало ли, что у них там замкнуло-перегорело… Обратно. Разворот… За телом остается влажный белесый след. Вдоль перебитого шланга – обратно. До разбитой камеры, потом опять будет разворот. И круг начнется снова. От стены до стены – десять шагов, а дальше – по коридору…
