Сентябрь 2002
Март 1989


Глава 1

На фотографиях он всегда между ними — мальчик, которого Элиаш будет играть. Странное соседство: парень и девушка, как с картинок в игре «Найди два отличия» — привыкшие позировать, дисциплинированно не моргающие и стервозные. А мальчишка посередине — другой, словно отбивка, рама зеркала — между реальностью и отражением. Отличаются только фотографии «с места преступления»: на них девочки нет. Как нет и подсказки, намека — почему мальчики убили всех в доме. А ее — оставили.
Режиссер обещал некоторую свободу интерпретации. Главное — фильм должен стать бомбой, способной разорвать в клочки и Канны, и "Санданс", не говоря уж про Голливуд. Честолюбивые планы. И их поездка в город, где все случилось, — лишь первый шаг в долгом-долгом пути. Элиаша предупредили, что эта дыра может стать им родной, если девочка с фотографий, которая сейчас совсем уже не девочка, одобрит идею фильма и результаты кастинга. Элиаш готов выложить ей свое видение произошедшего: два зажравшихся брошенных подростка и их приемный брат-чужак. Издевательства, попытки доказать, что он не хуже, давление со стороны близнецов. Элиаш может сыграть такое, он готов убеждать — и то, что это первая его роль, не имеет значения.
— Все автобусы останавливаются здесь. Конечная станция, — таксист бросает взгляд в зеркало, желая убедиться, что его слушают. Он напоминает водилу из нового клипа «Редхотчилипеперс»: такой же дикий и волосатый.
— Типа центр? — не отрываясь от книги, интересуется Саша. Чисто потому, что он интеллигентный мальчик. Элиаш видел его на прослушивании пару раз, но даже не думал, что роль близнеца — того, которого он успел записать в зло, достанется анорексичному бледному мальчику с глазами в пол-лица. Видимо, он соответствует представлениям о голубой крови Рейнгартов. Мифической голубой крови, потому что Элиаш убежден: к концу восьмидесятых в этой стране аристократов днем с огнем нельзя было отыскать. Динозавры, чьи скелеты то и дело таращатся пустыми глазницами черепов из-под земли. Останки — вроде дома, в который они направляются. На фотографии он тоже выглядел скелетом: нелепый, с облупившимися ампирными колонами и сбитой лепниной, зияющий черными окнами — чудом уцелевший флигель некогда блистательной усадьбы.
Элиашу играть выкормышей таких гнезд противопоказано. «Ты не ласточка, Элиаш. Смирись». Читай: бери топор и отправляйся вырубать вишневый сад. Или швыряй бутафорские купюры под ноги Риты Ланской, сосущей лучше, чем играющей. Саше, если бы они учились вместе, уходили бы все роли вампиров и князей.
— Площадь Ленина.
С самым настоящим Лениным с вяло приподнятой рукой, в странном жесте то ли ленивого посыла, то ли: «Э-э-э… Подождите меня, вы не туда идете».
— Добраться сюда можно «тройкой». Автобус идет каждые пятнадцать минут. Если вы, конечно, поедете от Рейнгартов.
Таксист выделяет фамилию, как будто ждет продолжения, кидает крючок в надежде выловить «оттакую» рыбину, чтобы потом хвастаться в пивной. И вылавливает Леночку. Леночка смачно чпокает банкой теплой колы, слизывает с металлического ободка коричнево-желтую пену.
— У нас на лице написано, куда мы?
Леночке тяжело ворочать языком, она белая, как свежевыстиранная простынка и такая же мокрая — старается говорить в свои колени, чтобы жуткая смесь перегара и мятной жвачки не заставили сомневаться в ее профессионализме. А она профессионал, раз может так шустро реагировать после их попойки в поезде. Выпить нужно было — за начинание и успех задуманного, потом за российские железные дороги и еще за что-то. Крепче всех оказался анемичный Саша. Сейчас они, конечно, все, кроме Лены, огурцом. Но Саша огурцовее. Грызет арахис из синего шуршащего пакетика и знай переворачивает страницы — интересно, он успевает их прочитывать?
— Догадаться несложно, — таксист улыбается во все свои покоцанные сигаретами и кофе тридцать два. — Если такое нашествие, значит, к ним. Сначала следователи, потом киношники, экстрасенсы и снова киношники.
Декадентская томность и усталость от внимания. Лена всовывает липкую банку в руки Элиаша, нервно роется в сумочке: карандаш ищет и записную книжку. Забыла, что вчера сама сломала его, доказывая, что она настоящий мужик. Просто переломила пополам двумя пальцами — глаза Саши тогда раскрылись до небывалых размеров, в темном купе вообще больше ничего не было видно, кроме его пораженных, влажных, как маслины из банки, глаз.
— Вы знали Рейнгарта? — деловито, совсем не соответствуя больным, суетливым движениям: помада, пластинка обезболивающего, смятая блестяшка от жевачки, оп-па, огрызок карандаша. Запихивает обратно, пока не заметили: непрофессионально, мда. Элиаш перехватывает банку другой рукой, вытирает липкие пальцы о бедро и делает большой глоток. Теперь они одна семья, почему нет? Чего стрематься? Вчера же пили из одного стакана.
— Вон там, справа, в конце «бродвея», Дворец Культуры имени Рейнгарта, «тарелка», — на открытии я единственный раз и видел его. Сам здесь бывал редко. Если хотите знать мое мнение, дом нужен был для другого.
— Для чего?
От «Колы» во рту сладко и мерзко — вкус жестянки на языке, и зубы скрипят. Элиаш перегибается через Лену, двинув ее коленом, тычет пальцем в пакет с арахисом, не дожидаясь ответа, вытягивает пару орешков.
— Если вы такие все из себя, но у вас есть кое-что уродливое, что вы сделаете? По мне — так спрячете подальше. Вот они и засунули к нам своих ублюдков. Подружка моей жены была их классной — так говорит, хоть бы раз родители на собрание пришли. Ни разу. Разве можно?
Ничего нового, что противоречило бы теории Элиаша. А «тарелка» и правда похожа то ли на покореженный экстренной посадкой НЛО, то ли на взлетную полосу для истребителей — изогнутая бетонная крыша, грозящая вот-вот придавить хрупкую основу, состоящую как будто из одного стекла.
Рейнгарта вывезли из Англии — значит, чего-то он да стоил как архитектор? Академик, лауреат и прочая, прочая.
Острый локоть Лены врезается в ребра. Ну, да, Элиаш помнит, как накануне она горячо отстаивала свой взгляд на произошедшее: город, убивший подростков. Общество, уничтожившее тех, кто в него не хотел вписываться. Будет гнуть свою линию и начнет сбор доказательств со слов таксиста. Она мечтательница, их Леночка. Желает изменить мир, вскрыть язвы на теле больной планеты. Вооружилась «официальной версией» и отправилась в путь.
Но Элиаш вжимается в дверь, отстраняясь, — так, чтобы Лена не почувствовала подвоха, не решила в своей полной фантазий башке, что он сторонится ее из-за вчерашнего. Совсем нет. Мало ли, с кем не бывает? Элиаш просто не хочет спорить: у него гудит голова, и после поезда все еще качает, так что он ощущает себя капитаном Врунгелем, ступившем на землю после годового плавания. И вот — незнакомый порт, новые возможности, которые как-то надо бы не просрать. Чтобы не прозвучало снова: «У тебя получалось с химией, так какого черта…» Дальше можно не слушать: «Пока, пап», — и нажимать на отбой.
На деле Элиаш понимает, что новый порт совсем не равен «новым возможностям». Тем более если порт — в четыре улицы и одну площадь с потерявшимся Лениным. И детьми в распахнутых куртках, голошеих, блаженных — еще не в полной мере понявших, что снова нужно учиться, все еще летних, в тонких золотистых скорлупках загара.
— Это школа, где учились Рейнгарты?
Лена отыскала-таки огрызок карандаша и тычет им в окно, едва не полоснув острым краем по скуле Элиаша. Таксист фыркает обиженно.
— В нашем городе четыре школы. Было пять, но одну закрыли пару лет назад. То ли ремонт собираются делать, то ли перестраивать — она на кирпичи рассыпалась. Хрен знает, пока я что-то не вижу бурной деятельности. Это у вас в Москве все за месяцы делается…
— И мальчики учились там?
— Все трое учились там. Близнецы были в классе Машкиной подруги, а старший должен был заканчивать в том году.
Какая она? Элиашу нестерпимо захотелось достать фотографию не «с места преступления», где кукольные позы: положение рук, наклон головы — куски тщательно собранной головоломки, которую еще никому не удалось разгадать. Другую, где главная загадка — девочка, выражение ее глаз, слишком взрослое для пятнадцатилетней. В нем еще есть подсказки, которые потом, позже она научится тщательно скрывать. Пара газетных публикаций — снимки, каждый раз случайные, полубоком или со спины.
Она больше не позирует.
С Евой договаривался кто-то из команды Олега. Или сам Олег. Элиаш краем уха слышал, как он орал на испуганную, прижавшую к груди папку с бумагами ассистентку: «Я знаю, что могу обойтись без Евы Рейнгарт. Но я хочу правду. Я хочу особенного, а не очередного «Молчания ягнят». Элиаш не отказался бы сыграть агента Старлинг, но говорить об этом Олегу не стал.
«Девятка», натужно пыхча, поднимается на холм мимо ступеней четырехэтажек, разбавленных только-только начавшими золотиться кленами, темно-зелеными, с бурыми и пронзительно-желтыми крапинками, как будто в листве спрятали выводок цыплят.
— И что, призраки чудят? — Саша вытирает ладонь о сидение, комкает пустой пакетик. Хрен догадаешься, к кому этот вопрос — не факт, что не самому себе, в ответ на прочитанное. Элиаш бы не торопился отвечать — он уже понял: с Сашей, торопясь, можно попасть в тупое положение. Но таксисту откуда это знать? Он высокомерно хмыкает, оборачивается через плечо:
— Пацанов? Нет, мертвячки спокойные, больше шороху с теми, кто елозит палкой в их могилах, — замолкает, как будто повторяя про себя только произнесенные слова, слушая со стороны: хороша ли фраза? Стоит ли запомнить для других гостей? Но Элиашу в этом молчании чудится ожидание реакции, пауза, о значении которой так долго распинался на лекции ВикВикич.
— Без шороху кому сдастся ваше такси? В городе, который можно обойти за двадцать минут, — Саша облизывается, смахивает кристаллики соли с припухших, будто после хорошего засоса, губ.
— Мусор не оставляй.
Капитуляция?
Саша спокойно вертит ручку, пока стекло не опускается на пару сантиметров, вкладывает в щель пакетик, пропихивает его пальцами. Напоказ, аристократично — ни на секунду не выходя из образа.
— Вас выкинуть у ворот или заезжать будем?
«Девятка» останавливается у глухого бетонного забора метра в три высотой. За ним и за частыми стволами длиннющих, утыкающихся кронами в небо сосен не видно дома. Не видно вообще ничего — сумрачная тишина. Мертвая.
— Сейчас узнаем, — Олег резво подрывается — напоминает полусдувшийся мячик, катящийся по дорожке, вяло подпрыгивающий на кочках.
Сквозь лобовое стекло видно, как он нажимает на звонок, ждет, смахивая подошвой с дорожки сухие ветки и палую листву. Потом наклоняется — губы двигаются еле-еле, лениво. Элиаш начал нормально, без «что-что?», понимать Олега только вчера.
Ворота, дернувшись, отползают.
Чего ждет Элиаш? Средневекового замка или дома-с-холма? На фотографиях он все время казался недостроенным, отломленным от чего-то большего, сиротливым. Постоянно мысленно рядом дорисовывался огромный барский дом с черными окнами-глазницами и заметенной мусором подъездной дорожкой. На деле — ничего такого. Хотя ощущение пустоты слева не исчезает. И сам дом стоит косо, полубоком к дорожке, теряющейся в кустах шиповника. И с порядком Элиаш ошибся: на влажных плитах, в приставшей к ним земле, видны царапины-бороздки от метлы, словно кто-то вот только что закончил уборку.
Таксист, разинув рот, пялится на облупившуюся, тонкую, похожую картонную, дверь, обходит машину, как будто чтобы открыть багажник, на самом деле — даже на цыпочки привстает, вглядывается в просвет между соснами. Элиашу тоже любопытно — что-то светлое, с порожком в две ступени и стеклянными окнами во всю стену вдалеке.
— Лена, поставь сумки. Ну, куда ты навьючилась? — Олег наклоняется к багажнику — кажется, вот-вот оторвет ноги от земли и перекатится шариком внутрь. Элиаш подрывается помочь, но Олег, не оборачиваясь, орет: — Нас встречать собираются? Звони в дверь.
Сашу он не трогает. Саша — королевишна. Выскальзывает из машины, выпрямляется, ступает как по красной ковровой дорожке. Словно прямо сейчас к нему кинутся с камерами, вспышками и «Оскарами» наперевес. А самое главное при этом — то, что ему абсолютно пофиг. Загибает уголок странички, неторопливо засовывает книгу в сумку и звонко, от души лопает первоклассный пузырь — и когда успел пихнуть в рот жвачку?
Элиашу кажется, что сам он не в состоянии ничего жевать. Пить — вот это было бы неплохо. А от мысли о еде неприятно тянет в животе, подкатывает ком к горлу. Не сейчас. Когда придется говорить, убеждать — или что придумает Ева в качестве экзамена на пригодность?
Кнопка звонка влажная и холодная, покрытая липкой пленкой дождевой воды. Элиаш вытирает пальцы о куртку. Он слышит, как в глубине дома густым глухим эхом разносится звук звонка. Будто там огромная бальная зала. Будто за дверью — пустота.
Это, кстати, многое бы объяснило. И можно было бы забацать нефиговую мистику. Так что Элиаш разочарован тем, что за порожком — обычная прихожая: вешалка для одежды и обувной шкаф. Он разочарован Евой. Высокой и худой. Остроносой, с тонкими губами и плохой кожей — с ее-то деньгами? Хотя какими деньгами, если за содействие в создании фильма она потребовала плату, и немалую? Элиаш чувствует обиду: поиск клада оказался обычным походом, устроенным родителями, а сам клад — всего лишь подсунутым под ель свертком с новой авторучкой. Родители любили головоломки и не любили бесполезные подарки.
— А… Вы… Мы…
Смотрит — на круглые носы домашних туфель, вытершиеся у косточек, с вылезшей крученой ниткой. Оборачивается на подпрыгивающего у такси Олега — с баулом больше него самого. Элиашу нужна помощь, в конце-то концов. Он не продюсер и не пиарщик, чтобы общать стерву с плохой репутацией. Саша бы справился лучше.
— Ева, мы договаривались о встрече, — улыбнуться. Улыбнуться, мать вашу. Обворожительно, но ненавязчиво.
— Меня зовут Женя. Я подруга Евы.
Улыбка будто отпечатана на клейкой ленте — отдирается с трудом. Таксист уже газует, Олег все так же переговаривается с Леночкой, а Саша изучает кроны сосен — никто не торопится на помощь. Как будто Элиаш нанялся. И Женя эта не желает подсказывать — разглядывает придирчиво, словно и ей надо сдать тест на профпригодность. Элиаш вытягивает губы. Как можно было перепутать? Девочка с фотографий черноволосая и… совсем другая. Почему он вообще решил, что в доме только Ева, что она должна быть здесь одна — запертая со своими призраками из прошлого?
— Извините. Мы…
Порыв ветра проглатывает окончание фразы, топит его в сухом шорохе — листья скребут жесткими гранями чисто выметенную дорожку — окоченение началось, все системы жизнеобеспечения отключены, сок не поступает в вены-протоки. И этот шорох похож на слабую просьбу о жизни. Но Элиаш не может сгрести все эти листья и развесить обратно по веткам — закрепить скрепками и клеем. Не потому что это не поможет — ему сама мысль кажется абсурдной, ему нравится осень, нравится впитывать, смотреть: пристально, восхищаясь танцем мокрого красно-желтого калейдоскопа, пока фрагменты не почернеют, пока не перемелется все — в крошево.
Ветер кидает листья через порог, под ноги Жене. Она выворачивает ступню, отпихивает их обратно круглоносой домашней туфлей на крыльцо.
— Заходите.
Узкий темный коридор, лампа, ввинченная в патрон высоко над головой, — из-за Жениной спины не видно конца этому лазу. Добро пожаловать в чистилище. Добро пожаловать, вас ждали, для вас…
— Для вас готова комната. Одна на всех. Дом не такой большой, как кажется с той стороны.
Прихожая… или гостиная — квадратная, поделенная напополам прямой лестницей с деревянными темными перилами — маленький закос под ту, огромную, роскошную, с которой катилась Вивьен Ли прямо к «Оскару». Окна только там, над перилами, — недостаточно широкие, чистые — ни единого развода на стеклах, как будто их и вовсе нет, а сразу за проемом начинаются желто-коричневые стволы.
— Вы переделывали дом? — Олег вспоминает, кто в команде главный. Переступает с ноги на ногу, сходит на паркет — хотя мокрые следы не так уж заметны и на темно-винном ковре, и на красно-коричневом дереве.
— Здесь все так, как было.
Нетронутое. Только их шмотки, прислоненные к дивану на резных ножках, кажутся скорченными тельцами злых уродливых гоблинов.
— Где произошло убийство?
Элиаша передергивает, ему стыдно за наворачивающую круги Леночку — сука мстит миру за похмелье. Лапает — старинный телефон на рычаге, с забавной пружинкой-шнуром, который классно наматывать на палец, проводит пальцами по полированной столешнице, словно проверяя чистоту. Что у нее самой? Наверняка вечный художественный срач, но ей можно, она же «особенная», она говорит с Космосом. Элиашу хочется одернуть Лену, сказать: «Мы здесь чужие, очнись».
Но Женю внимание не трогает.
— Везде, — лицо не меняется — усталое лицо с блеклыми, равнодушными глазами. — Поговорите об этом с Евой. Я не знаю, что она захочет вам сообщить. Мое дело — показать комнату и кухню. Если будете готовить сами, я освобожу полку под продукты в холодильнике. Если решите есть с нами, я напишу, сколько вы должны платить.
— Мы решим.
И все. Элиашу снова неловко за ответ Олега, за ощущение, что они попали в музей пыток, а Женя -всего лишь его смотритель, который зачитывает правила поведения. За то, что с ботинок натекло на паркет, и лужа неумолимо расползается в сторону ковра.
— Я тут… Извините.
Женя улыбается — вдруг, робко и… Ей идет улыбаться. И она совсем не старая.
— Уберу, ничего. Обувь мы оставляем у входа.
— Я… Спасибо.
Женя смотрит на Элиаша — кусает губы и все-таки произносит еще тише, едва различимо:
— Вы будете играть… ее близнеца?
— Нет. Другого.
— О…
— Что? Не похож?
— Кадена был злом.
Бзынь… Теория рассыпается на глазах, как ваза, сброшенная на паркет одним неловким движением.
— Женечка? — спелое, густое, как черничный сок. И шлепки босых ног — словно кто-то ступает по сине-черным лопающимся ягодам. Элиашу кажется, сейчас по ступеням хлынет — темное, пахнущее ельником и прелой листвой.
Но Ева пахнет детским мылом — и только. Запах он чувствует прежде всего. Еще до ответа Жени:
— Приехали. Спускайся. Я помыла лестницу, осторожнее, она не высохла.
Какой она будет? Элиаш смотрит наверх. Краем глаза замечает, что и Олег, и Леночка — остановились, прекратили бродить, лапать и переговариваться. Даже Саша, поджав губы, пялится на лестницу. Готовность — как перед началом спектакля. Занавес поднимается.
Картинка уже придумалась, не отвяжется: темное, чопорное, траурное. Рассыпается, будто вазу собрали и грохнули повторно, от души, с кайфом, специально.
Элиаш точно знает, сколько Еве лет: пятнадцать плюс тринадцать. Полжизни до и половина после, посередине — винно-красная черта, как кромка ковра, которую уже пропитала дождевая вода. Но увиденное не хочет занимать приготовленную, вырезанную лакуну. Ева светлая. Единственное светлое в сумеречном траурном, темном. Маленькая, босая и… легкая. Иррациональное желание — подхватить ее, прямо там, у первой ступени. Девочка, сбежавшая с занятий по хореографии: закатанные до щиколоток джинсы, белая маечка и выбившиеся из пучка на затылке черные кудри. Ожившая фотография. Нечего было фантазировать, нечего дорисовывать — вот она, совсем такая же, только пахнет — все-таки — детским мылом, а не старой бумагой и проявителем-фиксатором. Останавливается, будто специально, между Элиашем и Сашей — все на месте, все правильно, как должно быть, как всегда было. Приподнимается на цыпочки, чтобы достать макушкой Элиашу хотя бы до плеча, поджимает губы и протягивает узкую ладошку:
— Ева Рейнгарт, — Элиашу — первому. Просто потому что он стоит ближе всех, хотя хочется, чтобы причина была другой.
— Кадена, — пальцы, за которые он уже успел ухватиться, дергаются, выскальзывают. Элиашу стыдно, лицо горит, будто его солнцем опалило. Дебил — так не шутят. Не с ней. — В смысле, я буду Каденой.
Ничего — на лице, только мимолетной судорогой морщится лоб. И губы кривятся — усиливая сходство с фотографиями. Теперь во всем: внешность, выражение глаз — не знающее сострадания, цепкое, ищущее слабое место.
— Твой акцент не делает тебя Коди.
Отворачивается. Ранит своим пренебрежением, наказывает невниманием — знает об этом?
Саша поспешно вытирает руку о штаны, прежде чем подхватить протянутую ладонь.
— Думаю, мне ты тоже поставишь «незачет», — прищурившись, скользит взглядом по фигуре Евы. Сухо — во рту. Элиаш сжимает кулаки — костяшки ноют: сонный, блядский кащей-ублюдок. Ему всегда — все — на тарелке, разжеванное, под нос. Только рот раскрой и скажи «ам», за маму-приму и за папу гения-оператора.
— Ты, может, был бы рад этому. Но нет, все как назло всегда мучают тебя «зачтено».
Следующий. Не Леночка, судорожно перерывающая сумку в поисках жвачки — потому что Ева, проходя мимо — к Олегу, соизволила чуть-чуть сморщить гладкий узкий нос. Леночку игнорируют. И отправленных на пересдачу вместе с Элиашем становится двое. Два лузера: дебил и алкоголичка.
— Олег. Мы разговаривали по телефону.
Ева поддергивает сползшую по круглому плечу лямку — а под майкой ничего. И это «ничего» демонстрируется так невинно и развратно, что у Элиаша живот начинает ныть. Маленькая острая грудь с крупными розовыми сосками — подскакивает на каждом движении, натягивает мягкую тонкую ткань. О том, как заводит это, — знает? Элиаш втягивает воздух и отворачивается к Женечке. Женя понимающе улыбается, кивает на лестницу:
— Представление окончено. Пойдемте. Комната наверху.
— Я не закончила, Женечка.
— Дай людям умыться и отдохнуть. Ты все равно никого не выставишь прямо сейчас. Уймись.
Темные глаза вспыхивают — вьюжно, зябко. Не потухают, просто темнота поглощает всплеск, растворяет. Ева утыкается босой ступней в Сашин рюкзак, черная лента проскальзывает между пальцами — секунда на раздумья, баланс — сжать? Отпихнуть?
— Добро пожаловать в наш дом.
Часы взрывают тишину — протяжный густой бой плывет, отталкиваясь от стен, легонько щелкнув по стеклам, норовя вырваться наружу, и покорно затихает где-то наверху, под крышей. Полдень.