Жил один сильно ученый профессор в далекой стране – может, в Синфузории, может – в Гран-Гамбузии, а то и в самом Сушибаре. Вот пошел он раз в поликлинику, и нашли у него врачи под коленкой бородавку. Понял ученый, что жизнь его подходит к концу, и стал подводить итоги земного своего пути.
С одной стороны, сделано много: отчетов пять шкафов, статей полтысячи штук и даже две монографии. И признание со стороны ученой братии есть, званиями, чинами не обижен, в президиумах трижды в год сиживать приходится, медалью Брахенбоденцоллерна награжден, а уж на банкетах выпито-съедено было столько, что не перечислить. А с другой стороны, как-то маловато дошло до простых людей: всего-то и удалось, что внедрить квадратные кнопки вместо круглых, да была еще технология литья галош из использованных жевательных резинок, хорошая, надежная технология, и галоши получались очень практичные, но что-то не срослось – то ли жвачки сдавать на переработку ни кто не стал, то ли галоши из моды вышли, и дело заглохло.
И вот решил профессор сделать что-то такое глобальное, чтобы память о нем в веках жила, чтобы потомки каждый день поминали его добрым словом, чтобы памятник стоял на каждом углу, портрет был на каждой стене, бюст – на каждом столе. День и ночь думал профессор: чем же порадовать людей? Пищей? Наедятся от пуза, осоловеют и добрая память утонет под жировой складкой. Кровом? Поделят, и опять у одних будет избыток, а у других – шиш. Одеждой? Но ведь мода преходяща. Так что же нужно людям для вечного счастья?
Тут и осенило сильноученого профессора: не нужно ничего людям, кроме этого самого счастья. А раз так, то нужно придумать карманный агрегат на батарейках, который бы выдавал счастье силой сто миллиэкстаз по триста единиц в день. Осталось только определить, что такое счастье, дистиллировать его, измерить границы переносимости, изучить химический состав и структуру, синтезировать в лаборатории, а там и до карманного осчастливника дело дойдет.
Вот, как и полагается, засел профессор за книги и периодику, стал все о счастье читать. Узнал он, что счастье рождается в мозгу, что есть там железа специальная, что выдавливает в кровь слизь с эндорфинами, и делается от этого хорошо до невозможности. Купил профессор десяток белых крыс, навтыкал им в мозги проволок и повторил старый опыт: жмет крыса лапой на педаль, ток ей в железу идет, и падает крыса от счастья в обморок, а как очухается – снова лапкой о педаль лупит. И так – пока не помрет от счастья. Вот и подумал профессор: это что же получается: первое поколение людей с такими счастьегонами вымрет, а кто же меня потом добрым словом поминать будет? Это ж не счастье, а какой-то суррогат получается…
Тогда стал профессор наркотики изучать, чтобы найти безвредный, чтоб привыкания не было, чтобы дешевый и в каждом доме можно было бы его из простой пыли сварганить, чтоб не нужно было его пускать по вене, а так – подержал в ладошке – и он всосался. И стало даже что-то получаться, но пришли к профессору из комитета по борьбе с незаконным оборотом, повязали и отвели в темную. Кабы не заступничество Нобелевского комитета да одного академика в авторитете, сидеть бы профессору в кутузке до самой кончины. И пока мытарили бедного ученого злые менты, подумалось ему: а чем тот наркотик лучше проволок в башке? Опять что-то не то вышло…
Тут осенило его снова, поскольку приходил к нему в узилище старый священник и объяснил, что Бог есть любовь, а любовь и делает счастливым человека. И стал он изучать религию и любовь во всех ее проявлениях.
Сначала, конечно, засел за Святое писание, Жития святых, богословие, а там и за историю религии и увидел, что несчастных и среди верующих немало, что и сама религия счастья не приносит, что столько народу на кострах и в крестовых походах погибло, что и не сосчитать, а еще больше пострадали те, кого осчастливить крестоносцы тщились. А когда принял он в расчет, что первый грех совершила вовсе не Ева, потому что в момент кражи яблока не ведала еще разницы между добром и злом, а Тот, кто счел возможным обречь и ее, и все ее потомство на неизбежную смерть, и заставил их всех рожать в муках детей своих, и добывать хлеб в поте лица своего, и нести страшный ответ за невинную шалость прародительницы, то и вовсе извращением показалась ему любовь к старому небесному тирану.
Тогда стал он читать о любви земной, стал ее в мегаропорнах и микроджульеттах мерить, но и тут зашел в тупик, потому что вот она, любовь, вроде бы была – а прокисла, и на свадьбе глядит счастливая невеста лучистыми глазами на своего возлюбленного, а он – рожа сытая, пьяненькая, на подружку ее пялится, и вцепляется ему невеста в бесстыжие бельмы, ломая маникюр, и бежит со слезами к маме… А вот муж с женой живут в браке тридцать лет, а словом за день не перемолвятся, и спят порознь… И другие формы любви не вечны, и переходят в противоположность свою, и делают людей несчастными: родители тиранят детей, дети обкрадывают родителей и доводят их до могилы, а уж любовь к отечеству сроду не была взаимной и ничего, кроме несчастий, не приносила ни любвевладельцу, ни родине, ни прочим.
Тогда решил упрямый профессор: раз не берется проблема в лоб, то возьмем ее обходным маневром, узнаем, что такое несчастье и через разрушение его сделаем всех счастливыми!
И стал он классифицировать и препарировать те беды, что подстерегают человека в жизни его. Поделил он их на боль телесную и душевную, а телесные недуги разложил на боль как таковую, на страдания от голода и холода. И каждую составляющую снова разделил на части, проанализировал и так и эдак. И узнал профессор, что в причинении несчастий люди большие доки, что немало написано, как разъять живого и причинить ему максимум страданий, и остроумнейшие приспособления придуманы для выдавливания глаз, перекусывания ребер, перемалывания конечностей, и что простые дыба, кол, раскаленный лом, костер и кипящая смола действуют не хуже самых тонких и изящных пыточных устройств. А еще увидел он, что сама природа готова каждого сделать несчастным, что болезни подстерегают каждого на жизненном пути его, что само рождение уже опасно и только младенческая короткая память спасает от ужасного воспоминания о родовых муках, что риск родиться больным или уродливым не мал, что опасности жизни непреходящи, а в конце пути ждут каждого агония и смерть. И нет пределов человеческой фантазии в причинении страданий ближним, что каждый год прибывает новых смертоносных устройств и там, где прежде действовали дубина и меч, ныне приготовлены самолеты, газы и страшные бациллы, что если прежде племя шло на племя, то теперь – народ на народ и вот-вот мир сам истребит себя как скорпион, нанося удары отравленным жалом по собственному телу.
После того занялся старый ученый муками, что приносит душа себе самой, ввергаясь в бездну страданий, от тела отделенных, и понял, что боль души еще страшнее, чем скорбь тела, ибо нет ничего горше участи параноика, что ищет облегчения в смерти, нет боли ужаснее, чем та, которой терзаются впавшие в депрессию, угнетаемые ревностью и завистью. И страшный парадокс заключен в жизни, в которой с горем от безумия соседствует горе от ума, ибо во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь.
Ужаснулся профессор тем страданиям, что открылись ему. Понял он, что несчастье – вовсе не оборотная сторона счастья, потому что нет между ними симметрии, ибо любая радость преходяща, а скорбь может быть вечной, коли позволить ей одолеть себя.
И тогда бросил он свои изыскания и пошел в поликлинику, нашел такого же старого, как он сам, хирурга, и удалил тот ему злосчастную бородавку под коленом.
С тех пор живет старый книжный червь спокойно, ученой братии избегает, пьет пиво, коли хочется, с женой не ссорится, с прочими – ровен. А все почему? Да потому, что меж двумя вечностями, в которых в небытии человек пребывает, только и есть счастья – родиться, жить и жизнь не портить ни себе, ни другим.
А памятник – да черт с ним, с памятником. И без него неплохо.